Недоступный

Первые майские дни задались необычайно холодными, и едва начавшая цвести сирень плотно закрылась в своих бутонах, но сладкий запах все же наполнял легкие, волновал сердце. Ветер разбросал цветки и едва оживших абрикосовых деревьев, и лепестки кучковались под ногами, окропляя землю, будто снег. Снег, в самом деле, оседал на днях, мгновенно тая на поверхности лужиц, что наполнились дождевой водой после продолжительных гроз. Такой беспощадной погоды Ури не видел с самого детства, и уже успелось позабыться, как легко простужался и без сил лежал в постели неделями, бесконечно потея под тяжелыми одеялами. Как болезненно горели глаза, а першение в горле и кашель лишь на время облегчались приемом горячего супа, отваром из шиповника и горькой рябины, что собиралась и засушивалась к зиме. В памяти запечатлились исцарапанные кустарными шипами руки, что поправляли одеяла и касались лба проверить, не спал ли жар. Руки были холодные, но мягкие, и обычно отстраненные, но теперь наполнены заботой, или же так только казалось в лихорадочном бреду. Со дня смерти отца Ури больше никогда не болел, и сила Прародителя дарила возможность и ближнего своего спасти от любого недуга. Потому и Род давно не хворал, но о причинах, конечно, тому было лучше не знать. Как и о том, что с Силой Ури властен не только над его здоровьем, но и над его помыслами, и все тело его, если быть откровенным, как и тела всех потомков Имир, находилось под его властью, точно перчаточная кукла. Понимание этих возможностей пришло не сразу. Первые месяцы Ури был озабочен лишь тяжестью принятия открывшейся ему правды, что отец утаил от них, снисходительно и с некоторой печалью выслушивая идеи сыновей о том, как на самом деле легко спасти мир. Отец не делился историями о настоящем далеком прошлом, о стыдной и грешной повести их народа, написанной кровью жестоко порабощенных. И Ури теперь понимал, какими они были с братом наивными глупцами. Понимал, что двигало отцом, какие опасения его гложили, и какая безысходность и бессилие сопровождали его каждый день до последнего из них. И понимал отчужденность, стремление закрыться ото всех. Власть Прародителя обращала весь мир в Стенах в театр марионеток, где всякому можно стереть память или внушить никогда не имевшие место быть воспоминания. Обратить его личность, и даже изменить тело подобно тому, как руки меняют сырую глину. Ладони непроизвольно сжались в кулаки, сминая под собой ткань подрясника. Ури не мог знать, был ли он в самом деле тем, кем себя помнил, но точно знал, что теперь никогда не будет самим собой, искаженный сотнями жизней, что правили народом Имир до него. И те, что окружали его, порой казались оболочками, открытыми к внушению, запертые и несвободные в этом острове, что сутью своей являлся склепом. Холод не отступал неделями, а уже близился день летнего солнцестояния. В районах, где доселе никогда не видели снега, он выпал впервые. Черные пары из дымоходов кучно клубились, будто города охвачены пожаром, и на ум приходили картины конца времен, истоптанные земли и обожженные до пепла тела. Ури поворошил кочергой в камине, утомленный собственными мыслями. Воздух в отцовском охотничьем домике становился постепенно теплее, а свет за окном — темнее. Тяжелый запах животных шкур, украшающих мебель, пол и даже стены, все еще был непривычен, но это место стало дорого ему как память, и как убежище. Но одному человеку позволялось вторгаться сюда, и его высокий силуэт в черном плаще вырисовался средь обмерзших деревьев, быстрым шагом направляясь к домику. И не успел Ури подойти к двери, как Кенни ворвался внутрь, будто за ним гнались. — Ну и холодрыга там, — выдал он первым делом, тут же садясь перед камином и потирая руки. Кенни стянул шляпу, поправил обмокшие черные волосы, проведя по ним рукой и тут же встряхнул ею, избавляясь от влаги. Капли воды попали в огонь, зашипев, пока остатки снега торопливо таяли на одежде. — Тебе лучше снять с себя это, иначе простынешь, — Ури склонился на колени к Кенни, позволив рукам лечь на его плечи и неспешно проскользить к груди, чтобы взять за лацканы и потянуть. Движения шли привычно, но волнение все же охватывало его. Мгновенно леденели руки и дрожало сердце, как в первый раз. И, как в первый раз, Кенни не противился, позволяя снять с себя плащ, что вдруг оказался заметно тяжелее, чем обычно. — Кенни, ты снова брал вино из нашего погреба? — Ури не злился, но мысль о том, что будет злиться Род, досаждала. Из внутреннего кармана выглядывала темная бутыль с фамильной маркой, и из распечатанного горлышка даже сквозь наполовину закупоренным пробкой чуялся терпкий запах темного винограда. — Ну так… Согреться же надо как-то, — неопределенно протянул Кенни, покрутив бутылку в руках. — А, я ж для тебя и взял! Тебе вроде нравятся эти… компоты. — Нравятся, — согласился Ури, не в силах сдержать улыбку от такой непосредственности. — Спасибо, что позаботился об этом. Кенни говорил правду… насколько Ури мог судить. Ведь ум его был закрыт за семью печатями. Оставалось только смотреть в реальную действительность, либо верить на слово. Из бутылки отпито было совсем немного, но а для себя Кенни бы не стал заранее что-то пробовать, так как, по большому счету, ему все равно, что пить. И Ури, в самом деле, любил сладкое, невыдержанное вино, несмотря на то, что приучивали к тому, что называется, более мужским напиткам. Сладкое вино полагалось все же женщинам, и, конечно же, с горла пить было не положено — не так его воспитывали. Но Ури не мог отказать Кенни в такой компании, и не мог отказать самому себе в удовольствии разделить с ним питье и очистить мысли, позволить себе стереть мир за пределами хижины, вдыхая грубый запах табачного дыма, алкоголя и запекшейся крови. Какой же стыд было наслаждаться подобным, но Ури не мог ничего с собой поделать — его разум затуманивался при встрече с светлыми, холодными как сталь глазами. Ури смотрел в ответ и не мог понять, почему же он столь безжалостно покончил со столькими Аккерманами, но только тогда, и только его он так хотел пощадить? Неужто он, овладевший столько великой мудростью, лишь в тот миг осознал, какое творит безумие? Или же созерцание воочью того, до какой низости пал потомок великого рода, стоявший рядом с могущественными властителями целой империи, было единственным, что тронуло его сердце? С каким отчаянием он сражался против смерти, до каких нелепых речей был готов опуститься из жажды к жизни. И над этим человеком стоял Ури, ни во что не ставивший собственное существование, сознающий свой короткий срок и готовый проститься с этим миром, будто ничто ничего не стоило. Вся эта неправильность и несправедливость проступали слезами на глазах. Порой он чувствовал себя уязвимым из невозможности открыть для себя Кенни, как книгу, и наконец узнать, кем тот его видел — другом, или все еще врагом, и какие чувства наполняли его, когда позволял прикасаться к себе и целовать. Не отвратно ли ему, не жаждал ли еще убить. Ростки недоверия лозами оплетали мозг, врастаясь шипами, и боль одиночества медленно отравляла, подпитывала ярость. Ури было тошно от этих мыслей. Вином топил их, стирал из своей головы, и та начинала идти кругом. Тело слабело, отдавалось на заботу покрытым шрамами рукам Кенни, что касались его кожи и в самых непристойных местах — всегда теплой, а теперь еще теплее. Кенни мог столько раз удушить его до потери сознания в самый беззащитный момент и бросить в колодец — но столько же раз попросту ослаблял хватку на шее Ури, и ладони поднимались к лицу. Пальцы оглаживали край тонкой кожи губ, а стальные глаза смотрели томно. Смыкались черные ресницы, словно в самом деле он мог доверять и быть спокойным рядом с Ури. По доброй воле, живой и свободный. Но закрытый, навсегда недоступный.