Грязь

***

Ты моя вот уже как две недели — я забрал тебя у твоих друзей, я забрал тебя у всего мира. Я думаю, что мне можно — я человек, от которого ждать плохое нормально — потому что я синоним к слову «плохое». Но ты-то зачем отдалась так просто? С осоловелым взглядом — я скурил тебе кучу опиума, — в сорочке, едва ли скрывающей наготу, лежишь на совсем не нашей кровати совсем не нашего дома. Я привык присваивать себе чужое. Я присвоил себе это место. И тебя я присвоил тоже. У тебя искусана шея, синяки и засосы расползаются пятнами, а тушь растеклась по всему лицу. Но даже так ты безумно красива и даже такую я тебя всё равно хочу. Это такая грязь — происходящее между нами. И, в принципе, я привык жить вот так — отвратительно, мерзко. А ты... разве ты не чувствуешь кожей, губами, сердцем, что всё это — не для тебя? Сделай шаг — и выйди из транса. Убеги от меня так далеко, как только можешь. Вместо этого ты остаёшься рядом. Мы с тобой занимаемся сексом — и ты впиваешься ногтями в спину. Знаешь, если бы ты захотела, ты бы смогла мне вырвать сердце — но ты не вырываешь. Я допиваю коньяк и снова толкаюсь внутрь. Давай хотя бы сейчас верить в то, что мы — не враги, не по разные стороны баррикад. Забудем о том, что я по-прежнему обер-лейтенант Германской империи, а ты журналистка из Штатов. Зачем об этом помнить, если сейчас мы с тобой — самые родные? Неважно то, что будет дальше, неважно то, кто мы есть на самом деле. Позволь, я докурю твою сигарету. Спасибо. В этой комнате — пелена дыма, смешанный запах пота и секса. Я верну тебя твоим друзьям через неделю. Может быть, через месяц. Я не привык отдавать, в общем, но тебя, Эйвери, — надо. Ты рождена для свободы, а я — для цепей Германии. Может, наркотик потом позволит тебе позабыть всё то, что я с тобой делал, но сейчас, Теодора, пожалуйста, продолжай — твой рот на моём члене смотрится слишком хорошо. Знаешь, если бы я мог, я бы забрал тебя. Но я не могу. Я целую твоё раскрытое тело, а где-то взрываются звёзды. Теодора, такой совершенной быть незаконно. Впрочем, я из тех, кто привык плевать на законы. Если бы друзья твои видели, сколько раз я вонзил в тебя зубы за последние пару минут, и во многих местах даже до крови, то они бы меня, пожалуй, застрелили. Впрочем, они хотят застрелить меня без этого. Я их, признаться, тоже. Просто за то, что ты их любишь спокойно и без всяких препаратов. Я ревную тебя к ним — и ничего не могу с этим сделать. Знаешь, я легко бы их мог убить, но ты бы меня тогда не простила. На тебе как-то по себе застопорились все мои принципы, представляешь? И на мне, как я вижу, твои — тоже. Две недели назад ты, наверное, плюнула бы мне в рожу — а сегодня, напичканная опиатами, бесстыдно суёшь свой язык мне в рот. Весь этот мир — ничто. Я, признаюсь, никогда не чувствовал с кем-то такую близость. Одиночество — моя верная супруга. Но, кажется, ты забрала у неё место. Поздравляю. Если с этим, конечно, — посмеиваюсь — можно поздравить. — Знаешь, почему из всех девушек этого серого города я выбрал тебя, Теодора? — я убираю волосы с твоего мокрого лба и ищу хоть каплю сознания в глазах. На удивление — нахожу. Ты смотришь так долго в моё лицо, словно думаешь, будто там есть какие-то ответы. Но я знаю, что ответов нет. И именно потому ты отрицательно качаешь головой и утыкаешься лбом в мою голую грудь. Ладонь сама оказывается на твоей спине — и гладит так нежно, как я никого никогда бы не гладил. Я за эти две недели, моя дорогая, — веришь? — дошёл до края... Ты не знаешь, почему я всё это делаю. А я, Теодора, кажется, знаю.