Та комната

      Андрей сосредоточенно тыкал пальцами по экрану айпада, стараясь не намочить дорогую технику – набрасывал мелодию в удобной программке, имитирующей пианино, стирал и делал следующую попытку: новая песня дразнила, точно лисичка в волшебном лесу, подпускала к себе поближе только для того, чтобы снова отскочить и игриво оглянуться, но в руки никак не давалась. Андрей отложил айпад, пристроив его на низкий шкафчик, и, прикрыв глаза, погрузился в звук журчащей воды, стараясь отпустить себя и позволить фантазии лететь туда, куда ей заблагорассудится – в моменты таких вот затыков это был самый лучший способ их преодолеть или найти метафорический обходной путь. Где-то за шумом воды можно было различить приглушенный голос Агаты, веселое верещанье Алиски, тявканье и стук коготков по паркету. Привычные и любимые домашние звуки.       Стук в дверь вырвал его из приятного полутранса, в который он начал погружаться – мелодия издевательски махнула напоследок пышным рыжим хвостом и пропала. Вообще, близкие давно уже привыкли, что его не надо дергать, когда он творит, даже маленькая дочка обычно терпеливо ждала, пока папа вылезет из ванны и от души с ней повозится, и Агата нарушала это правило только в очень редких случаях, когда совсем уж было не обойтись. Андрей вылез из ванны, обернул бедра полотенцем, прошлепал по теплому кафелю и отпер дверь.       Лицо жены было все в слезах, и он даже не успел испугаться и подумать – мама? Девочки? – как она, всхлипнула, сглотнула и с усилием тихо сказала одно слово: «Миха». - Дверь закрой – какой у него мертвый скрипучий голос, как у робота с планеты Шелезяка – отстраненно подумал Андрей.       Абсолютно спокойно он вернулся в ванну, сел и снова уставился на плитку. Вода все так же журчала, детский голосок и тонкий лай чихов все так же слышались из-за двери, Агата все так же с кем-то говорила. Такое простое слово – четыре буквы, два слога. Ми-ха. И целая жизнь, которая за ним стояла. Жизнь, которая прямо в этот момент ускользала от него, а он не успел даже остановиться и оглянуться на нее. От горячей воды в ванне воздух как в бане, да еще и жара за окном, поэтому и лицо у него мокрое. Это просто вода, сейчас он встанет, вытрет лицо насухо полотенцем, и все будет в порядке. Андрей закрыл лицо руками и вполголоса завыл, раскачиваясь вперед-назад, и давя в себе смертную муку, которая заполнила все тело с головы до ног.       Он не знал, сколько он так просидел – и сидел бы в десять раз дольше, если бы не повторный стук в дверь. «Только не ори» - напомнил он себе – «Они не виноваты». Стук вместе с голосом разума его отрезвили. Надо ехать. Для этого надо совершить несколько простых действий. Вылезти из ванны – одна нога, другая, хорошо, молодец. Натянуть на влажные ноги домашние шорты, сверху футболку, лицо сполоснуть ледяной водой до красноты и вытереться как следует. Ноги вставить в домашние шлепанцы. Стоило ему открыть дверь, как ему в коленки врезался маленький кудрявый вихрь – Алиска. Соскучилась, совсем папка ее забросил. Андрей подхватил дочку на руки, пряча ее лицо у себя на плече, и пошел на голос Агаты, а Алиса цеплялась за него как обезьянка и продолжала рассказывать какую-то историю без конца и начала – он старался поддакивать.       Агата обнаружилась на кухне – она уже не плакала, слава Богу, у него сейчас не было сил выдержать ее слезы – но была бледной и сосредоточенной и с тревогой посмотрела на него: «Все в порядке?» «Не волнуйся, не ебнулся» - ответил он ей так же взглядом, она кивнула и сказала уже вслух: - Я маме позвонила, она уже едет, минут пятнадцать. Такси обещали через десять. - Угу. - Князев, тебе бы переодеться, или ты так поедешь? - Куда поедешь? – Алиска встряла в разговор. - Да, я сейчас… - Ну кудааа? - Алис, не приставай к папе. Мы сейчас уедем по делам, а с тобой бабушка побудет. - Ну я не хочууу с бабушкой, я хочу с папой поиграть! Пап, давай ты не поедешь никуда? - Не могу, зайчик – Андрей собрался достаточно, чтобы уже мочь на нее смотреть и нормально разговаривать – Надо. Ты не расстраивайся, я с тобой вечером поиграю, ладно?       Алиса надулась, но плакать не стала. Андрей спустил ее с рук и пошел в спальню переодеваться – вытащил из шкафа первую попавшуюся футболку и штаны, добавил к ним носки – почему-то ехать в сандалиях ощущалось как нечто неправильное – и снова вышел. Теща уже разувалась в прихожей, лицо у нее было грустно-жалостливое, похоже, Агата просветила ее о причине просьбы срочно сорваться и приехать посидеть с внучкой. «Только не говори ничего» - мысленно взмолился Андрей – но она только молча погладила зятя по руке, когда он в общей кутерьме протискивался мимо нее ко входной двери – Агата что-то объясняла про еду, Алиса одновременно пыталась поздороваться с бабушкой и попрощаться с родителями, собачки путались под ногами, как будто они уезжали в ресторан или в мини-отпуск только вдвоем. Как будто обычная жизнь, в которой есть жена, дочки, мама и папа, брат, сестра, друзья, группа, зверики – и Миха, неважно, мир у них был или война. Все осталось, только Миху оттуда выдернуло, и мир как будто начал медленно, но неотвратимо разъезжаться вокруг Андрея – ему все время казалось, что краем глаза он видит, как расходятся бетонные плиты дома, рвутся обои, трескается штукатурка. За цельность своего тела он тоже бы не поручился – то нога не ощущалась, и приходилось делать мыслительное усилие для следующего шага, то рука, то он внезапно, на долю секунды, слеп, а в следующую не слышал ничего вокруг, рука Агаты в его тоже ощущалась через раз, как мерцающий пульс.       Они сели в такси, и присутствие чужого человека его немного отрезвило, он вернулся в реальность – руки-ноги стали материальными, зрение прояснилось, Агата рядом тоже была живая и настоящая. Живая. А там Миха мертвый. Невозможно в это поверить – несмотря на все его дерьмо со здоровьем, передозы, запои и общее наплевательское отношение к себе. В нем столько всегда было жизни… Они ползли через пробки, жирная пыльная жара так и норовила прорваться через заслон кондиционера, народ вокруг сигналил и пытался протиснуться поближе к светофору – все торопились убраться на выходные из раскаленного города. Когда свернули с забитого, как бутылочное горлышко, проспекта Энгельса, стало посвободнее. Агата сжимала его руку, Андрей даже сквозь собственное оцепенение ощущал ее тревогу. Машина сделала последний разворот и поехала по узкой асфальтированной дороге вдоль ж/д путей, справа и слева шел частный сектор. - Ну все, почти приехали – заметил таксист – Заезжать во двор будем?       Ощущение расползающейся реальности накрыло Андрея с новой силой, к горлу подкатил ком, руки-ноги опять онемели, он понятия не имел, как выглядит со стороны, и держался из последних сил. - Нет, спасибо – ответила Агата – ее голос доходил до него как через вату в ушах – Сдачи не надо.       Они вылезли из машины – к счастью, с этим он справился самостоятельно – и на секунду остановился, просто подышать свежим воздухом. Прямо перед ними были открытые ворота во двор и дом – большой, трехэтажный, совершенно не подходящий к Михе, которого он знал. Впрочем, что он знал? Они два года не виделись, чем он жил все это время? Что его ломало, чему радовался, от чего страдал, о чем думал? Они зашли во двор, пошли по дорожке к дому. Около дома был газон, беседка с дымоходом, детский домик и песочница, вокруг всего этого глухой пластиковый забор. Андрей моргнул, и глаза будто закрыли шорами, все исчезло, и он увидел Мишку – совсем молодого, тощего и вихрастого, каким он приезжал к нему в Голубково с купленным у кого-то с рук алюминиевым бочонком пива. Он радостно скакал по газону и улыбался. Видение было таким ярким и мощным, что ничем не отличалось от реальности или даже превосходило ее. Но стоило моргнуть, как все исчезло, он снова видел перед собой этот большой нелепый дом.       Дверь открыл Поручик, неожиданно тепло улыбнулся: - О, Андрюх, заходи.       Андрей кивнул в ответ, и хотел просто пройти мимо, но Саня неожиданно крепко обнял его, прижав к себе крепкой жилистой рукой, похлопал по спине и пропустил вперед. Из просторной прихожей или даже холла вели две двери, обе были открыты; из той, что слева, слышался женский плач, из правой вышел Яша и кивнул в качестве приветствия. Андрей вопросительно посмотрел на него, тот все понял без слов: - Третий этаж, по коридору – Яша сипло кашлянул – И направо.       Андрей во второй раз кивнул и пошел вперед, снова не чувствуя ног. Агата ласково погладила его по руке – точь-в-точь как мать – и тихо скользнула в сторону. На лестнице тело снова частично пропало, Андрей тащил себя вперед, подтягивая рукой за перила, и тщательно следил за тем, чтобы не споткнуться, но кое-как до комнаты все же дошел. Дверь была открыта.       Что полагается делать, когда видишь перед собой мертвым твоего самого родного и дорогого человека? Того, с кем было пройдено немыслимое количество всего – километров дорог, спетых концертов, часов на репточке, общего волшебства, ссор, примирений, разговоров обо всем, литров водки, той самой жизни?       Миха лежал на полу рядом с кроватью вполоборота – полусогнутые ноги набок, грудная клетка наполовину повернута вверх, голова чуть склонилась в сторону, глаза закрыты, на лице застыла легкая немного хитроватая улыбка. Андрей сделал пару шажков внутрь, остановился напротив, глядя на его лицо. Что это? То, что было Мишей, но перестало им быть, когда та сущность, которую называют душой, личностью, сознанием, покинуло свою оболочку и растворилось в вечности? Слилось с Божеством, как верил сам Андрей? Исчезло вместе с последними электрическими импульсами умирающего мозга, как считал Миха? Есть ли то самое бытие после смерти, и если да, то какое? Каждая религия предлагала свой ответ на непостижимую тайну смерти, и у каждой он был ограниченным и мало что объяснял. В каком-то смысле Мишкин атеизм, хоть Андрей и не разделял его никогда, был предельной честностью перед лицом этой тайны.       Или все-таки это не просто брошенный кокон для бабочки, а то, что все равно было Мишей, хотя бы его частью? Точнее, это он и есть? Его вдруг ударило под дых – это правда Миха. И он правда умер. Не по телефону, не в новостях, а вот тут, прямо у него перед глазами. Андрей подошел ближе, хотел сначала сесть на кровать, но почувствовал себя дураком и сел на пол, примостившись на узком пятачке ковролина так, чтобы видеть Мишино лицо с этой улыбкой сфинкса. Вблизи ощущался уже тошнотворный сладковатый запах. Андрея невольно передернуло – ну да, получается, если им позвонили только сейчас, значит, тело лежит здесь уже давно, может быть, даже с ночи. Хорошо, что они сразу сорвались и успели приехать. Он сглотнул и снова посмотрел на Мишу – на виске виднелось синее пятно, еще одно на шее. В правой руке по его всегдашней привычке была зажата зажигалка, которую он любил придерживать пальцами, держа в двух других сигарету и размахивая ей при разговоре. Андрей поискал глазами – на компьютерном столе лежала пачка сигарет и стояла початая бутылка коньяка. Больше ничего.       Господи… Сколько он знал этих жестов, этих мельчайших привычек, которые выучиваешь за годы рядом с человеком – любую из них он мог бы вспомнить, даже не закрывая глаз – то, как Миша, ища слова, зажимал кончик языка между зубами, будто тренировал английское th, как любил по-дружески обнять-придушить за шею своей огромной лапищей, как чесал нос, моргал и как умывался, растирая воду по лицу – сотни, тысячи историй. Куда все это делось? Если он верил, что существует бессмертная душа, то будет ли она помнить все это? А лица родных и близких? Свои песни?       Андрей придвинулся чуть ближе, протянул руку – с опаской, как любой человек, которому не приходится по долгу службы касаться мертвых – и очень осторожно отвел упавшую на глаза прядь, ненароком задев кончиками пальцев кожу лба – она была холодной и немного липкой. Его снова дернуло, но быстро отпустило – это же Миша, просто Миша. Только теперь его с ними нет, он оставил Андрея одного мучиться с этой кровоточащей раной, когда от тебя без наркоза грубым зазубренным ножом взяли и отрезали половину. Живи теперь, как хочешь.       Его внезапно накрыло чувством времени. Сколько он здесь уже сидит? Что, если за Мишей вот-вот приедут? Чего он точно не хотел, так это, чтобы его здесь застали чужие нанятые люди с равнодушными глазами и грубыми руками. Андрей встал на колени, оперся руками о пол и сделал то, чего Мишка никогда не позволил бы ему при жизни – наклонился и быстро поцеловал в лоб. А потом пошел вниз.       В холле он ненадолго заколебался, прямо как Иван-царевич перед камнем на перепутье – направо пойдешь, коня потеряешь, налево пойдешь – сам смерть найдешь… Но судьба все решила за него: из правой двери, которая вела в гостиную с камином, ему навстречу вышла зареванная Оля, молча смотрела на него секунды две, а потом вдруг бросилась ему на шею и истошно, совершенно по-деревенски заголосила. Андрей стоял столбом, утешающе гладил ее по спине, хотя какое тут к черту утешение, самого бы кто утешил, а в голове отстраненно тек свой поток мыслей – откуда у нее, совершенно городской девочки, эти интонации – исконные, народные, какие он только совсем в детстве от старух слышал один раз, когда его бабушка взяла с собой на похороны, потому что было не с кем оставить? Подошедшие Агата и Юля Бестужева мягко освободили Андрея и увели Олю обратно в комнату, а Андрей волей-неволей свернул налево, в просторную кухню.       Там были все: сидели в разных позах, будто для групповой фотосессии собрались. Поручик курил, глядя в окно, Яша сидел напротив него, ссутулившись и опираясь локтями на колени, Паша бесстрастно спрятался в углу – Андрей углядел у него в пальцах буддийские четки, Ренегат в монументальной позе прислонился к кухонной столешнице. В руках у него была чашка, в которой он механически помешивал ложечкой. Андрей остановился у входа и кивнул всем сразу – в своем голосе он не был уверен до сих пор – и в ответ услышал нестройное приветствие. - Привет, Андрюх. - Андрей. - Здравствуй, Князь.       Он кивнул еще раз и сел на свободный стул. Все снова замолчали. Траурное собрание молчунов. Из гостиной вдруг раздался даже не плач и не стон, а истошный вопль, переходящий в визг, а в дверях кухни появилась встопорщенная Юля. - Так, мужики, сгоняйте кто-нибудь быстро в аптеку за успокоительным и снотворным. - Вообще такие таблетки без рецепта врача принимать нельзя – Ренегат моментально оседлал любимого конька. - Саша, ты с дуба рухнул? Она у нас сейчас до психоза дорыдается, кто его снимать будет? Скорая? Быстро ноги в руки и пошли – с этими словами Юля покинула кухню. - Ну что, мужики, кто пойдет? – поддержал жену Поручик – Могу я, если хотите. - Я пойду – отрывисто ответил Реник, одним глотком допивая кофе и отталкиваясь задом от стола – У меня гугл-карты с навигацией, я быстрее всех найду аптеку.       Из гостиной раздался новый стон. - Господи… Пиздец – пробормотал он совсем тихо себе под нос и вышел.       Андрей тоже встал. - Я это, еще раз… - Конечно – кивнул Яша, все так же глядя в пол.       Во второй раз подниматься в ту комнату было и легче, и тяжелее. На этот раз Андрей ее обошел по периметру, аккуратно огибая Мишино тело на полу. Глаз художника выхватывал говорящие детали – разобранную постель со смятым бельем, от которого исходил слабый знакомый запах, обои ядреного кислотно-зеленого цвета, батарею пустых и полных бутылок под окном – он оценил и количество, и разнообразие. На столе рядом стоял открытый ноутбук. Андрей подошел к нему, поводил пальцем по тачпаду, щелкнул мышкой на вход в винду (никаких паролей на технику Миха отродясь не ставил) – перед ни возник загрузочный экран «Готики 3». Игра была на паузе, заиграла знакомая музыка. Андрей пару секунд послушал, затем аккуратно закрыл крышку, переводя машину в спящий режим.       Андрей вернулся к кровати – на прикроватной тумбочке лежали две книги – «Марк Красс» и «Гамлет». У Андрея потеплело на душе – значит, они смотрели один и тот же сериал, «Спартак». Вторая – толстое черное советское издание с комментариями – была вся в бумажных закладках, уголки некоторых страниц были загнуты. Значит, он думал про новую роль, новую постановку. Ненадолго он задумался, каким бы вышел принц Датский в исполнении Миши, но сердце опять скрутило болью – он уже не сыграет Гамлета, никогда. И вообще больше никого не сыграет. И не позвонит. И даже не оскорбит в каком-нибудь пьяном интервью, которые бессовестные журналюги только и рады были брать в эти два года, ведь это куда интереснее, чем творчество, понимаешь, да?       Андрей снова оглядел комнату и вдруг ощутил, что эти кислотные обои давят на мозг так, что еще чуть-чуть – и его стошнит, и снова спустился в кухню. Реника все еще не было, но к ним присоединилась Юля – они с Пором сидели рядом, как птицы на жердочке и тихо переговаривались – чуткое ухо Андрея уловило слова «журналисты» и «слив». Он тоже сел, и какое-то время все молчали, как и в первый раз. - А от чего?.. - Сердце – глухо ответил Яша, глядя в пол – Токсическая кардио… Как-то там… В общем. - То есть… - Нет, ничего, Андрюх. Только бухло.       Он выдохнул, сам до этого момента не осознавая, как сильно грызла его изнутри мысль, что это мог быть передоз или того хуже. Он ни за то не хотел в это верить, но и отбросить эту мысль до конца тоже не мог. - Кто-нибудь похоронами занимается уже? - Вахтанг – так же глухо ответил Яша. - Какой? Наш Вахтанг? - Да. Позвонил и сказал, что все сделает, у него связи и в ментовке, и где только не. Наверное, это… - Яша снова кашлянул – Скинуться надо будет и все такое. - Да…- Андрей бездумно кивнул, думая совсем о другом – Конечно.       Неожиданно в кухню вошла Оля с Агатой, которая шла за ней: все трое как по команде посмотрели на нее. Она не плакала и вообще держалась неожиданно спокойно. - Ребят, давайте я хоть кофе сварю, а то, что же вы сидите. - Да ладно, Оль, мы сами… - попытался возразить Яша, но под яростным взглядом Юли сник и замолчал. - Кто какой будет? - Мне американо – первым откликнулся Паша из своего угла. - Мне тоже – поддержал Андрей. - Я как все – Поручик был как всегда лаконичен.       Яша молча кивнул, и Ольга занялась кофемашиной. В кухне вновь наступила тишина, Агата и Юля куда-то незаметно ретировались, наверное, пошли воздухом подышать и передохнуть от всего этого. Машина гудела, Оля доставала из шкафа кружки, и вдруг оперлась о стол, и ее плечи беззвучно затряслись. Яша неловко дернулся, но тут она несколько раз глубоко вздохнула, успокоилась и стала разливать и подавать кофе, по всей видимости, не замечая, как все отводят взгляд от ее заплаканного лица. Свою порцию Оля проглотила в два приема, после чего сказала, что ей надо покурить, и вышла. Кризис миновал, скорбный караул продолжился. - Лешка знает уже? А родители?       Яша кивнул и сглотнул. - Да, он за ними поехал. Надеюсь, успеют… До того, как… Ну, ты понял, в общем. - А что, там какое-то время есть?       Время, когда увезут Мишу. Абсурд какой-то, сидят тут и обсуждают то, чего в принципе не должно было быть. Уж точно не сейчас. Лет через тридцать – для Андрея нынешнего это все равно, что через сто – может быть. - Ну по идее нельзя же затягивать. Ты ж понимаешь… - Угу.       На этом темы для светской беседы оказались исчерпаны, и время потянулось снова. Андрей пил кофе, еще дважды поднимался наверх, сидел рядом с Мишкой, молчал, думал. Иногда его накрывало так сильно, что даже голова кружилась, иногда отпускало. В какой-то момент он обнаружил себя вдвоем с Агатой во дворе на садовых качелях – Андрей в упор не помнил, как он туда попал. - Может, покурить хочешь? Я спрошу у ребят. - Не. Не надо. Лучше так посидим. - Хорошо.       Она взяла его за руку, опустила голову ему на плечо, и ненадолго дышать стало легче. - Как там мама с Алиской? – запоздало вспомнил он о теще, чья вахта, судя по всему, грозила растянуться на неопределенный срок. - Нормально, я им звонила. - Угм. - Ты-то как, Андрюш? – тепло спросила она, заглядывая в глаза. Почему-то в моменты нежности ему иногда казалось, что она похожа на козочку – длинные ноги, вытянутое лицо, глаза внимательные и чуть-чуть раскосые, только квадратных зрачков не хватает… - Да как… - Андрей неопределенно повел лицом и пожал плечами – Плохо, наверное. А нам альбом писать надо. - Все поймут, если ты отложишь. - Ну нет уж. Работа есть работа, да и время на студии потеряем. - Хорошо – Агата похлопала его по руке и собиралась что-то еще сказать, но тут ворота открылись, и въехала большая Лешина машина (черная, разумеется). Андрей внутренне подобрался и встал с отъехавшего назад сиденья. Из машины показались знакомые фигуры: Юрий Михайлович, большой и грузный, с аккуратной офицерской стрижкой, неподвижностью лица мог бы поспорить с каменным идолом, фотографии которых Андрей в детстве видел в журнале «Вокруг света»; лицо Татьяны Ивановны, всегда обычно такое подвижное и живое (прямо как у Мишки), тоже было застывшим и блестело, будто облитое лаком. За родителями, точно две высокие бледные тени, черная и белая, следовали Леша и Алла.       Андрей и Агата подошли к ним, поздоровались. Андрей получил свою порцию объятий от Татьяны Ивановны и Леши, пожал руку Михиному отцу, и они уже все вместе двинулись к дому. Там их точно почетный караул встретили остальные. Татьяна Ивановна, все с таким же неестественно спокойным и даже приветливым лицом обняла Олю, которую снова затрясло в рыданиях, потом принялась по очереди обнимать каждого из ребят. - Так, где тело? – прервал сентиментальную сцену Юрий Михайлович, от чьего тяжелого гулкого голоса по холлу будто пробежала звуковая волна, и все притихли – На третьем? Я понял. Таня, идем. - Татьяна Ивановна, может, не надо вам туда ходить… - пробормотал Реник, которого она как раз выпустила из объятий. - Реник, ну что ты говоришь – с мягким упреком в голосе ответила она, будто разговаривала с непонятливым детсадовцем – Я своего ребенка три месяца не видела, ну конечно же я пойду.       Семья Горшеневых – сначала родители, потом дети – поднялись наверх во всеобщем молчании. Никто за ними не последовал, даже Оля, которая сначала шагнула к лестнице вместе с ними, но потом как-то неловко переступила с ноги на ногу, остановилась заплакала снова, тихо и бессильно. Все опять куда-то расползлись – кроме Андрея. Он мялся в холле, кожей ощущая, как нарастает ожидание неизбежного финала, и не знал, что ему делать. Полчаса спустя спустился Юрий Михайлович с Лешей и Аллой – Леша смотрел землю, Алла утирала глаза. Все трое прошли на кухню, оттуда послышались напряженные голоса, а Андрей снова пошел наверх, почти побежал.       Татьяна Ивановна была в спальне, сидела на кровати и смотрела на сына – в вечерних тенях и при искусственном свете Михино лицо стало более резким и сильнее изменилось, как будто это был уже и не он – что ж, ведь так оно и было. Андрей подошел к ней, сел рядом, неуклюже обнял за плечо, сглотнул, пытаясь что-то сказать, и не нашел слов. - Не грусти, Андрюша. Ты знаешь, вот Юра у меня в Бога не верит, а я его каждый день благодарила за то, что Миша еще день прожил, после того как тогда, десять лет назад, чуть не умер. Видишь, сколько успел… А теперь такой хороший лежит, татуировочки все видны. Сашенькин портрет, видишь, сделал на груди, важно это было для него… Не плачь, Андрюша, не плачь, мой хороший… - Я не плачу – Андрей зажмурился – Я не плачу, я не плачу, не плачу...       Вскоре приехала похоронная бригада. Андрей не хотел видеть, как тело его друга будут запихивать в черный пластиковый мешок, и спустился вниз. Там царила суета, нервозное ожидание, отзывавшееся во всем теле неприятными сухими мурашками – все ходили туда-сюда, хлопали дверьми, до Андрея долетали обрывки разговоров – заикающийся голос Леши в чем-то возражал отцу, высокий и резкий голос Оли надиктовывал какие-то данные санитарам скорой помощи, фоном слышалось тихое гудение Ренегата, и все это в его мозгу сливалось в раздражающий белый шум. Очень хотелось попросить всех заткнуться и дать ему пережить эти последние минуты, пока Миха еще хотя бы в каком-то смысле здесь, с ними. Когда на лестнице показались санитары с носилками, все столпились в холле и резко замолчали. В гробовой – впервые Андрей понял значение этого слова буквально – тишине все вышли на улицу и наблюдали за тем, как те ловко погрузили свою ношу в машину, захлопнули дверцы, старший повернулся к Оле, о чем-то коротко с ней переговорил, она покивала, сунула ему купюры, потом открыла ворота, и они уехали. Все просто, буднично, по-бытовому. Вот был человек, а вот его нет, и его тело будет дожидаться похорон, лежа в холодильнике на стальном поддоне.       Андрей вдруг почувствовал, что больше не может находиться в этом доме – голова трещала, его опять тошнило, как с похмелья. Он взглядом отыскал Агату, и та, умница, все поняла без слов и отошла в сторону, чтобы вызвать такси. Они подождали машину еще минут двадцать, сидя в гостиной на диване и перекидываясь какими-то ничего не значащими фразами с остальными, потом коротко со всеми простились и уехали. До квартиры он еле дошел, глаза на ходу закрывались, как будто он несколько ночей подряд разгружал вагоны. К счастью, Алиска уже спала, а тещу взяла на себя Агата. Андрей прошел в спальню, кое-как стащил с себя одежду, рухнул лицом в кровать и немедленно заснул.       ***       Машина, слегка подпрыгивая на шоссе на большой скорости, неслась прочь от Питера в сторону детского лагеря «Мыс рока». Андрей ехал на заднем сиденье, что-то черкал в планшете, но больше смотрел в окно. Встреча была запланирована давно, отменять ее было не вариант, да он и вообще ничего не стал отменять – ни концерты, ни работу над новым альбомом, какой смысл? Все уже случилось, показательный траур не облегчит его боль и не вернет Миху.       Позади остались похороны, похожие на липкий ночной кошмар: Юбилейный, до самого свода переполненный энергией чужих эмоций, точно сжиженным газом – не радостной и буйной, как на концертах, а тяжелой, комковатой и болезненной – Андрей не мог закрыться от нее и глотал как стекловату, с чувствуя себя с каждым часом все хуже и хуже. Нескончаемый поток рыдающих фанатов огибал гроб, в котором лежало нечто размалеванное, маленькое и максимально чуждое тому Михе, которого он знал и любил. «Буду помирать, Агатке и девочкам скажу, чтоб так закопали» - билась в голове одна и та же мысль – «Все лучше, чем этот трупный макияж». Родители, несущие у гроба свою страшную вахту, Леша, который спрятался за колонной и закрыл лицо рукой, чтобы урвать хоть каплю личного в этом театре страданий. Появившаяся ближе к концу Оля, уставшая, с синяками под глазами и безжизненным лицом. Он краем уха услышал, как она говорит кому-то: «...папе плохо… Мишу любил очень». Мимо него ручейком потянулась большая группа незнакомых людей с цветами, в основном молодых, – они подходили к Оле и остальным, обнимали, что-то говорили. Видимо, Михины коллеги по театру. А ведь он мог сходить – все собирался, откладывал, оттягивал – вот и дооткладывался… - Андрей, там это… - он обернулся и увидел Вахтанга. - Что? - Журналисты. Очень хотят комментарий, меня не хотят, говорят, нужен кто-то из группы. Боюсь, как бы к семье не полезли. - Хорошо, да. Я иду.       ***       Иногда боль становилась невыносимой, так что он не мог ни писать, ни сочинять, ни с кем-то вообще разговаривать – к счастью, это быстро проходило. Иногда он вообще ее не замечал – особенно, когда погружался в работу или проводил время с семьей. Мишка был мертв – и при этом парадоксальным образом был жив, где-то там, и жил там свою неизвестную вечную жизнь. Он приходил к нему во сне – что-то рассказывал, спорил, махал руками, напевал мелодии – и Андрей просыпался и хватал планшет, чтобы попытаться записать, но каждый раз, когда он утром просыпался уже на свежую голову, выходил какой-то бред, и он махнул рукой – видимо, в том мире мелодии были такие, что средствами нашего их не передать. Он почти никогда не ходил на могилу к Мише – ему иррационально не нравился памятник, который заказала Оля, хотя в глубине души понимал, что на самом деле ему просто обидно, что после смерти Юрия Михайловича на сороковой день после сына его идею больше никто не поддержал, да и вообще он не видел особого смысла туда ходить, фанаты пусть ходят. Прах – он прах и есть, а вечность – это совсем другое. Порой он чувствовал его рядом с собой и во время бодрствования – странное движение воздуха, будто кто-то подул в ухо – или почти заметный глазу черный всполох от резкого движения на правой стороне сцены, где Миха всегда стоял – вообще на концертах это ощущение бывало чаще и сильнее всего. И вот что забавно – чем больше времени проходило с Михиного ухода в вечность, чем подробнее он вспоминал о нем вслух в многочисленных интервью, тем чаще он ловил себя на том, что не может объяснить парадоксы этого состояния, этого общения, которое не только не ослабевало с годами, но даже как будто становилось глубже и теснее. При этом оно прекрасно сосуществовало с обычным человеческим горем – смесью из пустоты, скорби, тоски, старых недовыговоренных обид, нерешенных конфликтов, иногда даже злости – и любви, конечно же, из любви, всегда первую очередь из любви. И так же с годами он ощущал, что ее становится все больше и больше, и надеялся, что однажды ничего, кроме нее, не останется.