я горжусь тобой

Дружеское похлопывание по плечу и тихое «удачи». Конечно, этого было мало, но им нельзя было показывать свои чувства на публику. «Любовь сильне гомофобии» — твердили люди, но только не когда это касается карьеры. Заявив о своих отношениях, они рискуют потерять как минимум половину фанатов, а то и больше. Поэтому Макс с Шарлем сразу договорились, что за пределы паддока это не выйдет. Знают только близкие друзья, да пара знакомых. Люди, в которых они уверены, которые не побегут в ближайшую прессу, чтобы выложить все, не стыдясь, ради каких-то пары долларов. А может и пары сотен, журналистам только дай повод для обсуждений и сплетен, они готовы за это заплатить любые деньги. Макс максимально пытался не палиться, но это у него не особо получалось, за что он впоследствии получал выговоры от Кристиана. — Макс, — который раз вздыхает Хорнер. — Я, конечно, все понимаю, но ты можешь перестать на него смотреть так, будто сейчас съешь. Я понимаю, что он красивый и все такое, но прекрати, мать твою, на него так открыто пялиться! — Кристиан подходит ближе и кладет руку ему на плечо. — Пожалуйста, будь осторожнее, одно неловкое движение, не то слово, и все — на следующий день уже все заголовки газет «Тайная жизнь гонщиков формулы один». Ты разрушишь не только свою жизнь, Макс, но и его тоже. Так что вам лучше вообще держаться в паддоке друг от друга подальше и коммуницировать по минимуму. Вспомни, как ты случайно по привычке назвал его «дорогой», хвала небесам, что на это не обратили особого внимания, но второй раз это может тебе так легко с рук не сойти. Макс кивает. Он все прекрасно понимает. Но это не так просто, как кажется. На Шарля хочется смотреть, его хочется касаться, класть руки на талию и прижимать к себе. Каждую минуту, всегда, постоянно. Но нельзя значит нельзя. Закон. И вот Шарль проходит рядом в своем новом голубом костюме, который так хорошо подчеркивает его глаза и фигуру. Проходит, ограничиваясь лишь кивком. И хоть Макс знает, что это особенный кивок, предназначеный только ему, в груди все равно что-то сжимается, слишком уж холодное приветствие. Но что поделаешь — другого нельзя. Ферстаппен садится в машину и вздыхает. После гонки они с Шарлем договорились поужинать в номере, они даже не могут сходить в нормальный ресторан, ведь каждый может их сфотографировать и выложить в интернет. И почему только люди не могут просто заниматься своими делами и не совать нос, куда не просят? Гонка начинается. Макс лидирует, как обычно. Вторым едет Чеко, Шарль третий. Неплохо. Макс уже представляет, как они вместе делят подиум и обливают друг друга шампанским. Сорок седьмой круг. Все стабильно, только Шарль теперь идет вторым, а на третьем месте Сайнс. Как вдруг удар, и вот Макс в стене. Не справился с управлением, не вошел в поворот. Нет, он не пострадал, но он сошел с трассы. Гонка продолжается, но уже без него. Ему нужно было несколько минут, чтобы осознать произошедшее и наконец выйти из машины. Он сошел с трассы. Он не доехал до финиша. Нет, нет, нет, это какая-то ошибка. Такого не могло произойти, однако произошло. — Все нормально, — тихо говорит Кристиан, пытаясь успокоить Макса. Видно, что Хорнер расстроен не меньше Ферстаппена, но старается не подать виду, во всяком случае, еще есть надежда на Чеко. Макс обходит толпу журналистов и быстрым шагом идет в моторхоум, даже не снимая шлема, чтобы никто не увидел его настоящих эмоций. Что он испытывает? Грусть, обиду, сожаление? Эти чувства ему не знакомы, он не умеет их испытывать. С детсва эму твердили, что слезы — это слабость. Нельзя. Надо держать все в себе, ты ведь мужчина! Единственную эмоцию, которую он знал, как свои пять пальцев, эмоцию, которую он перенял с молоком матери, был гнев. Его отец легко выходил из себя, будучи совсем маленьким мальчиком Макс не знал отцовской любви, но хорошо знал отцовский гнев. Ферстаппен рыком срывает шлем и кидает его на диван. На полу валяется черный рюкзак, и он пинает его ногой. Хочется ударит стену кулаком. Он зол, зол на себя. На свою глупость и неосторожность. — Какой же я идиот! — цедит он сквозь зубы. Они с Леклером в этом плане были совсем разные. Шарль обычно в таких случаях просто расстраивался и мог даже пустить слезу, в то время, как Ферстаппену хотелось крушить все вокруг. Шарль считал, что плакать — хорошо и даже полезно, но для Макса это все равно оставалось неприемлемой слабостью. Нет, он не осуждал Шарля, когда над ним брали верх его эмоции, глубоко в душе Ферстаппен даже завидовал своему парню. Снова пинок. Удар. Стон. Макс даже не пошел досматривать гонку, не смог себя заставить. Хотя стоило бы. Ради Шарля. Спустя какое-то время он выходит, кидает взгляд на пьедестал. На первом месте Сайнс, на втором Леклер, а на третьем Чеко. Ну хоть он в топ три вышел. Макс смотрит на Шарля, тот держит в руках трофей и бутылку шампанского. Монегаск улыбается, но как-то растерянно. То и дело оглядывает толпу — ищет кого-то. Сердце Макса сжимается холодными тисками. Он будет отвратительным парнем, если зациклиться на своей неудаче и даже не поздравит Шарля, ведь монегаск всегда радуется победам голландца, вне зависимости от собственного места. Но Макс не может. Предательские слезы подступают к глазам, когда он смотрит на улыбающегося Карлоса. На его месте должен был быть он. Он, Макс, должен был стоять там и обливать Шарля шампанским, он должен был ему улыбаться и хлопать по плечу! Ком застревает в горле. Давно, давно он не испытывал такого разочарования в себе. Он подвел всех: себя, команду, отца. — Мистер Ферстаппен, как вы опишите сегодняшнюю гонку? — Макс поворачивает голову и видит перед собой журналиста, который буквально в лицо сует ему камеру и микрофон. Голландец с трудом сдерживает себя, чтобы не послать этого парня на все четыре стороны. Но это может плохо повлиять на его и без того не очень хорошую репутацию (все-таки не зря ему дали прозвище mad Max), поэтому он просто разворачивается и уходит, не удостаивая журналиста даже словом. Он быстро выходит и садится в ближайшее такси. Называет водителю отель и пристегивается. Максу кажется, что таксист едет неприлично медленно, будто смеясь над ним, видимо, иногда он забывает, что на обычных дорогах нельзя ехать двести пятьдесят километров в час. Он выходит из машины, протягивая водителю чаевые и поднимается в номер. Ему нужно побыть одному. Нельзя, чтобы кто-нибудь увидел его в таком состоянии. Он садится на кровать, вздыхая. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Ну же, собери, тряпка! Макс не знает, сколько времени он так сидел, глядя в стену. Пять минут? Пятнадцать? Полчаса? Раздается стук в дверь. Еще один. И еще. Три быстрых удара костяшкой пальцев. Максу не нужно смотреть в глазок, чтобы узнать, кто это, он уже знает. Так стучаться может только один человек. А может не открыть и притвориться, что его нет дома? В кармане у Ферстаппена начинает вибрировать телефон. Это Леклер. — Макси, я знаю, что ты там, открой, пожалуйста, — раздается голос с другой стороны. Ферстаппен подходит к двери и открывает ее. Надо радоваться за Шарля. Макс не может вести себя, как последний эгоист. Так нельзя. Макс улыбается. — Поздравляю, чемпион. — Выходит плохо. Ферстаппен не умеет врать или притворяться. И Шарль все понимает, он лишь кивает и прижимается к Максу. — Почему ты здесь? Ты должен быть на вечеринке команды, — говорит Макс, отстраняясь. — Плевать я хотел на эту вечеринку, — честно отвечает Шарль и закрывает за собой дверь. — Для меня сейчас важнее всего ты, я видел как ты был расстроен. Макс лишь кивает. — Но давай не будем обо мне, давай о тебе. Второе место — это очень хорошо. — На самом деле Макс так не считал, для него существовали только первое место и все остальные, но у Шарля было другое мировозрение, которое Ферстаппен не принимал, но понимал. — Знаешь, как я испугался, когда мне сказали, что ты влетел в стену! Ты должен быть благодарен, что не пострадал. Все твои кости целы, и это главное. Мне плевать на каком ты месте, мне важнее всего, чтобы с тобой все было хорошо. Макс садится на стул, кладет локти на стол и зарывает лицо в ладонях. «Все твои кости целы, и это главное». Именно в этот момент внутри Ферстаппена ломается что-то дороже костей. Что-то, что спрятано под ребрами, что нельзя увидеть и потрогать. Макс вдруг становится хрупким, будто сделан из стекла, из стекла которое пошло трещинами. Он роняет голову на стол, его плечи начинают трястись, а из груди выходит сдавленный стон. Но он не может остановиться, он продолжает сотрясаться от рыданий. Когда он плакал последний раз? Лет десять назад. Ему тогда было шестнадцать лет, его бросила девушка, и он дал волю чувствам. Отцу это не понравилось, ему вообще мало что нравилось. Он назвал Макса нытиком и слабаком. Тогда Ферстаппен-младший в очередной раз проникся отвращением к себе. В тот день он решил, что больше не будет. Никогда. Нельзя. Закон. А сейчас он сидел на стуле, и слезы градом лились из его глаз. Рядом сидел Шарль, который гладил его по голове и волосам, целуя и говоря приятные слова, пытаясь успокоить. Однако все старания монегаска были бесполезны. Макс пошел трещинами. Он слишком долго держал все в себе. Как стакан. Капля по капле. Рано или поздно он наполнится, и стоит ему треснуть хоть чуть-чуть, вся вода, скопившаяся в нем выльется в один момент. Так случилось и с Ферстаппеном. Все эмоции, которые он сдерживал и подавлял, вдруг вышли наружу. Он плакал, плакал так, как не плакал никогда, выпуская все накопленные обиды. Выплакивал все десять лет. Слезы были горячими, они почти больно обжигали щеки. Но даже самый разбитый стакан можно склеить, собрать по кусочкам и сложить. Кто говорит, что стаканы, разбитые вдребезги уже не починить — лгуны и обманщики. Даже самые мелкие кусочки можно соединить воедино, понадобится лишь время, терпение, забота и любовь. Разумеется, чем меньше кусочки и глубже трещины, тем больше понадобится этих ресурсов. Но Шарль готов. Когда-то Макс склеил его, теперь Шарль ответит ему тем же. — Прости, — прошептал Макс. — Прости, что дал волю чувствам, прости, что испортил тебе праздник, прости, что я такой ужасный парень. Шарль лишь качнул головой и продолжил покрывать поцелуями лицо голландца. — Ты самый лучший парень на свете, и не смей извиняться! Ты самый сильный человек из всех, кого я знаю. И сейчас я горжусь тобой, правда. Ты смог. Ты наконец-то смог перестать стесняться своих эмоций. Сколько бы я тебя не просил, ты лишь мотал головой. Но так нельзя, Макси. Нельзя. Ты должен проявлять свои эмоции. Сейчас будет легче, вот увидишь. — Шарль проводит рукой по его волосам. — Макс, я горжусь тобой.