Бабочки

Но стоя перед зеркалом в ванной Я радуюсь, честное слово… Я люблю все свои шрамы И хочу заработать новых. Отражение пугает Влада. Собственное лицо кажется незнакомым, уродливым, таким, что хочется закрыть глаза. Мафаня смотрит прямо в глаза своему визави. Самому себе. Взгляд маренговых глаз не упускает ни одной эмоции на лице парня. Не хочется опускать взор, но надо. Надо наконец посмотреть на этот ужас на руках, и покончить со всем этим. Влад вспоминает свой самый первый порез. Будь у него возможность, он бы отправился в прошлое и разбил самому себе лицо, или даже выбил зубы, что бы больше этому мелкому, не видавшему жизни подростку не пришло в голову резаться. Настолько эта история возбуждает в нём гнев и раздражение. Это ведь было, когда Влад только учился в школе. Он прекрасно помнит, как возвращался домой, зная, что его там ждёт, и как разрастался в его груди бесконечный страх и ощущение безысходности. Чувство потерянности и опасения за себя настолько возрастает, что в какой-то момент пролетает все стадии до принятия. И оказывается далеко за пределами простого соглашения с произошедшим. Ему кажется, что он, здесь, сидя на холодном полу в ванной, достиг пика безразличия к своей жизни, и ему хочется лишь приблизить неизбежное. Он знает, что всё это клевета. Что ничего из того, в чем его обвиняли в школе — ложь. И знает, что ему будет за все то, что наговорят его родителям взрослые авторитетные тëтеньки и дяденьки. Влад не знает, где лежат бритвы, и как достать из них лезвия. Не знает, как правильно резать тонкую кожу и не задеть важные вены, и как всё в итоге обернётся. Но встает и тянется к шкафчику, шарится в нем, стараясь не сильно менять все местами, чтобы было незаметно. Первый раз всегда самый неуверенный, полный желания отступить, но красные полосы дрожащими руками наносятся на тонкую детскую кожу. Влад даже сперва не ощущает боль, только тупую пульсацию. Тоненькая дорожка крови, тоньше хрупких ниток его души, стекает по коже и падает каплей на пол. Первая мысль — «Надо вытереть, что бы следов не осталось.» Но вот проблема — сил больше нет… Ему казалось — он умирает. Душа, вместе со всеми переживаниями и страхами, вместе с недоверием к миру и чувством предстоящей расплаты за то, чего он даже не совершал… Острое чувство жамевю охватывает Калюку, и он не узнает ни ванную, ни свое отражение в зеркале. Слышит откуда-то издалека голос родителей. Неужели прошло так много времени? Тогда же он впервые чувствует, что родителям на него не все равно. Что есть хоть капля сочувствия в их грубых словах, которые так и льются разъедающей желчью из их гнилых ртов. Сейчас бы Влад много что им сказал, но тогда он мог только молчать и терпеть. Плакать нельзя, нельзя даже всхлипывать, и приходится прикусывать губы и язык, лишь бы не проронить ни слова. Спирт на порезах для Влада равен раскаленному железу, льющемуся на кожу. Ему придётся только смириться с этой болью.

***

Его самые первые отношения были в одиннадцатом классе. Влад даже не представлял, какого это, будучи забитым подростком, которого невзлюбила вся школа, встречаться с главным красавчиком их маленького района. И скрывать это. Даже от самого себя. Не думать об этом лишний раз и не напоминать Ему, и не лезть тогда, когда захочется. Всё только по желанию Того Человека. Калюка тысячу и один раз жалел о своих шрамах, когда Он трахал его в незнакомой Владу квартире, сопровождая это все словами о том, как же эти порезы уродуют тело парня. И что лучше бы их не было. Что вся эта картина сексуальности рушится одними только шрамами. Что так, как Влад, поступают только безмозглые уебки. Влад знает, как достать лезвие из бритвы, но всё ещё понятия не имеет, как правильно резать и чем это закончится… Знает только, как потом будет больно оправдываться перед Ним… И как еще больнее будет уйти. Забыть эти отношения как страшный сон. Забыть, какую боль они доставляли. Смириться с тем, что шрамы — это уродство.

***

Калюка помнит свою первую девушку. Такую хорошенькую, мягкую, нежную, ту, которая поддержит в любой момент. Он видел её именно так. Влад помнит ее первую реакцию на шрамы. Удивление с каплей шока на её миловидном личике до сих пор иногда мерещится парню. Особенно, когда он сам видит свои шрамы. Мафане до невозможного больно вспоминать о том, как ему сообщили о смерти матери. Как упал после этого звонка телефон. Как слезы сами катились по выбритым щекам. Влад знает и где лезвия, и как надо наносить порезы, но не знает главного — все ли хорошо кончится… И теперь он режет так же несмело, как и в первый раз, но руки больше не дрожат. И это больше не доставляет никаких удовольствий. Только облегчение. Блаженное чувство, растекающееся по всему телу. Оно будто наркотик — так же охватывает плавящийся в мыслях разум Влада. — Я не понимаю, Влад, правда. Ты, наверное, одержим. Я пыталась тебе помочь, но прости. Мне надоело. Ты не такой… — И это было последнее, что она сказала в его жизни. Он не такой… Как кто? Как все? Как её бывшие? Как идеал? Как адекватный человек? И парню теперь навсегда придётся смириться с тем, что шрамы делают его не таким, как надо…

***

Влад помнит, как первый раз порезался в отношениях с Вовой. Он чувствовал себя предателем. Ведь обещал же, что больше такого не будет. Но все равно. Это уже зависимость. Воздух из легких пропадает, когда полоски крови на руках отрезвляют и приводят в чувство. Состояние блаженства подозрительно долго не наступает, и Влад понимает… Он наконец все понимает… Он больше не хочет этого всего. Ему надоело. Калюка режется с целью получить хоть каплю того облегчения, которое у него было раньше. Но ничего не происходит. Только давятся тишина, и хлопок двери. Влад видит Кашу в зеркале, позади него. И плачет. Плачет от понимания, что снова предал самого дорогого в своей жизни человека. — Прости… — Выдавливает из себя Мафаня, и ломается окончательно. Или восцветает, когда чувствует, как маленькие, по сравнению с его, ручки обнимают уставшее тело. — Я точно больше так не буду… — Ты обещаешь? — У его парня такие красивые глаза, а Влад посмел хоть на секунду подумать, что достоин заставить эти глаза слезиться. — Пообещай. — Обещаю, Вов. — Влад прижимает парня к себе поближе, лишь бы тот не смотрел в его глаза и не видел в них слёз. — Влад, ты же знаешь, я всегда буду рядом. Теперь, после стольких страданий, Влад знает и про лезвия, и как их достать, и даже как правильно проводить ими прямо поперек синих вен. Но главное — теперь он знает, какой у этой истории будет конец. И может с уверенностью сказать что это будет счастливый конец. Владу наконец не надо ни с чем мириться. Ему стоит только отпустить всю эту вязкую субстанцию, поглощающую его. И вот опять, как и в начале их отношений. Мафаня видит отражение своего парня в зеркале, и может только стечь по стене на пол, шепча тихое: — Я не хочу так жить, Вов… Влад безвольной куклой сидит на полу, пока Вова быстро уходит куда-то. Калюка хочет умереть. Но не потому что ему надоело жить. Мафане просто надоело предавать людей. Не оправдывать их ожидания. Вова возвращается с каким-то предметом в руке. Старший даже не сразу понимает, что это. И только когда Каша садится рядом, прижимаясь спиной к широкой груди Влада, парень понимает. В его руке черная ручка, и младший берет чужую руку в свою. Чувствуется холодный стержень, оставляющий за собой следы, и Калюка с трудом опускает глаза на Вову. Тот сидит, прижавшись к нему спиной, и чуть трясущимися руками водит ручкой по нежной коже, обводя линии порезов. В какой-то момент штрихи и линии вырисовываются в бабочку, а затем в еще одну, и еще. Они такие красивые, с распахнутыми крыльями, и Владислав невольно вспоминает, что живые бабочки не могут так распахнуть крылья. Так умеют только мёртвые. Но Вове он об этом не скажет. У Мафани в жизни было достаточно партнёров, и каждый, абсолютно каждый из них реагировал одинаково. Человек видел рубцы на руках, а Влад только шок на чужом лице. И отвращение. Конечно, они все советовали пойти к врачу, психовали и агрессировали, говорили, что никогда его не бросят… Но почему-то только один действительно остался. И помог. И согласен помогать дальше. Но Влад этого не ценит, не может начать ценить так, как надо. Слезы подступают к глазам, но плакать нельзя. «Нельзя, нельзя, нельзя, нельзя…» — повторяет себе Влад. Бог послал Мафане такого замечательного человека, а он так бессовестно поступает, раня это светлое чудо своими слезами. Вова даже не обращает внимание на ладонь в своих волосах и легкие поглаживания, только старательно выводит линии черной ручкой поверх заживших шрамов. Чернила так ярко контрастируют с бледной кожей, что кажется, будто Влад светится. Как самая яркая белая звезда, отливающая серебряным светом Влад к себе парня прижимает одной рукой, и где-то в самом сердце, в самой его середине, ощущает, как эти бабочки оживают с его запястья и летят прямо в голову и живот. — Влад, я тебя не брошу. А эти бабочки будут напоминать тебе о твоем обещании. — Спасибо… — Влад уже не сдерживается. Он знает, что Каша точно его не осудит. Что при нём можно плакать. И слезы сами текут по щекам, усиливаясь, когда теплые пальцы пытаются их стереть, только больше размазывая соленую жидкость по лицу. Когда Вова уходит, Влад тайком фотографирует бабочку, немного кривую, но нарисованную с такой любовью, что она выглядит как совершенство. Придет время, Мафаня избавится от своих проблем, и, когда Вова совсем не будет этого ожидать, Влад придет и покажет ему маленькую татуировку бабочки на своем запястье. И для них навсегда будет символом любви — бабочка с распахнутыми крыльями.