Флирт

Годжо флиртовал со всеми подряд. Абсолютно со всеми. Флиртовал напропалую. Он облизывал губы и стрелял глазами поверх очков, когда впервые встретился с Сёко. Её холодный взгляд и молчаливая сигаретная затяжка не смогли ни осадить его, ни задеть — он будто сам собой упивался, отпуская шутки на грани фола и ведя себя, как последний дурак, театрально игравший пустую влюблённость не только в неё, но во всех вокруг. Он задорно смеялся и выпендрёжно позировал для Мей Мей, с первой же минуты положившей на него глаз. Та сыпала откровенными комплиментами и тянула руки в недвусмысленных намёках — и Годжо игриво скалился, кивал, наслаждался чужим заигрыванием, но никогда не протягивал рук в ответ, не давал прикоснуться и зайти дальше последнего шага, позволяя на себя лишь смотреть. Он вальяжно улыбался группке незнакомых девчушек, перешёптывавшихся друг дружке на ухо и отчаянно красневших до ярко-алых полыхающих щёк в тот же миг, когда Годжо мягко подмигивал сразу им всем, не выделяя никого конкретного. Он водружал локти на столешницу кассы и игривым жестом спускал очки пальцем на кончик носа, ловя взгляд бариста, протягивавшего ему свежий кофе и пакет с выпечкой. Бариста заикался и сражённо хватал ртом воздух — Годжо самодовольно хмыкал и спесиво задирал подбородок. Он даже учителю Яге умудрялся усмехаться так, что тот мог сбиться со слова — потом этот дурашливый выскочка ловил подзатыльник и получал заслуженную отработку, но всё равно был до крайнего собой доволен. Годжо флиртовал со всеми, выводя абсолютно всех из себя — и упивался реакциями, наслаждался чужим смущением, чужой мимолётной любовью, чужим желанием облизать его с головы до пят. Он не вкладывал в это совсем ничего, ни крупицы смысла и весомости, потому что дальше шуток, взглядов и улыбок не уходил никогда, не нуждаясь в таком ответе и не отвечая сам. Он просто пользовался вдоволь тем, каким видят его другие: безмерно высокий, с подтянутым крепким телом, в дорогой одежде, с красивым точёным лицом и глазами, игриво пробирающимися под самые кости. Годжо шалопай, повеса и безответственный взрослый ребёнок, любящий сладости, шалости и ничего не значащие слова. Годжо флиртовал со всеми подряд, кроме Сугуру. И не то чтобы Сугуру оно было надо — наоборот, совсем не надо, от одного взгляда Годжо вмиг образовывались сплошные проблемы. Он сам был проблемой, глобальной, неуправляемой, искрящей смехом как электричеством с оборванных проводов. Годжо всегда был себе на уме, с глубокого детства и, уж точно, все те месяцы, что они с Сугуру были знакомы. И все те месяцы, что они с Сугуру были знакомы, Годжо на него никак не смотрел. Вот совсем: только мимо и вскользь, с ледяным пустым добродушием, оставленным как отпечаток безответственных смешливых улыбок для других. А для Сугуру — либо игнорирование, либо сцеженный едкий яд. Только холодные злые подколки, будто Сугуру когда-то очень давно на его глазах утопил его же любимого единственного в жизни котёнка. Или задушил щенка. Или съел последний шарик моти — Сугуру, если честно, понятия не имеет, но в чужих ярких глазах он был безапелляционно грешен. И ведь Сугуру не давал ни единого для того повода — но после странного импульсивного взгляда, самого первого, в первый день их встречи, взгляда, который захлестнул Годжо необъяснимой смесью эмоций с головы до пят, который обжёг Сугуру предчувствием того, что они явно не подружатся. После того взгляда Годжо на него не смотрел. И уж тем более не флиртовал, не допускал даже ситуации и, наверное, даже мысли. Только редко, но метко цеплялся: едко шутил, задирал, намеренно принижал его мнение и первым лез в конфликт, что часто заканчивался кровью из носа и сбитыми кулаками — дрались они как обычные дети, несмотря на умение колдовать, будто безмерно важно для них обоих было вцепиться друг другу в воротники и вбить друг друга спинами в пыль и траву. И Годжо старательно не упускал возможности словами задеть так, чтобы услышали другие, будто на людях специально демонстрируя, насколько Сугуру ему искренне осточертел. Насколько он не хочет с ним знаться, не хочет работать в команде и числиться в одной учебной группе. Если в компании, то Годжо вёл себя как последний еблан — если одни, он делал вид, что знать Сугуру не знает, что не существует его вовсе рядом с собой. Сугуру, конечно, терпел — не мог не терпеть, ему ничего больше не оставалось. Только наблюдать, какой Годжо Сатору улыбчивый, милый и весь из себя обаяшка с другими — и раздражённо скалиться в ответ на его едкие, обидные выпады, предназначенные лично ему. Но однажды Сугуру не вытерпел: — Ты задрал цепляться! — выплюнул он в сердцах, сжимая кулаки и сдувая со сщуренных глаз чёлку. — Я для тебя что, какой-то особенный? Сугуру потёр сбитые с прошлого раза костяшки, поднял кулаки к лицу, сдвинув ногу — готовый отбить удар и замахнуться в ответ, даже если сил на то никаких уже не было. Сугуру, честно, просто хотел, чтобы Годжо от него наконец-то отстал. А Годжо уже открыл рот, чтобы ответить чем-нибудь обыкновенно едким, обязательно с презрительным «челкастый» в конце. И в ярких глазах Годжо закипела знакомая жгучая ярость, готовая выплеснуться через злую улыбку за край — а потом мелькнуло что-то, похожее на осознание. Будто он на секунду вдумался в прозвучавшие вслух слова. И вдруг рот свой захлопнул. Лицо испуганно вытянул. И залился ярко-алой краской до самой шеи. Сугуру только застыл — и молча глядел, как тот беспомощно ретируется с несостоявшегося поля боя. Затем Годжо стал его избегать — особенно оставаясь один на один. В компании, на людях Годжо был всё такой же еблан, каких поискать: клоунил, веселился, беспечно флиртовал со всеми подряд и язвительно задирал Сугуру при любом удобном случае, хотя стал делать это чуть реже и будто бы вдумчивей. Но если никого рядом не оказывалось, перед кем он мог бы вдоволь потеатралить, то словно сдувался. Молчал. И лишь изредка с опаской посматривал, мельком кидая на Сугуру из-за круглых стёкол очков аккуратный пространный взгляд. И сам Сугуру тоже присматривался, не понимая, чего ещё от этого взрывного непредсказуемого балбеса ждать. Его жизнь была бы в стократ спокойнее, не маячь вечно Годжо у него на периферии взгляда. Но им нужно ужиться, они однокурсники, одноклассники, им учиться бок о бок три года кряду — какие ж то будут три года, если они вечно станут пытаться на пустом месте перегрызть друг другу глотки. Так что Сугуру, подумав, решился попробовать — и в ответ на очередное колкое предложение подойти ближе для подраться царапнул Годжо шуткой о том, что, если так хочется ближе, они в принципе хорошо будут смотреться вместе. Да, ответил флиртом. Показным, пустым и ни к чему не обязывающим. Этого дурака — своим же оружием. Годжо вмёрз в пол, побледнел, покраснел, беспомощно хлопнул глазами — и сбежал за дверь, будто ветром сдуло. Сёко смотрела на его отступление с искренним скепсисом, а потом молча глянула на Сугуру — со скепсисом ещё бо́льшим. И тот сам не понимал ничего, мог только плечами пожать и продолжить делать то, что делал — давно он понял, что не его это уровень, копаться в голове белобрысой бестии в попытках понять хоть толику его странных заскоков. Но взял на вооружение — теперь он знал, как вмиг отделаться от спесивого Годжо, если тот перегибал палку и начинал раздражать. Флирт. И даже не нужно было давить из себя улыбку или хоть на сколько-то лепить вид, что заигрывал искренне — хватало чего-нибудь тупого и акцентно двусмысленного, сказанного ровным голосом с безэмоциональным лицом, глядя глаза в глаза. И Годжо сдувало. Что-нибудь вроде «ты так нарываешься на драку — может, просто целоваться хочешь?». Или «хватит есть сладкое, ты уже сам как сахар». Или «сделаешь так ещё раз, и я откушу тебе нос, сладкий». И «перестань стрелять своими бесподобными глазками и сосредоточься на задании, Сатору». Да и в принципе всякие «сладкий», и «милый», и даже простецкое «мой хороший» сбивали с Годжо спесь лучше любой ядовитой подколки. Он краснел ушами и шеей, точно болезненный, стопорился и беспомощно хлопал ртом, теряя все свои заготовленные слова, будто те у него сквозь пальцы ссыпа́лись — Сугуру даже чуточку становилось его жаль. Но, разумеется, не настолько жаль, чтобы прекратить. Это стало своего рода традицией, привычкой, почти вбитым в подкорку базовым поведением — Сугуру уже перестал отслеживать собственные слова и начал на автомате выдавать что-нибудь слащаво-тупое, даже если Годжо не начинал к нему цепляться. Даже если они оставались одни и никто другой бы их перепалку не услышал. Вот только когда они были одни, любые слова пугали Годжо до чёртиков — он всё так же пылал яркой краской по кончикам пунцовых ушей, сбивался и мямлил, но одновременно бросал на Сугуру такие взгляды, будто ждал, что тот на него накинется и, вероятно, сожрёт. Будто Годжо надеялся, что накинется и сожрёт. Сугуру, само собой, не кидался — зачем ему? У него другие цели. Сугуру хотел сбить с Годжо его показную клоунскую спесь. Сугуру пытался понять, чем вызывает у Годжо столько злых бесконтрольных реакций, когда на них смотрят другие — и почему тот коченеет и молчит, когда вокруг никого. Сугуру жаждал залезть за все эти маски и заглянуть на самое дно его больших ярких глаз. И после очередной пустой глупой шутки повисла искрящая тишина, в которой Годжо пытался найти себя, а Сугуру смотрел на эти его потуги с тихой победной улыбкой, подпирая плечом полку в пустующей библиотеке, давно забытой всеми богами. Через старые занавески сюда лился бликующий солнечный свет, в воздухе танцевали пылинки, и тишина создавала приятную атмосферу тёплого эфемерного уюта, разделённого на двоих. — Ты прекратишь? — спросил Годжо тихо, давя из себя возмущение и злость по каплям заместо испуганного стыда, впиваясь в углы книги в руках до побелевших пальцев. — Заставь, — провокационно мурлыкнул Сугуру, улыбаясь совсем по-лисьи и, кажется, неосознанно переходя какую-то невидимую, но крайне значимую черту. Потому что Годжо вдруг сделал порывистый рваный шаг, вцепился пальцами ему в воротник, потянул на себя привычно — будто опять сейчас швырнёт на землю и они покатятся кубарем, разбивая кулаками друг другу носы. Вот только не швырнул, не дёрнул и не ударил — а по-детски мимолётно клюнул в губы. Потом в ужасе округлил глаза, отшатнулся — и его сдуло. Сугуру даже сделать ничего не успел, не то что этот выпад вслух прокомментировать. Но зато, пожалуй, он вдруг мигом многое понял. Понял — и робко несдержанно улыбнулся, касаясь пальцами собственных поцелованных губ. И решил намеренно никак не реагировать, никак свои реакции и поведение не менять — Годжо и так сам из себя королева драмы, он без всякой помощи себя изведёт, выест изнутри чайной ложечкой в попытках залезть на стены и потолок от собственных выходок. Нет, Сугуру такого не надо. Сугуру продолжил называть его «сладким», шутить и флиртовать безответно и без обязательств — лишь присматриваясь внимательней и целью своей ставя совсем не надежду от настырного Годжо избавиться. И Годжо на первых порах шугался, надумав себе невесть что. Потом успокоился, прощупал под ногами почву и осознал, что мир не рухнул и не развалился на части, что всё почти такое же, как и прежде, что можно всё так же шутить, ебланить и подначивать, стреляя этими невозможными глазами и скаля пустые улыбки всем подряд. А потом они снова остались совсем одни: сели в траву возле журчащей речки, над головой шелестела зелёная крона, и летнее солнце, застывшее высоко в зените, нещадно жарило им спины. Сугуру привалился плечом к плечу почти бессознательно, вздыхая и плавясь от жары, пробиравшей его до костей, и совсем не отслеживал, какими словами отбивает Годжо его шутливые колкие фразочки. А Годжо вдруг вцепился ему в запястье, накрыв ладонью ладонь — и застенчиво клюнул в щёку. И вмиг отвернулся, зардевшись ярким возмущённым алым до пятен по открытой шее. Но не ушёл. Сугуру напрочь забыл, о чём разговаривал — теперь его очередь была терять ссыпа́вшиеся из рук слова и ртом хлопать. Но нашёлся он довольно быстро: перехватил ладонь, переплёл пальцы и боднул Годжо лбом в плечо, тихо рассмеявшись. И Годжо расслабился. Казалось, между ними ничего не поменялось: Годжо, всё такой же безответственный шалопай, улыбался всем и каждому, шутил, смеялся и флиртовал напропалую, не пропуская ни одного заинтересованного в себе чужого взгляда. Сугуру, наблюдая, только глаза закатывал, не понимая напрочь, как так можно себя вести — Годжо в ответ ему скалился и всё так же цеплялся, но теперь без яда и попыток задеть. Скорее, это стало проявлением их искренней тёплой дружбы, открытой для других напоказ. Но больше всего Сугуру нравилось, когда они оставались одни. Годжо один на один становился спокойнее, мягче и тише, без этих своих показушных масок и беспечных выебонов, без попыток утвердиться за счёт чужих эмоций, чужих реакций и чужой бесплодной любви. Годжо один на один будто себя отпускал и становился Сатору с тёплой улыбкой, глупыми милыми шутками, с разговорами по душам и хрупким, очень пугливым доверием, которое постепенно приоткрывал для Сугуру, робко заходя за грани своих застарелых травмированных печатей. И всё это не было похоже на флирт — Сатору банально к нему тянулся, искренне, бесконтрольно и неосознанно. Ему нравилось прикасаться, держаться за руки, обнимать, путать в волосах пальцы. Он хотел мягко застенчиво целовать, улыбаться и смотреть долгим взглядом, полным робкого безмолвного тепла, что выплёскивалось за край яркой радужки. И после этого Сатору на людях — всё тот же еблан и клоун, улыбчивый повеса, флиртующий со всеми подряд, потому что знает свои плюсы и раз за разом ищет им подтверждения в чужих пустых, не значащих ничего словах, реакциях и ответах. Но когда никто не видел — Сатору жался Сугуру к протянутой руке. Когда никто не видел — Сатору улыбался не надменным театральным оскалом, а мягкой тёплой улыбкой. Когда никто не видел — Сатору позволял себе быть до уязвимого искренним. И Сугуру это в нём безмерно ценил.