1
15 мая 2024 г. в 17:37
— Всё ещё мутишь с этой шлюхой, Джастин?
Ядовитый гогот растворился в выпущенной из губ струе дыма. Потянувшись к бокалу с абсентом, Пэндлтон одарил собеседника усмиряющим взглядом.
— Она не шлюха, — брови сами по себе поползли к переносице. Он знал, что Ричард прав, но пытался. — И вообще, какая тебе разница?
Ричард часто наблюдал за тем, как Джастин и Лиза обжимаются в школе, в школьном дворе, за школой… Он мог бы сойти за преданного папарацци, имей при себе камеру, но походил скорее на повёрнутого чудика, которому доставляет наблюдать за чужими чувствами. На самом деле, чувства едва ли волновали его. Волновала суть.
— Что есть у неё… — Хэйвуд качнулся на импровизированном стуле, зажимая сигарету меж губ. Перехватил свой бокал и устремил взгляд в колышущуюся гладь. — Чего нет у меня?
— А ты хочешь, чтобы я с тобой обжимался? Не слишком ли неприкрыто?
— Я бы убил тебя.
Джастин едва успел осознать услышанное, как чужая крепкая рука сомкнулась на шее, а вес навалившегося тела пригвоздил к полу. С глухим стуком затылок поцеловал деревянный пол, а по рёбрам пошла дрожь. Нависший над другом Ричард душил его одной рукой, а во второй всё ещё держал сигарету. Зная, что Пэндлтон не дёрнется, не посмеет прервать выражение уродливой любви, Хэйвуд лишь уселся на него, упираясь коленями в пол. Затянувшись, выпустил облако дыма прямо в лицо друга. Джастин поморщился.
— Хочешь лишить меня кислорода ещё быстрее? — горло едва выплёвывало звуки. Рокочуще и хрипло булькала язвительность. — Давай, придуши.
— Придушу, — улыбаясь, констатировал Ричард. — Чтобы ты не достался этой шлюхе.
— Ни себе, ни людям, да?
— Заткнись, заткнись, заткнись!
Ричарду нравилось осязать своё превосходство. Наблюдать из раза в раз за тем, как лицо Пэндлтона постепенно краснеет, как вздувшиеся губы смыкаются в желании вдохнуть. Ощущать всем своим телом, как он дрожит, хотя и не показывает, позволяя чувствовать лишь благоговейную смиренность, практически что мученическую. Хэйвуд уже однажды прижал Джастина за Лизу. Тогда он подарил ему занимательный диск и надеялся, что Пэндлтон одумается, поглотит и переварит, но не выплюнет, не выблюет, не оставит липким пятном на обочине какого-нибудь шоссе. А затем он наступил во что-то вязкое. Вот блядство, ботинки испачкал.
Каждый раз видя Джастина, Хэйвуд чувствовал, как незримый ошейник смыкался на его шее. Ему самому до боли знакомо чувство удушения. И он отдавал Джастину должное, воздавал по делам его, прибегая к привычному извращению из раза в раз. А Джастин улыбался каждый из них, дёргая рукой, делая круговые движения и всё сильнее наматывая поводок, передавливая собственные пальцы до синюшности, но лишь бы Ричард захрипел в ответ. Он так мечтал об этом, мечтал, что однажды их лбы столкнутся, рассекутся пополам и замироточат; переплетутся кровяными струйками, впустят друг друга в себя, абсорбируют. Джастин хотел бы поглотить Ричарда. Он хотел бы слиться с ним в нерушимый симбиоз. А у симбиоза этого уже был свой лик.
Хэйвуд таращился на щурящееся лицо, морщащееся, улыбчивое, опять улыбчивое. И шуршание вдруг донеслось до его ушей. Переведя взгляд в сторону, Ричард наконец своими глазами увидел, как Джастин наматывал толстый поводок на ладонь. И его вправду потянуло ниже. Горло сдавило до режущей боли в кадыке, и шматы посыпались на сердце; обугленные, кровавые, уродливые. В его жизни всё было вылизанным. Блестящим. Идеальным. А сам он и рядом не стоял со всем этим. Потому что рядом с ним стоял Джастин.
Накренившись, но не ослабляя хватку на чужом горле, Хэйвуд потушил сигарету. Припадая всё ниже и ниже, позволил себе столкнуться лбами. Всё нутро черепной коробки содрогнулось, затрещало, заверещало колоколами, отдавая эхом по позвоночнику. Джастин молча наблюдал, не двигаясь, но продолжая держать Ричарда на короткой привязи. Если собака, не знавшая ни дня свободы, сорвётся с цепи, в первую очередь она вгрызётся в ноги хозяина. Пэндлтон готов был позволить псине обглодать собственные лодыжки, но пока ему доставляло удовольствие наблюдать, как она лишь клацает челюстями и скалится, думая, что цепь когда-нибудь обязательно сломается.
Вторая рука быстро нашла пристанище под коричневой рубашкой. Ричарду она никогда не нравилась и стянуть её с Джастина хотелось невыносимо. Нежная, бархатная кожа вмиг облюбовала подушечки. Хотел бы он оставить свои следы как плохой преступник? Или же не оставить ни одного как хороший?
Психи всегда хотят быть пойманными.
Вцепившись в рёбра точно в желании переломать, смять, перетереть в труху меж пальцев, Ричард задрал голову и уткнулся носом в чужую переносицу. Шумно вдыхая, пытаясь забрать с собой как можно больше Джастина, провёл кончиком дорожку до самых губ. Если он хочет поцеловать его, то, наверное, нужно уступить. Разомкнув пальцы, передохнуть не дал, тут же впиваясь в мягкие губы с остервенением, с жадностью и истинно греховной алчностью. Кусая, слизывал слюну, пытаясь забрать с собой всё, что оставила там Лиза. Пальцы на рёбрах продолжали украшать кожу яркими пятнами; Джастин был его холстом, был его искусством, был его идолом. Джастину непременно подошло бы быть диктатором.
Пэндлтон совсем не возражал. Мычал в поцелуй, не размыкая кулака с поводком, второй рукой зарываясь в копну облюбованного солнцем пшена. Он чувствовал себя прижатым, раздавленным, выпотрошенным, чувствовал себя еретиком, чью голову зажимают тиски на инквизиции, чувствовал, как шипит его плоть точно яичница на сковороде, вздувается и булькает, до смешного задорно булькает. Булькает, точно его достоинство прямо сейчас. Он позволял Хэйвуду многое. Многое прощал, ведь знал, что тот не умел иначе. Старую собаку не научишь новым трюкам, можно лишь научить себя находить их полезными. И он научился. Полярность их естеств с искрами смыкалась в идентичности их сутей. Она сверкала и мерцала голограммой из фантастических фильмов, она пыталась взрастить бутон надежды, который Джастин был бы не против поселить у себя в оранжерее.
Пэндлтон часто задумывался о том, чтобы вырастить что-нибудь, что напоминало бы ему о Ричарде. И часто понимал, что не может прийти к какому-либо логичному варианту. Ни одно растение не вмещало в себя всё то, что так складно и удачно лепил из себя Хэйвуд. А затем он однажды наткнулся на статью о венериной мухоловке. И всё встало на свои места. Венерина мухоловка хищное, но не агрессивное растение, умеющее быть избирательным. Оно никогда не позволит себе потратить силы впустую, не позволит поглотить ненужное и неинтересное. И каждый раз с того дня Джастин смотрел на Ричарда, понимая, когда же листья сомкнутся капканом, высчитывая, куда нужно сесть, чтобы задело по краю. Это будоражило его до судорог. Как и осознание, что Ричард действительно находит его достаточно интересным, чтобы поглотить. Но суть была не в этом. Не в том, что Ричард поглотит его. А в том, что Джастин позволит этому случиться с улыбкой, зная, точно зная, как разомкнуть эти челюсти.
Цепкие пальцы ловко расправлялись с пуговицами, а губы перестали сминаться. Оглядев взмыленного Джастина, Ричард облизался и на мгновение сомкнул глаза.
— На вкус точно шлюха. А по сути?
Пэндлтон не отвечал. Молча наблюдал за тем, как Хэйвуд колдовал над пуговицами медленно, измываясь, распаляя. Каждое касание отдавало дрожью в лунку под пупком, собирая капля за каплей утекавшую туда неправильность. Вся их история была неправильной. Вся их суть источала гнилостную ломаность. Мягкую, податливую, того и гляди — надавишь — провалится, а палец увязнет в забродившем желе. Если бы хоть кто-нибудь когда-нибудь узнал о том, что творится в этом домике на обрыве, всему пришёл бы конец. Весь смысл, вся задумка, всё наслаждение от тайных игрищ было в самой тайности, таинственности, греховности. Всё удовольствие только от одной мысли, что сейчас они раскалят друг друга до невыносимости, превратят в гибкий текучий металл и разойдутся по домам как ни в чём не бывало, а завтра, в школе, вновь будут делать вид, что едва знакомы. Это сводило с ума.
Распахнув рубашку, Хэйвуд страдальчески припал к солнечному сплетению, ударился губами о грубую кость точно искавшая ласки дворняга. Мокрый язык бился о барьер в самом искреннем желании просверлить дыру и пробраться внутрь, омыть кончик кровью, очертить лёгкие, поцеловать сердце. Джастин подрагивал осиновым листом, не отпуская головы Ричарда; неощутимо давил точно мечтая и вправду вонзить его в себя, пустить в клетку рёбер, поселить его там и окружить мелодичным биением крепкой мышцы. Капли неправильности усердно собирались в озеро, шедшее рябью от томного дыхания, служившего приятным бризом, и обещали, всенепременно обещали выйти из берегов перламутровой струйкой человеческого. Хэйвуд стал спускаться ниже, впив пальцы в острые бёдра худосочной фигуры. Мял их, месил точно глину в попытке вылепить своего Пэндлтона; нетронутого, чистого, свежего. Чувствуя острия, вогнанные в плоть, царапающие кости, Джастин и вправду очутился в капкане венериной мухоловки.
Добравшись до ремня брюк, Ричард прислонился ухом к лобковой зоне и вслушался. Ему мерещилось, что холодное, не знающее мук и тягот сердце, что жило в груди Пэндлтона, было ненастоящим; настоящим же было именно это, спрятанное глубоко, низко, тщательно. Пульсация оглушала. Стучала по ушам, разгоняя кровь, шептала на мёртвой латыни всё заученное наизусть им самим. Приложив руку к ремню, Хэйвуд провёл пальцем по бляшке, в которой отплясывал огонь; стал неторопливо расстёгивать, чувствуя, как чужие пальцы точно пиявки присосались к его голове.
— Эй, эй, эй, — вдруг взбрыкнулся Джастин. — По-моему, ты зашёл слишком далеко.
— Джастин… — бормотал Ричард, не прекращая снимать с друга штаны. — У нас нет понятия «далеко» или «близко», у нас нет границ, у нас нет черты, которую можно или нельзя преступить. Мы с тобой одно целое, мы с тобой с самого первого дня слились в один живой организм. Я не хочу, чтобы ты отторгнул меня как неподходящий трансплантат, не хочу быть инфекцией, не хочу быть вирусом, я хочу быть частью нас; такой же полноценной, как и ты, Джастин… Я хочу выжить эту суку из нас. В нашем организме есть место только для нас двоих. Разве я плох? Разве я ужасен? Разве я не понимаю тебя? Разве я не чувствую твою боль как свою? Разве после того, что мы сделали, между нами может стоять какая-то второсортная шлюха?
Пэндлтон вновь молчал. Он знал, что Ричард прав, знал, что даже строгое «нет, нет и ещё раз нет» не остановит его. Хэйвуд всегда добивался желаемого. Это одновременно ублажало и душило. Кажется, скоро у Джастина разовьётся асфиксиофилия. Пригладив непослушные, ломкие волосы Ричарда, Пэндлтон лишь выдохнул. Прохлада вечера облизала обнажённые ноги, брюки собрались смятым листом с заваленной контрольной у самых ботинок. Расположившись между ляжек, Хэйвуд запустил пальцы под резинку трусов и тут же столкнулся кончиками с эрегированным органом. Горячим, слегка влажным от предэякулята. Улыбка рассекла завороженное лицо, облобызанное языками пламени в волшебном танце, и Ричард уронил голову в облако лобковых волос, прислонился щекой к члену и потёрся, словно ждал разрешения. Джастин не позволял, лишь ослабил поводок и вновь провёл ладонью от темечка до затылка.
— Скажи мне это… — взмолился Хэйвуд. — Скажи мне. Скажи.
— Что мне сказать тебе? Чего ты хочешь услышать? — роптал Пэндлтон, пытаясь дышать. Всё его нутро готово было сожрать самого себя точно чёрная дыра, от которой ничего и не останется.
— Ты знаешь, Джастин. Ты знаешь, что я хочу услышать. Больше всего. Прямо сейчас.
Парень зажмурился. Облизал губы и прикусил нижнюю точно давая себе время собраться. Ему никогда не составляло труда декламировать и даже декларировать не только в стенах класса, но и в стенах их любовно-криминального гнёздышка. Но сейчас… Сейчас словно то самое железо, тягучее и плавное, пытающееся сойти за шёлк, из которого он состоял сам, лилось ему в глотку насильно, обещая выплеснуться через нос тонкими струйками и окропить губы.
— Я твой, Ричард. Часть единого организма. Такая же, как и ты.
Хэйвуд расплылся в блаженной улыбке и, обвив пальцами член, поцеловал головку, собирая на языке маленькую лужу сладострастия. Пэндлтон податливо выгнулся точно в столбняковых судорогах, шумно вдохнул и дрожаще выдохнул. Ричард очертил языком головку по кругу и накрыл губами осторожно, совсем немного, ожидая, когда Джастин докажет ему, что по-настоящему считает себя причастным. Едва различая реальность и вымысел, себя и его, Пэндлтон повёл руку вниз, придавливая, заставляя взять глубже. Тёплые, влажные стенки глотки приняли в любящие объятия, и комната поплыла словно в самую невыносимую жару. Сдвинулось всё; ни разу в жизни Джастину не удавалось ощутить хоть немного похожее на ту лавину, что накрыла его с головой, ударяя в самое уязвимое его место. Хэйвуд плавно наращивал темп, выбивая из Пэндлтона мелодичные, сбитые, смущённые стоны. Эта мелодия — гимн. Их гимн. И ничей больше.
Джастину подумалось о том, что он снова позволил венериной мухоловке сожрать себя. Но в этот раз выбираться не хотелось.