Nameless

      Сначала он думает, что сможет выдержать боль.       Конечно сможет. Ради своего бога он готов на всё.       Когда первый из духов настигает его, он улыбается под маской. За несколько дней, прошедших с тех пор, как у него снова появился рот, чтобы улыбаться, он впервые сделал это, впервые почувствовал, что у него есть хоть что-то, ради чего стоит улыбаться.       До сих пор он знавал горе, боль и ярость — но не радость, никогда не радость.       Однако теперь он может сделать в своей смерти то, чего не позволяла ему жизнь, чего не могли сделать его жалкие человеческие руки и конечности, чего не мог сделать бесполезный шарик призрачного огонька, которым он некогда был.       Он рад, что умер, рад, что погиб на том жалком поле боя, потому что при жизни он был бесполезен, никчёмен, жалок и ничтожен.       Но теперь, в посмертии, он может исполнить свое предназначение.       Теперь, в посмертии — и самим своим посмертием — он может служить своему богу.       Это всё, чего он хочет, всё, чего он когда-либо хотел: отплатить тому, кто обнимал его, кто утешал его, кто говорил ему ласковые слова, прогонял его мучителей и лечил его раны — тому, кто вновь и вновь спасал ему жизнь.       Поэтому — когда духи настигают его, он думает, что сможет это выдержать.       Столкновение мучительно, но он выдерживает. Это не первый раз, когда ему больно и идёт кровь. Его много раз били, закалывали и пинали. Небольшая боль — это ничто, ничего такого, с чем он не сможет справиться.       Второй дух настигает его, потом третий, четвёртый, и он чувствует грязь под ногами, и меч — и ощущение ненавистной стали в руках овладевает им. Он всё ещё видит меч среди всех этих рук, среди всех отвратительных человеческих рук, видит, как лезвие поднимается и опускается, снова и снова, снова и снова, видит кровь, слышит приглушенные крики.       Он не позволит этому клинку снова ранить его бога — никогда.       В то время как пятый, шестой и седьмой духи настигают его, он концентрируется на том, что видит, на лице своего бога: на том, как опускаются его плечи, как расслабляется лицо, как боль от духов отступает, когда они находят себе новую цель.       Глаза его бога распахиваются, когда на него обрушивается восьмой дух, злобный и гневный, затем девятый, затем и десятый.       — Стой! Что ты делаешь!?       Голос его бога, расстроенный и сердитый, но без боли и ужасных мертвенных мук, что были его неотъемлемой частью последние три дня.       Он улыбается, услышав его, даже когда одиннадцатый по счёту дух вцепляется в него, он улыбается.       — Не трожь! Верни мне меч!       Простите меня, Ваше Высочество, думает он. На этот раз я не могу вам повиноваться.       Затем его настигает двенадцатый дух, затем тринадцатый, и это уже действительно невыносимо, но он всё ещё улыбается, потому что наконец-то, наконец-то он нашёл способ служить своему богу, способ, которым даже он, даже такой бесполезный и никчёмный человек, как он сам, может защитить того, кому он поклоняется.       Того, кого он любит.       А затем все духи настигают его, их крик заполняет уши, их тьма слепит глаза, и уже нет нужды считать их или противостоять им. Всё это уже неважно, потому что он был неправ, ох как неправ. Он не может этого выдержать. Он думал, что может с радостью выдержать всё ради своего бога, но это...       Крик вырывается из его горла, разрывая неживые ткани, и боль — повсюду, боль — во всём. Он отчаянно пытается уцепиться за клочья своего сознания, отчаянно пытается хотя бы в последний раз взглянуть на своего бога, уверить себя, что он в безопасности, что всё это того стóит, но мир наполняется тьмой, криками и всепоглощающей болью.       Он уже не может различить, какой крик принадлежит ему, а какой — духам. Он даже не может вспомнить, есть ли разница, не может вспомнить ничего, кроме одной-единственной всепоглощающей мысли: Больно.       Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно. Больно.       Каким-то образом какая-то его часть отчаянно цепляется, тянется.       Там есть что-то важное, что-то за пределами боли, что-то, что он должен помнить... своего... бога? ...свою любовь?       Где-то на расстоянии сотни жизней он, кажется, помнит солнечный свет, прикосновение тёплых рук, всполох белых одежд...       Но затем у него отнимают и это, и остается только боль, а затем...       Последняя мысль Умина — пара золотых глаз, а потом — пустота.