Тебя ворожить

Я в лесах наберу слова, Я огонь напою вином. Под серпом, как волна, трава. Я разбавлю надежду сном… Русалка плетёт свою любовь. Вяжет её, вышивает, нижет. Рассыпает бисером и завязывает накрепко морскими узлами собственных локонов. Собирает сокровища, как Флинт, и прячет у сердца, чтобы помогли. Она изо всех сил верит, как верят в счастливый биток — если ворожить правильно, ее самая заветная мечта сбудется. Нужно просто сплести — и всё будет. Русалка любит так давно, что ей кажется, будто любовь была с ней всегда. С самого рождения, красной нитью пройдя сквозь каждый её день. Нужно только привязать второй конец этой нити к Сфинксу — и всё будет хорошо… Сжимая в ладони кисет с неизвестностью, Русалка сама ещё не знает, как права. Ещё не знает, что была рождена в чистом ручье, где не бывает хищных рыб, чтобы его любить. В горе и в радости, в болезни и в здравии, богатстве и в бедности. Ныне и присно. Так клянутся друг другу Наружные влюблённые, и Русалке это кажется очень правильным. «Ныне и присно», — шепчет она и сама пугается своего шёпота. Зачем-то нужно молчать — чтобы не сбиться, чтобы верить и надеяться, чтобы сбылось. Она ещё не знает, что её приворот окажется бесполезен. Что Сфинкс будет беречь и любить её — как сестру, подругу, родную душу, ещё один кусочек ласковой стаи, но никогда — как она его. Что он будет совсем по-иному смотреть ей в глаза — они у них двоих одинаково зелёные, но у Русалки чуть темнее, чуть бирюзовее, чуть больше вода. Ей по праву имени положены глаза речные и морские, а ему — кошачьи. И улыбка такая же. «Чеширский кот», — будет смеяться Русалка, чувствуя себя глупой Алисой, потерявшейся в стране чудес. Сиганувшей за миражом и упавшей очень глубоко. Сфинкс будет не её. Тот, чей он, сотворил её лишним якорем в Лесу, лишней причиной уйти, а не остаться. Просто — лишней. Обречённой любить всегда. И когда Сфинкс останется, она всё равно протянет к нему свои руки и косы, потому что ныне и присно, в горе и в радости, на Изнанке и в Наружности… Русалка будет чувствовать его тоньше любого отражения, острее, чем себя саму, будет чуять каждое его прикосновение, которого никогда не было, будет уходить и возвращаться — и знать, что Сфинкс её никогда не полюбит. Но, защищая от всех свою любовь на пустом конце нитки, Русалка этого ещё не знает.

***

За три года траву соткать, Тёмным волосом вышить путь, Искры все на него собрать. Пальцы болью горят — ну и пусть, Кровь делю на двоих без слов. Почернеют снега к весне Алой лентой ночных костров… Ведьма колдует, заговаривая его, как водится, от ножа, яда и пули. От огня, воды и злого глаза. Отводит от него смерть, глядит на неё колдовскими глазами — не ходи, мол, тут, старуха, не твоё! Это не жадность — в её мире, пахнущем жжёной бумагой и вечно бродящей по пятам опасностью, быть жадной — значит умереть. Просто Ведьма любит Черепа, а он её, и этим всё сказано. Каждая их почти случайная встреча, каждый обманчиво-безразличный взгляд, каждый шаг их шустрых почтовых голубей — взвешивается. И как только эта смесь станет тяжелее пера — полетят головы. Сначала, когда всё это казалось несерьёзным, запрет был на вкус терпким и яблочным. Потом — железным и солёным. Но отступать было поздно. Да и не хотелось. Да и некуда. За их любовь приходится платить, платить каждый день, с безжалостными процентами — но они всё-таки платят. Ведьма знает: однажды эта бесконечная расплата кончится. В те часы и минуты, которые им с Черепом удаётся вырвать из пасти опасности, они сливаются вместе не только для любви. Они строят планы. Раз за разом они мостят свои дороги из жёлтого кирпича, ища пути, куда им расправлять крылья после Выпуска. Они верят — Череп будет вожаком, королём, ханом, и всё у них будет. Надо только победить. Надо только защитить. Ведьма ещё не знает, что когда наступит Та Ночь, её колдовство, как и амулеты Седого, окажется бесполезным. Она узнает — когда будет алый, и она встанет у Черепа за плечом. Когда он упадёт, пронзённый чем-то неизвестным, и расколется обезьяний череп, когда мир треснет и трещина поползёт к её ногам — тогда Ведьма поймёт. И вспыхнет пламя. Похожая на дикую кошку, бьющуюся с волками, перед смертью она будет так прекрасна, что сам Мавр испугается её — пока ещё будет дышать. Но Ведьма, заговаривающая своего возлюбленного, как водится, от ножа, яда и пули, об этом ещё не знает.