Реквием

Скарлетт еще чувствовала на губах противный металлический привкус чужой крови. Синяки, оставленные Дебби по всему телу, начинали болеть всё сильнее – на арене она не думала об этом, потому что жажда выжить заглушала остальные чувства, но теперь адреналин сменило отчаяние. Скарлетт ударилась локтем об угол очередного поворота коридора, но санитары грубо поволокли ее дальше. Им было неважно, в сознании ли она. Просто тело, пока еще представляющее интерес для их хозяина. Подопытная. Пациент, не заслуживающий ни грамма участия – никому ведь не жаль кроликов или крыс, запертых в клетках. — Мадам Ришар сказала, что ей надо сделать переливание крови, — один из санитаров мрачно цокнул языком. Как будто жалел о том, что приходится возиться с какой-то девчонкой. — Тащи ее туда. Быстрей давай, я сегодня не обедал еще… Скарлетт сглотнула слюну. От мыслей о еде внутри одновременно поднималась волна тошноты и начинал точить голод. Но куда ярче она чувствовала вспыхнувшую ярость – эти мерзкие мордовороты сожалели о пропущенном обеде, а не о том, что здесь происходит с живыми людьми. С каким бы удовольствием она прямо сейчас вцепилась в глотку тому, кто стискивал ее ноющее предплечье, вырвала бы кусок скользкой плоти – чтобы увидеть в его глазах удивление и страх. Чтобы напомнить о том, что она жива. Скарлетт рисовала в воображении картины того, как она освобождается из хватки санитаров, как бежит по коридору, как чувствует себя свободной – и не заметила, как стукнулась коленками о холодный кафельный пол. Острый запах спирта отбил даже смутные мысли о еде. Она подняла голову, пытаясь понять, почему ее кинули на пол – и замерла на месте так же, как санитары. А потом поняла, что не чувствует хватки своих охранников. Она была свободна – пускай всего на пару минут, пока эти двое приходили в себя от вида сына хозяина отеля, заключенного в цепкую хватку кожаных ремней. — Адам! Собственный крик эхом отразился от стен, и Скарлетт метнулась к креслу, в котором сама недавно — вечность назад — очнулась. Будь живым. Пожалуйста, будь живым. Адам дышал — его грудь еле заметно поднималась под тканью рубашки, непривычно помятой и влажной. Но не открывал глаз, а его лицо казалось застывшей маской, на которой еще ярче виднелись старые шрамы. — Очнись, — Скарлетт вцепилась в лацкан его пиджака, тряхнула. — Ну же! Она вспомнила, как еще несколько минут назад в ее затуманенном бойней разуме возник его образ. Как она слышала его голос, напомнивший ей о том, что надо бороться. Будь сильной, Скарлетт. Теперь настала ее очередь. — Будь сильным, Адам, — она ткнулась лбом в его плечо. – Не оставляй меня. Скарлетт подняла голову, всматриваясь в его лицо, пытаясь найти хоть малейшие признаки того, что он ее слышит. В романах, которые она иногда читала, чтобы разгрузить голову после тяжелого рабочего дня, всегда происходило именно так: герой даже на грани смерти слышал голос любимой и приходил в себя. Но жизнь, кажется, не выносит счастливых финалов. Сделать хоть что-нибудь!... Ее губы требовательно прижались к его губам. Таким ледяным, неподатливым и сухим. — Кто вас так ранил, мистер Синклер?.. — Не смейте меня жалеть, Скарлетт, — Адам нахмурился, пытаясь за недовольством скрыть смущение. — Не знаю точно. Детское воображение — ненадежный свидетель. «Зверь». Только вот сейчас Скарлетт знала, что человек — самый страшный зверь на свете. А самый страшный человек — владелец отеля «Синклер». Адаму не стоило беспокоиться, что Скарлетт жалеет его. Сейчас Скарлетт ощущала лишь ненависть, а слезы, оставляющие влажные следы на его прежде безупречном костюме, — были выкипающей яростью. — Ты… плачешь. Почему ты плачешь? Скарлетт распахнула глаза. Так странно было слышать его голос — голос человека, в котором что-то безнадежно сломалось. — Не оставляй меня. Они сказали это одновременно — прежде, чем снова слиться в отчаянном, прощальном поцелуе, забывая дышать, ощущая на языке горечь и соленый привкус крови и слез. Скарлетт хотела сказать так много. Хотела пообещать ему, что все будет хорошо. Но вместо этого только сбивчиво шептала всё, что приходило в голову, пока он касался шершавыми губами ее шеи, как будто только ее запах был его кислородом. — Не оставляй. Не смей сдаваться, слышишь? Где-то там, наверху, должно еще оставаться твое чертово пойло для избранных. Когда всё закончится, я наконец нарушу субординацию и составлю тебе компанию, как ты и хотел. Заставлю тебя пить прямо из горлышка, нарушая все правила употребления вина 1997 года. — Какие грязные разговоры, — его голос все еще был хриплым, зато уже казался живым. Напоминал прежнего Адама. — Не пойму, то ли ты хочешь окончательно прикончить меня, то ли заставить встать и прочитать тебе лекцию об уважении к винодельческой культуре… — И наказать со всей строгостью, — Скарлетт хихикнула пошлой двусмысленности. — Адам… Он хотел сказать что-то еще, но не успел, тяжело, прерывисто задышав, застонав сквозь сжатые зубы. Рука на ее плече ослабла, мягко упав на кожаную обивку кресла. — Адам!!! — собственный голос казался пугающе низким, надрывным. Нет. Она не потеряет и его тоже. Фальшиво, сбиваясь с ритма, — пение никогда не было ее сильной стороной, Скарлетт отлично осознавала, что петь ей разрешено только в одиночестве, — но старательно вспоминая мелодию, она принялась вполголоса повторять то, что они слушали тогда, в полутьме его номера. «Реквием» Моцарта. Пела дрожащим голосом до тех пор, пока снова не почувствовала его прикосновение к своей щеке. «От моих вокальных данных и мертвые воскресают», — очередная глупая шутка возникла в ее голове, вызвав нервную улыбку. Надо бы поделиться ей с Дебби… Ох. Кажется, этого уже не случится. — Я…Не оставлю. Грубые руки наконец очнувшихся санитаров схватили ее, оттаскивая прочь от того, кто оставался лучом надежды в этом отеле. — Не тревожьте будущего Зверя, — ленивый, мурлыкающий голос раздался позади Скарлетт. Тогда она еще не понимала, что значат эти слова, но ощутила, как по спине пробежала волна мурашек. *** Человек, ставший Зверем, смотрел на нее в упор, а Скарлетт с бессмысленным упрямством не отводила от него взгляд. Продолжая видеть в нем Человека. — Адам, — но теперь это имя было для него лишь набором звуков, лишенных значения. Как и ее имя. И Скарлетт, еще недавно готовая разорвать глотки каждому, кто встал бы у нее на пути, теперь испытывала страх. И боль, несравнимую с болью переломанных костей. Она знала, что теперь не помогут ни попытки напомнить ему, кем они были, ни глупые разговоры, ни шутки. И не было ничего страшнее этого холодного, жесткого взгляда. Даже стальная хватка сомкнувшихся на ее шее пальцев. — Requiem aeternam dona eis, Domine, Et lux perpetua luceat eis. Из ее горла вырывался лишь писк, да и латынь оставалась для нее языком каких-то колдовских заклинаний. Но сейчас ей было необходимо чудо. Перед глазами расцветали багровые круги — а за ними уже кралась темнота, вкрадчиво обещая покой. Но Скарлетт услышала то, что позволило ей остаться в вечности со слабой улыбкой. — Te decet hymnus, Deus, in Sion, Et tibi reddetur votum in Jerusalem.