Отчество

Заря помнит, что в детстве очень любила бабушку. У бабушки были тонкие белые руки, не тронутые увяданием, и длинные волосы чернее воды в ночном озере. Она ходила по дворцовому саду в траурном облачении — черное сливалось с черным — и стайка умных, верных ворон всегда следовала за ней, как гвардейский эскорт. Под ее руками на глазах прорастали из земли и распускали лепестки бледные светящиеся цветы — их полагалось дарить мертвецам, что вечно спят в катакомбах под городской церковью. Заря собирала эти цветы вместе с бабушкой, а потом приносила маме, чтобы та, как положено, отнесла их отцу — а еще ее дядям и тетям, там, в катакомбах. Мама, сбиваясь через слово, говорила, что это — цена войны, что велась за пределом их леса и эхом долетала сюда; маленькая девочка слушала ее и серьезно кивала, не понимая даже, что такое «война». Еще бабушка часто рассказывала ей сказки. В королевском дворце Олачиля была старая библиотека, где между полок вместо пыли летали светлячки, а по стенам вместе с гобеленами тянулись виноградные лозы — туда приносили девочку на руках и усаживали под большим портретом в тяжелой дубовой раме. Портрет изображал коронованного мужчину с волосами цвета огня и тяжелым посохом — он был совсем не похож ни на Зарю, ни на ее бабушку, но у него были их глаза, яркие изумруды с горящими на дне зрачков алыми огоньками. Мужчина с портрета вместе с Зарей слушал бабушкины сказки — об огне и тумане, о свете и тьме, о борьбе и мире. «И не забывай отцовского имени», часто говорила та, проводя своей белой рукой по светлым волосам внучки, а вороны, приютившиеся на ее плечах, играли с ее собственными черными прядями. Заря кивала и на это, и обещала помнить, а после убегала играть с бабушкиными птицами в парковой аллее — ее украшали колдовские светильники и статуи с тем же лицом, что и на библиотечном портрете. Еще Заря помнит день, когда бабушки не стало. Тогда ей не было и семи весен, заросли шиповника в садах казались горами, а взрослые — безвременными исполинами, и она сидела рядом с мамой в дворцовой зале, где собралась вся ее большая семья, и смотрела во все глаза. Там, кроме ее дядь и теть, бесчисленной родни, была и бабушка — грозная воронья королева, облаченная во тьму, — и кто-то чужой, незнакомый, за спиной которого стояли ряды рыцарей в сверкающем серебре. От чужака пахло грозой, молнией, чем-то небесным и холодным, а его лицо было похоже на выщербленный временем гранит. Один только раз чужеземец встретился с Зарей взглядом, и это был первый раз в ее жизни, когда она испугалась живого существа. — Это великий дар в пользу вашего народа, — он говорил не с девочкой и даже не с ее дядями и тетями; его голос, рокочущий, как гром, разбивался эхом о лед бабушкиного взгляда. — Это тюрьма, в которую ты запрешь неугодных, лжец. Это склеп, в котором ты похоронишь наше наследие, — ее голос звенел, как луковая тетива, и клекот ворон примешивался к нему. Если бы Заря тогда знала лучше, то это бы напомнило ей битву. — Даже если и так. Даже если и так, ты не отвоюешь свой старый дом, королева. Не у меня. Соглашайся — и я клянусь, что даже волос не упадет с твоей головы, с голов твоих детей и твоих людей. — Тебе ли клясться в чем-то, ты, предатель. Предатель его доверия, его любви! Это страшное обвинение. Заря не знает этого сама, но понимает по тому, как судорожно мамины пальцы сжимают ее плечо, как серебряные воины берутся за рукояти мечей и древки копий. Чужак с гранитным лицом останавливает их жестом, а после смотрит на бабушку долгим, тяжелым взглядом. — Я клянусь тебе его памятью, и если ты еще не забыла своего отца, то знаешь, что я бы не воззвал к его призраку всуе. В глазах бабушки зелень почти тонет в неистовом алом огне, но в этот раз она не спорит. Тишина лежит над ними могильной тяжелой плитой, и в просторном, полном воздуха зале почему-то становится трудно дышать. — …так что же, солнечный лгун, ты и дитя похитишь из родного дома?.. Именно тогда он смотрит на Зарю, и девочка жмурит глаза от страха, прячась за материнский рукав. Она не видит чужака, когда он отвечает: — Пусть остается. В ней слишком мало его крови, и ее мать — не божьего рода. …ее дяди и тети уезжают позднее, с вещами и свитой, но бабушку серебряные рыцари уводят в тот же день. Они почтительны с ней — или боятся ее? — и не мешают, когда она в последний раз подходит к внучке и опускается на каменный пол, чтобы заглянуть девочке в лицо. — Ты же вернешься? — Заря спрашивает наивно. Она слышала разговоры взрослых, но все еще слишком мала, чтобы понять, что значит «навсегда». Бабушка качает головой и обнимает ее крепко-крепко. Когда она говорит, ее голос срывается и оттого напоминает карканье ее любимых ворон. — Обещай мне, моя милая. Обещай мне, принцесса от крови изначального бога, что не забудешь отцовского имени. Заря, как и всегда, обещает. И бабушка встает на ноги, строй вооруженных рыцарей смыкается вокруг нее серебряной стеной — она успевает послать девочке один взгляд перед тем, как расстаться с нею — и не встретиться больше никогда.

***

Заря растет в пустом дворце, наполненном, как винная бочка, сумраком и тишиной под самую крышу. У нее все еще остаются слуги — они души не чают в маленькой принцессе — и, конечно же, у нее остается мама. Мама часто болеет, часами сидит в библиотеке под старинным портретом и изредка кашляет, прикрывая рот рукавом — на рукаве после этого остаются красные пятна, все больше с каждым годом, но, когда Заря спрашивает об этом, мама лишь нежно обнимает ее и говорит не волноваться по пустякам. Она умирает вскоре после того, как Заре исполняется одиннадцать — вопреки древнему обычаю, ее не хоронят в городских катакомбах, вместо этого рыцари в серебре кладут ее тело в каменный саркофаг и увозят куда-то. Принцесса хочет остановить их, или хотя бы спросить, но у нее нет сил на это, у нее нет сил ни на что, и она сидит на земле в королевских садах, где бабушка когда-то растила светящиеся цветы, и плачет. Ее верные слуги, как могут, пытаются утешить ее, но безуспешно; в конце концов они отводят ее в святилище к старой, нежной и доброй Элизабет, и девочка плачет уже там. Крестная ей не мешает и не прерывает ее слез, и лишь когда даже силы плакать иссякают, тихо и ласково говорит: — Все пройдет, дитя. Все проходит. На это уходят дни, месяцы, годы, но Элизабет оказывается права. Сначала принцесса начинает понемногу выходить из дома, гулять по саду и ухоженному лесу — в лесу больше не живут вороны, так что он спокоен и тих, сумрачен и безмятежен. Во время прогулок ей попадаются лишь взращенные колдовством големы-слуги — они ей рады и часто дарят белые лесные цветы. Однажды она доходит до границы леса, где дорогу в затерянное королевство охраняет химерический страж — для кого-то чудовище, но Заря еще ребенком копалась его белоснежной гриве и чесала витые рога. Страж похож скорее на кошку, но принцесса играет с ним, как с домашним псом, и раны на ее сердце постепенно покрываются тонкой пленкой, которая со временем затянет их в рубцы. Она проводит свое время с химерами и големами, смешными озерными лягушками и разумными грибами, родичами Элизабет. Общество других людей мало волнует Зарю — а те, кажется, не волнуются о ней в ответ, хотя всегда неизменно приветливы и добры к ей, когда она показывается в городе. Рыцарей в серебре она не видела со дня маминой смерти — и их отсутствие приносит ей хрупкий покой. А еще ее учат — Элизабет объясняет крестнице золотые чары, рассказывает о том, как наколдовать невидимость, как призвать свет — не яркий солнечный свет внешнего мира, а мягкое золотое сияние, куда больше подходящее олачильскому сумраку. С помощью света можно обращать время вспять, восстановить разрушенное и исправить изломанное — это Заря умеет тоже, магия вообще дается ей легко, словно это она, а не черная кровь, бежит у нее по венам. Уже не ребенок, еще не девушка, она умеет сплетать чары лучше, чем все убеленные сединами архимаги Олачиля вместе взятые; собственное мастерство не вызывает гордыни, скорее ощущение естественной правильности — отравленное, как червивое яблоко, легким привкусом неполноты. Заря умеет созидать, исцелять и укрывать — и никто никогда не заикался о том, что ее магия могла бы и разрушить. Она призывает мягкий золотой свет — от него нет тени, а в нем самом не найдешь и пятнышка черноты. Это природа нашей магии, говорит ей Элизабет, но Заря помнит, смутно, из детства, бабушкины руки, помнит светящиеся цветы — и темный, живой мрак, из которого они прорастали. Она отдается воспоминанию однажды, во время урока с крестной — и вместо шарика сумрачного света ее посох зажигает маленькое черное солнце. Оно существует миг, всего миг перед тем, как испуганный крик Элизабет выбивает принцессу из концентрации, но этого хватает, чтобы ее сердце пронзило болью — на удивление терпкой и сладкой, почти что родной. Почти что желанной. Это единственный раз в жизни Зари, когда Элизабет ругается на нее. Не смей, говорит крестная, не смей никогда, не вздумай этого делать. Это — тьма, это — зло, это то, на что гневаются боги, за что не будет прощения. Это проклятие, текущее в крови, и надо молиться, чтобы солнечный повелитель не узнал о нем, не узнал, что оно не истаяло, не заперто, как в клетке, в городе на крае света, сокрытом неприступными стенами. Вечером того дня Заря впервые за много лет приходит в библиотеку — тамошние книги давно перестали утолять ее любопытство, стали слишком просты и скучны, но в этот раз ищет она не книги. Коронованный человек смотрит на нее с портрета, как и много лет назад, и теперь Заря видит, что его черный плащ — не плащ, а клубящиеся тени, дремлющие у его ног, как верные псы. Она думает о словах крестной и смотрит нарисованному мужчине в лицо — тот не выглядит ни страшным, ни злым, скорее печальным, тихим и бесконечно уставшим. Портрет пробуждает в Заре те же чувства, что и призванная случайно тьма — теплую боль и родство. Ностальгию. Когда она приходит в библиотеку на следующий день, портрета уже нет — пустое пятно на стене встречает принцессу сиротливо и чуть-чуть обреченно. Она хочет спросить Элизабет, но не делает этого — потому что слова крестной все еще звенят в ее ушах. Зло, за которое не будет прощения. Заря запоминает эти слова — и решает больше не тянуться к тени.

***

Когда принцесса идет в катакомбы с букетом, ее не пускают. Цветы ее — давно не те, садовые, из детства, светящиеся серебристым светом; теперь это — обычные лесные цветы, которые она собрала на прогулке, да и сама Заря уже не та — не ребенок, но молодая девушка хрупкой, сумрачной красоты. И все же она приходила в катакомбы все эти годы — к отцу, на надгробье которого больше нет имени — даже тогда, когда все остальные в городе перестали приходить. Катакомбы оказались заброшены, поросли паутиной и плесенью, и сопровождавшие принцессу слуги не позволяли ей спускаться ниже самого верхнего яруса, туда, где запустение и непроглядный мрак становились совсем уж бездонными. И все-таки раньше ей было разрешено приходить — а сегодня путь преграждают магички в длинных балахонах. Они извиняются перед ней почти со слезами на глазах — женщины не хотят печалить свою принцессу, но совет городских старейшин от чего-то приказал закрыть катакомбы — и в конце концов Заря уходит, раздав принесенные цветы тем самым привратницам. Никто ничего не объясняет ей — и не объяснит, она это знает, даже если на выходе из церкви она почти сталкивается с группой магов, несущих вниз, под землю, какие-то завернутые в ткань инструменты. От церкви она идет в святилище Элизабет — старый королевский дворец уже давно не ощущается для нее домом — и пусть ее пролегает по аллее с рядами статуй. На грани слуха ей чудится клекот ворон — и принцесса вскидывает голову, оглядываясь вокруг, почти ожидая увидеть черных птиц и место игр из детства, но видит только скульптуры, все в трещинах и поросшие мхом. Ни у одной из них больше нет головы, и пустота таращится в ответ на Зарю холодно и недобро. Она вздрагивает и отводит взгляд, продолжая путь. Земля под ногами тихо вибрирует, совсем не в такт ее шагам, и тени клубятся за ее спиной, пытаясь ухватить за подол платья, но девушка не замечает этого.