***
Мышцы тянутся по костям эластичными лентами, возвращаясь в прежнее состояние. С кожи исчезают все кровоподтёки и ссадины; она заботливо укрывает собой восстановившуюся мышечную ткань. Я встаю с позорного положения согнутых колен. Благодарю взглядом взволнованного моим самочувствием Финна за подоспевшую помощь. Потоки мгновенного исцеления роем бабочек обвивают и прискорбно выглядящее тело Дота. Он кажется ещё слабее, чем я, секундой прежде стиравший коленные чашечки о каменную крошку со смесью земли. Однако лечение позволяет оправиться этому спесивцу в два счёта. И, занимая прежнюю позицию, он вновь бесстрашно рвётся в ожесточённый бой. После минувшего разговора, я не остался ночевать в академии. Игнорируя уставный запрет, я покинул стены Истона. Тогда в моём распоряжении оказались необъятные территории, простор для ума и знакомые лесоплощади для различных тренировок. Имея такой обширный выбор, я предпочёл последнее. За ту ночь я ни разу не сомкнул глаз, оттачивая правильное произношение и применение заклинаний из программы для второго курса. Вот только за что бы мне не приходилось браться, я никак не мог избавиться от одной-единственной мысли. Этот идиот действительно чувствует себя виноватым. Дот... Как бы мне хотелось забыть это имя. Выкинуть вырисовывающийся за ним бесячий образ из своей сопротивляющейся этому головы. И больше никогда не видеть самодовольство, наполняющее жизнью его огненные глаза. Ведь мне это так надоело. С первого дня нашей встречи я оставался терпим к любым его выходкам. Нелепым моментам, когда он решал блеснуть порядком отсутствующим умом. К его несложному, но очень пылкому характеру, неприятным временами высказываниям. Вот только эта моя старательная выдержка не привела ни к чему, кроме ещё пущей наглости. Процент последней рос даже быстрее, чем моя ненаглядная сестричка, сколько я её помню. Но далеко не неизмеримая впоследствии шкала его бессовестности стала последней каплей моего терпения. Таковой стал его, вероятно, отчаянный поступок, которому я нашёл объяснение, но последствиями которого не стал себя нагружать. После чудесного физического восстановления, благодаря пробуждённому дару Эймса, каждая клеточка моего тела, кажется, работает впредь гораздо активнее в сравнении с прошлым, ещё не нуждающемся в лечении мной. Ноги, руки двигаются, как им положено, и даже лучше. Но что-то не даёт мне почувствовать себя полноценно. Чувства. Определённо, это они. Именно эти гадкие рычажки не позволяют мне отринуть навязчивые мысли, уступить место жаждущей того целесообразности и крепко стоять на ногах. Я снова падаю на колени. Невыразимое унижение. Рэйн Эймс и Мэш где-то впереди, Финн неподалёку, Лемон, вероятно, за спиной у Мэша, а Дот?.. Где этот чёртов нахал, почему также не перед глазами? Я опускаю голову, вместе с ней и взгляд. В луже чистейшей крови под собой вижу собственное отражение. Откуда ей здесь взяться? Удивление и резкая боль одолевают меня, когда я, бездумно откидывая плащ, свидетельствую из скрывающегося под ним места бегущую в три ручья кровь. Финн поворачивается ровно в тот момент, когда я буквально приковываю ладонь к левой стороне своего живота. Что-то кричит. Мутная пелена застилает зрачки на пару с белками. Ничего не разобрать. Слышу своё имя, но не обращение ко мне. Видимо, он подзывает кого-то. Последнее, что я чувствую — нежное касание за саднящие плечи. Последнее, что вижу — торчащие в разные стороны красные волосы и снятую с них раздражающую меня своей знакомостью широкую повязку.***
У каждой истории есть хороший конец. Если сейчас всё плохо, значит ещё ничего не закончилось. — Лэнс. Но как долго ещё будет длиться это «плохо»? — Лэнс!.. Невыносимый и опостылевший мне до глубины души голос вырывает меня, лежащего на собственной кровати в наполовину собственной комнате, из непроизвольных раздумий. — Ты как? — Что «как»? — пытаюсь приподнять корпус, но тут же шиплю от пронзающей живот, как мне сначала думается, фантомной боли. Барретт сглатывает и, избегая зрительный контакт, пробует говорить. — Ты вчера... — перед следующими словами его как-то слегка потрясывает, — Получил рану. Н-но!.. Но не то чтобы не как всегда, просто... Финн над тобой немного похлопотал и тогда, и после... Только вот тебе совсем не надолго становилось лучше, а потом опять... В общем, Лэнс, я— — Где твоя повязка? — я бесцеремонно прерываю его почти тираду интересующим меня вопросом. Без неё он выглядит жуть как неопрятно. Не скажу, что не привычно — каждое утро лицезрения его спящего и всего в слюнях, пропитывающих подушку, на соседней кровати даёт свои плоды обыденности. — Ч-чег— А! Моя повязка!.. Да, она... — Дот мешакается. Мне становится забавно, что я ни разу не увидел его павлинческой напыщенности, начиная с той минуты, как открыл глаза. — Я перевязал ей твою рану. Там... Финн крикнул что-то вроде того, чтобы я остановил кровь. Вот и попалась под руку... Как великодушно. Но что это, интересно, за магия, неподвластная мгновенному исцелению? Нужно будет непременно выяснить. Рассмотрю пораженное место, как только этот... смоется куда-нибудь. Ведь сам я уйти пока никуда не могу. Нет, точно! Мне же нужно было проведать сестру! К чёрту рану!.. Повторная попытка встать не заканчивается для меня ничем хорошим. Не ожидал от всегда верного мне организма подобной немощности. — Ну куда ты?!.. Не дёргайся так резко. На его заботливое замечание я, стискивая зубы, гордо молчу. — Кстати, Лемон сказала, что хоть ты и выглядишь неважно, но всё равно безумный красавчик, — говоря это, Барретт, кажется, впервые приулыбается мне неязвительно, — Ещё добавила что-то про то, чтобы мы срочно всё это забыли, ведь «только благородному Мэшу она, как и её сердце, уже навеки отдана». Я слегка театрально закатываю глаза, и вместе с тем всё же не скрыто посмеиваюсь. Да, не секрет, что Ирвин — самая настоящая драма-дива. Её натура просто одержима романтикой. И смеющийся со мной в один голос Дот, очевидно, более чем с этим согласен.***
Я запомнил тот день до малейшей детали. Фантом чувства, как кожа головы стремительно немеет, преследует меня с той поры чуть ли не постоянно. Будто вкопанный я стоял, не в силах пошевелиться, пока мои глаза неотрывно наблюдали распластанное на скомканной кровати тело. Уши ловили каждый задыхающийся вздох. Тогда для меня перестало существовать всё, кроме этой будоражащей разум картины. Уже давно здоровые колени, несмотря на целость, предательски подгибались, грозясь не удержать. Внутри словно что-то свернулось, царапнув кишки. Независимо от воли я задрожал. Покрасневший, разгорячённый, ласкающий себя и хмурящий брови явно не от неудовольствия Дот — невольно заполонил все мои мысли. Смотря на сложившуюся срамную ситуацию самым беспомощным взглядом, я попытался взять себя в руки. Уже готовясь кашлянуть со всей небрежностью, которую возможно было во мне отыскать, я различил между прерывистых вздохов своё имя. — Лэнс!.. Ха-а... Нх!.. Взгляд мигом потяжелел. Моё имя? Лучше бы я был таким же недоумком, как он, может, сразу бы и не понял, почему он его сказал... Откуда-то от ножных икр начал во всю подниматься жар. В паху заныло. Я никогда не комплексовал по поводам, которые являлись причинами тому, что это происходило. Так что не особо зациклился на этом и тогда. Даже учитывая, что это был он. Ленивое самоудовлетворение, разметавшиеся по подушке огненные волосы, красивые изгибы вследствие подтянутого телосложения — всё это было красиво. Красивое — друг эстетики. А я, не побоюсь этого слова, — эстет. К тому же, что меня радует: Барретт не поимел наглости залезть в чужую-мою постель с такими фантазиями. Но, как бы то ни было, эти фантазии ждала неизбежная эвтаназия, чему я поспособствовал лично. — Многоуважаемый Дот Барретт, — сделав заумный тон, сардонически начал я. Прежде льющиеся сладкие стоны затихли. Он резко распахнул округлившиеся глаза. Сначала испуганно уставился куда-то сквозь, а потом ровно на отошедшего от дверей меня. — Позволь попросить тебя создать тишину. Завтра целых четыре контрольных: одна по зельеварению, вторая по трансфигурации — остальные две по прорицанию. И, буду честен, мне кажется, что за то, чем ты занимаешься сейчас... ни к чему из перечисленного тебе баллов не добавят. Тугой узел в животе, уже начавший постепенно окучивать ростки моего возбуждения, сиюсекундно развязался. Засмеясь с напускным аристократизмом, я словил на себе взволнованный взгляд. И, стоило только недоброжелательности блеснуть в нём, как он вновь стал мне знакомым. — ВАЛИ ОТСЮДА!! — смущённое, злое и последнее, что слышал развесёлый я, уносившись на подкашивающихся ногах прочь из комнаты.***
Он нисколько не заботится о том, какой дискомфорт доставляет мне громкий стук его беспокойного сердца. Из-за того, что Дот сидит передо мной самопринуждённо молча и неподвижно, я со скуки начинаю рассматривать черты его меченого лица. И что ему так приспичило обсудить? Неужто вчерашнее? Наконец, эта красноволосая башка прочищает горло, соизволяя говорить. Хоть это и не помогает: голос остаётся неизменно надломанным. — Не знаю, как это прозвучит. Для тебя, наверное, глупо, — крепкие, тёплые кисти с длинными пальцами нарочито мягко касаются моих, очевидно, подступаются, — Я будто бы... зависим от тебя. Словно ты залез ко мне в голову... Я-я... не могу понять этого. Что это за чувство? Барретт с отчаянием заглядывает мне в глаза. В моих собственных жизнь после знакомства с ним прокручивается ускоренной кинолентой. Он воспринимает бегающие зрачки за смятение. Но и не подозревает, что ошибается. — Оно не схоже даже с тем, как когда я смотрю на Лемон-чан... Оно... другое. Намного сильнее. По всей видимости, прекращать ему самому неловкие попытки признания через обходящие суть слова Дот не собирается. Не скрою, я заметил, что с недавнего времени его отношение ко мне изменилось. Он стал намного сдержаннее и менее непослушным. Когда я что-то говорю, бывает, даже не ему, он обращается вслух, фокусируя на одном мне всё своё внимание. И если Дот считает, что я такой же, как и он, — глупец — и мои личные наблюдения не открывают для меня и половину всей правды, пусть так. Наивность — самое невыгодное качество для жертвы, которая ещё не понимает, кто она. Сладостно думая о том, что из всех, кого мне приходится знать, намерения этого жалкого создания читать легче всего, я лениво потягиваюсь и зеваю. Все его мысли буквально написаны у него на лице. Так нелепо. Внезапно посторонняя рука хватается за мою острую коленку с такой силой, что, хоть я и не вижу, не сомневаюсь, на ней белеют костяшки. Барретт валит меня на спину — та встречается с покрывалом. Я равно вдыхаю, прежде не успев набрать воздуха. Обратно размыкаю невольно закрывшиеся веки и в эту же секунду крупно вздрагиваю, ощущая горячие губы на своей шее. Это чувство ново, приятно и невероятно быстро распаляет. Я таю, как лёд в среде тёплого рта. Трепетный стон невольно вырывается из груди. А резво освобождающие меня от плаща и рубашки ладони пускают табун отрезвляющих мурашек по телу. Если бы мне не было так чуждо всё это с самого начала... Кто знает, чем это могло бы кончиться. Я выставляю перед собой руки, упираясь ими Доту в грудь. Он, охваченный властью и желанием, осознаёт, что всё происходящее — уже слишком. И понимает это именно по тому, как я пренебрежительно, сдвинув к переносице брови, смотрю на него. — Думаю, ты подкрепил свои слова более, чем достаточно. — Лэнс... — я слышу, как моё имя моляще выскальзывает из его губ, и вижу, как грубая дрожь проходит сквозь всё его тело. Он выглядит так, будто и сам не до конца понимает, как сумел потерять над собой контроль. И в том, что ему делать со своей, как я уже понял, любовью ко мне, Барретт, кажется, совсем не смыслит. — Я сейчас же объяснюсь!.. И за только что... и за вчерашнее! Решительно отталкивая его от себя, я буквально вылетаю уже с не заправленной кровати, твёрдо ощущая спасительный пол под ногами. — Не стоит. — Почему?! М-мы... Подожди!.. — с лёгким неверием, поправляя пальцами свою фигурную серёжку, я смотрю в его переполненные тревогой глаза, — Почему ты сопротивляешься? Мы же друзья, и можем всё между собой обсудить. Мне не хочется остаться неправильно понятым... «Друзья» — и повернулся же язык! Я не уверен, но могу предположить, что если мы сделаем, как он говорит — сядем и всё обсудим — это потреплет его ещё сильнее всех моих многочисленных попыток улизнуть от уединения с ним и избежаний расспросов об увиденном прежде. — Твои желания доставляют мне много проблем, — лишая нас обоих возможности окончательно разобраться со всем этим недоразумением, я эгоистично выбираю перерезать разговор на корню. Да, сейчас Дот Барретт пытается сделать самый откровенный шаг за всю историю нашего общения. Но моя гордая сторона не даёт ему на это и шанса, обеспечивая его предотвращение. Ведь я отчётливо понимаю: это того не стоит, и слова его, и ничего важного в этом диалоге нет. В конечном итоге Дот останется отвергнутым. Но не оставленным. Я всегда буду рядом с ним, как и много кто ещё. Просто у меня другие чувства. И я не привык их никому доверять. За время молчания эмоции на его горько-наигранном надменном лице исчезают без единого следа. Прежде важный, разгорячённый вид принимает неестественную ему усталость. — Мне больше не о чем с тобой говорить, — бросаю я напоследок, неспешно уходя. Мчась за нереальными целями, но после понимая это, можно извлечь конкретный урок. Не извлекать ни из чего урок — это очень плохо. Плохо с точки зрения морали, а не только моей, конечно же. То, что для одного ценное, для другого — меньше, чем малозначащее. Тогда я стоял перед ним, размышляя об этом, и сейчас, наконец, понял. Жизнь, такой, какой мы её привыкли нарекать — несправедливой, бессчастной — никогда не сможет существовать без главной своей составляющей. Без вечной, сотрясающей естество человека, мучительной боли.