Серьёзно

Он не должен этого делать. Лелуш прекрасно знает, что не должен, но знать — это одно, а совсем другое — держать в голове. Это очень тяжело, когда не получается держать даже себя в руках. Они вдвоём стоят в пустой раздевалке. Руки Сузаку — под футболкой друга, на талии, осторожно гладят бока большими пальцами, пока сам Куруруги увлечён поцелуем. Оторвавшись, он горячо выдыхает в чужие губы, и от этого по телу принца пробегает дрожь. Он прижимается ближе, подставляет шею, пальцами впутывается в каштановые волосы, перебирает вьющиеся пряди, сжимает при каждом поцелуе и запрокидывает голову сильнее. Ладони Сузаку уже на бёдрах, большие пальцы ощупывают выступающие косточки. В отличие от друга, Лелуш красив не по-мужски, а смазливо, по-мальчишески, и прекрасно отдаёт себе в этом отчёт. Милли как-то сказала, что, если нарядить его в девичью одежду, никто не отличит его от девушки. Представляет ли Сузаку какую-то женщину, когда целует его? Что ж, если такова цена, пускай. Его объятия стоят этого и куда большего. Раньше, глядя на более мускулистых парней, принц думал, что хочет быть таким же, иначе он не мог объяснить этот трепет в груди, но сейчас, с лучшим другом, он смог честно себе ответить: он просто хотел оказаться в сильных руках. Разумеется, он продолжил бы защищать сестру, свою самую большую драгоценность, но порой хотелось расслабиться, доверить себя кому-то. Чтобы и его защитили. Сузаку вдруг сцепил руки под его ягодицами, приподнял его и чмокнул в ключицу. От неожиданности Лелуш обхватил друга за шею и стиснул коленями. — Я подумал, что ты заслуживаешь, чтобы тебя носили на руках, — усмехнулся Куруруги на ухо. И он тоже. Порой принц жалел, что не может взять его на руки, прижать к груди. Хотелось бы обнять того мальчика, которым он когда-то был, и ласково говорить, что смерть отца — это ничего, его всё равно можно любить. Но сейчас он может любить выросшего Сузаку, что и делает — снова прижимается, от смущения утыкается лбом в плечо, трётся пахом и на задворках сознания понимает, что друг делает то же самое. Хватает совсем немного, и Лелуш ахает, вцепляется в чужую одежду, сжимает её пальцами изо всех сил, а потом шумно выдыхает и обмякает. Это немного неловко, но не стыдно. Сузаку тем временем отступает к стене, прижимается к ней, и спустя несколько движений тоже расслабляется, сползает по стене и оседает на пол. Они не разжимают объятий. Принц всё ещё лежит головой на широком плече, а Куруруги ласково пересчитывает пальцами чужие позвонки. Конечно, то, что было — полумера, что-то подростковое… но оттого не менее серьёзное. Лелуш чувствует, что это надолго, что они повязаны, и отступать поздно. Всего через год они — император и его верный рыцарь. Временами это ощущается какой-то детской игрой, хотя они уже взрослые. И между ними всё по-взрослому — Лелуш манит друга к себе, держась за ручку двери в свои покои, и предвкушает взрослые занятия. Сузаку обещал стать его мечом, но император словно совершает ритуальное самоубийство, подставляя своему мечу себя. Изредка он мечтает, чтобы они были обычной парой. Чтобы можно было завязывать мужу галстук, ведь он не умеет ровно и красиво, целовать его перед уходом на работу, вечером вместе ужинать, а ночью лежать в обнимку. Он никогда бы не подумал, что может так сказать, но он… хотел меньшего? Хотел быть не властелином половины мира, а кем-то меньше. Но такого выбора у него не было. Даже в любви не было, ведь устоять перед Сузаку не представлялось возможным. Лелуш берёт его за запястье, пальцем прижимая пульсирующую венку, и тянет за собой в покои. — Подожди, — Куруруги притормаживает, толкает дверь, чтобы закрыть её за собой, и только тогда продолжает. — Сначала скажи, кто будет делать что. — Я научу, — на лице императора играет полуулыбка-полуухмылка. — Ты в надёжных руках. Он не жалеет, что тогда приказал ему жить, но если бы была возможность использовать свою силу дважды, он бы выкрикнул: «Трахни меня!» Теперь, когда план близится к концу, когда осталось совсем немного, он признаётся себе: он давно об этом мечтал. Когда они раздеваются, он ведёт по вене на сгибе локтя, завороженный ощущением кровотока в ней, жизнью и силой, которыми было наполненно это тело. Он хочет, чтобы Сузаку поделился ими с ним. И он делится — ложится сверху, целует, проникая в рот языком, рукой проводит по грудине, пересчитывает рёбра, касается живота. Дразнит, избегая самых чувствительных мест, и Лелуш в отместку дёргает его за волосы, но не разрывает поцелуй. Когда рыцарь всё же отстраняется и кладёт пальцы на его губы, его повелитель не отказывает себе в удовольствии приоткрыть рот и провести языком. Ему чудятся вкус и запах металла, пороха, крови, и голову кружит от мысли, что Белая Тень, смертоносный и вездесущий, так покладист в его руках. Только его. И император его — своего рыцаря. Он кивает на флакон на тумбочке, и Сузаку всё понимает. Смазывает пальцы, проникает внутрь, ощупывает там, изнутри, и Лелуш не может не запрокинуть голову со стоном. Куруруги, кажется, истолковал это не совсем верно, или же сделал вид, поэтому прильнул к шее успокаивающим поцелуем, скользнул губами по кадыку, потом вниз, к ключицам. Император вцепился в его волосы и потянул наверх. Ему кажется, что губы рыцаря — глотки воздуха, без которых можно прожить всего несколько минут. Отпустить он может лишь ненадолго, только чтобы Сузаку мог помочь поудобнее устроиться, погладить бёдра и спросить: — Готов? Несколько нетерпеливых кивков, пара секунд подготовки, и мир переворачивается. Ощущение, будто и правда пронзили мечом, но Лелуш счастлив, несмотря на увлажнившиеся глаза. Он хватает в ладони чужое лицо и начинает покрывать его торопливыми смазанными поцелуями — то уголок губ, то подбородок, то скула, то кончик носа. Рыцарь от неожиданности падает вперёд, едва успев опереться на локоть, зато теперь их груди соприкасаются, а сердца будто пытаются вырваться и слиться в одно. Когда Сузаку начинает двигаться, император и вовсе теряет рассудок. Он был бы не прочь стонать, но не может — дыхание перехватывает, он только хватает ртом воздух, ахает, всхлипывает, но рыцарю, кажется, этого достаточно. Он меняет темп, играет, но не издевается, послушно выполняет просьбы, когда их слышит. Всё именно так, как Лелуш мечтал весь этот длинный год, со шлепками яичек о ягодицы, с пальцами, сжимающими то один, то другой сосок, со скрещенными за чужой спиной ногами. Когда Куруруги сбивается с ритма, император прижимает его ближе к себе, обнимает руками за шею, не даёт отстраниться. Когда он чувствует заполняющую нутро горячую вязкую жидкость, то не может больше держаться. Он не уверен, но ему кажется, что он даже ненадолго потерял сознание. Когда глаза всё же открываются, он, всё ещё разморённый, тянется к лежащему рядом рыцарю, укладывается головой ему на плечо и с наслаждением чувствует сильную руку, которая обвивает его. Пальцем он проводит по мышцам на груди, животе, возвращается обратно, гладит по щеке и вдруг спрашивает: — Если бы ты мог… ты бы вышел за меня? Сузаку скашивает на него свои чудесные зелёные глаза, в которых всегда была весенняя надежда, и смотрит немного грустно. — Если бы мог. — Ну, ничего, — Лелуш прижимается плотнее. — Может, в другой жизни. — Обязательно.