Яд и благословение

      Осколки себя прежнего он бережёт с особой осторожностью, и они порохом — ледяным снегом сыплются на остатки его растревоженного, дрожащего сознания, пропитанного смогом и дымом благоухающего ладана. Прахом сметаются сомнения, оседая пылью на языке, ворочаются на нём размытые слова — испанский теперь родной. По телу проносится загробный холод, когда берёт в руки ритуальный кинжал, мороз металла отрезвляет, и он ощущает, как вертится в груди и гортани святая плоть, требовательно скуля на своем ультразвуке, восставая, воцаряется невыносимая тишина в звенящем черепе, пропитанном нитями бесконечного долга службы церкви.       Он встает на колени перед каменным алтарем перестроенного под церковь храма: тут алые гобелены свисают с потолков, рисуя знак культа, пахнет сыростью и свободой, но свобода эта ненастоящая, и никто здесь к ней не стремится; высеченные из камня скамьи, одиноко ждущие прихожан, но никто не явится. У посвящения нет глаз, оно слепое и завораживающее, как кричащая жертва с пронизанным острием кинжала. Оно важное, как первая и последняя любовь, и особенное, словно впитывающаяся в камень кровь — эссенция всего живого, что спрятана в плоти — грязной и чистой.       Леон Кеннеди считал себя чистым — особенно чистым теперь, когда перестал повиноваться приказам гнусных и хитрых политиков, и принял истинный путь очищения, забвения в истинной вере и самопожертвования. Он с трудом вспоминает, как перестал выходить на связь, переставая отчитываться девушке с милым, раздражающим голоском, что следила за ним из душного офиса где-то в центре Вашингтона, протирая юбку за мониторами, пока тот бесконечно рисковал собой ради неоправданной цели. Сейчас он считает — одна душа не стоит множества душ целой деревни — верующих душ, что повиновались ему беспрекословно, когда тот удерживал посох с багровым огнём, проповедуя и извлекая басистым голосом песнопения в честь Лас Плагас и сияющего янтаря, что превратил всех угодных в последователей богов.       Леон считает, что спустя годы одиночества и бесконечной боли, что плавала на дне плещущегося алкоголя, он наконец-то обрёл себя, нашел долгожданный покой и предназначение, что оправдывало его благосклонность к владыке Саддлеру — главе культа, что сделал его тем, кем он есть. Бывший агент сказал бы, что он стал лучше, прошли вспышки агрессии и в недрах груди перестало терзать стенание за сделанным и незавершенным, ворочаясь скользкой рептилией: он самый спокойный, надёжный и послушный среди любимчиков своего правителя, и ему это не льстит, ведь лести, как и удовольствия, он уже давно не ощущает.       Она лежит перед ним на алтаре и трясётся, точно мокрый птенец, выброшенный из гнезда в непогоду, хлопает большими круглыми глазами, по-детски искрящимися паникой и безнадегой, — он ничего не чувствует, но ему не всё равно. Это уже его вторая будущая прихожанка, и ему нужно сделать всё идеально, в этот раз, без присутствия и напутствий владыки, — только он и его жертва.       Её рот связан, а его руки теперь нет, когда он туже затягивает повязку на её губах, и девушка лет двадцати несчастно скулит, точно собака, которую тянут за хвост, и Леон улыбается такой аналогии, и ему хочется потянуть её за копну светлых волос, чтобы та замолчала. Но сдерживается, возвращая себе прежнее благоразумие, не спешит, рассматривает эти изгибы плотного тела и широкие бедра, обтянутые джинсовой юбкой, как от дрожи и учащенного дыхания вздымается маленькая грудь, стянутая майкой.       Проводит шероховатыми пальцами по контурам острого подбородка, рисуя неведомые узоры на бледных щеках, а потом повторяет то же самое, только решая использовать кинжал. Она тянет тихий вой, слышный только культисту, когда бодрящий металл острым концом слегка царапает нежную кожу с едва заметными высыпаниями, тонкое лезвие доходит до груди — туда, где через пару недель сформируется и восстанет паразит, переместившись с живота, по пути разрывая и сращивая повреждённые органы.       Леон помнил свой первый ритуал над заплутавшей в горах туристкой, что пристроилась у открытого причала со своей пёстрой зелёной палаткой, но не проспала до утра, когда её нашли. Как она карабкалась по балкам лестниц и каменным стенам храма, пытаясь сбежать, как стёрлись её ногти до мяса, обнажая кровоточившие капилляры вырванных пластин. Её тело гниет в воде, если её ещё не съел хранитель озера — худое, беспомощное, оно не приняло святое дарование.       Напуганная и обречённая дева перед ним выглядела совсем иначе. Крепкая, сложенная, выдержит, — наговаривал себе Леон, расстегивая ремни на её ногах и руках. Та сразу попыталась сбежать, ожидаемо, а гудение под тканевой повязкой, обхватывавшей голову, стало громче и разнеслось одинокой примой по просторному залу святилища, отскакивая от каменных глыб, свисавших с потолка на фоне портретов владыки Саддлера. Их золотистые рамы щедро заливал свет многочисленных свечей, желтое свечение сияло в кристалликах девичьих глаз, стоило Кеннеди прижать её корпус обратно к алтарю, одной рукой усмирив ненужную прыть.       Шепча что-то о Плаге на испанском, он открыл рот девчонки, отслонив жесткую мокрую от слюны ткань на мгновение, и поцеловал засохшие худые губы, поедая рот во влажном уединении, когда глотку пощекотали усы голодного паразита, извивающегося в непреодолимом желании подчинить чужое тело. Плага пустила токсины, капнувшие из горла прямо в ротовую полость девушки, вовлекая ту в обжигающую боль, пробравшуюся в гортань и легкие. Эмилия — Эмили, так её звали — «лукавая» с греческого, и следовало искоренить эту черту перед вступлением в культ, если она в ней была.       Если в ней была хоть капля грязи, Леон был способен её очистить. Злоба — неподъемный груз. Она брыкается и пытается откашляться, но посвящённый уже вернул повязку на место, — она впилась в неё зубами, как обезумевшая собака. Леон смотрит и видит в ней нечто большее, прижимая к алтарю, и в этот раз он сам забирается на алтарь и жмётся всем телом.       А она царапает-царапает его обнаженную шею и руки, пытается выбраться — жалкая мышь, что скоро станет кошкой. Словно бы такая трансформация невозможна, но бывший агент не понаслышке знал, что всегда можно стать чем-то лучше, совершеннее — чем-то совершенно другим, и вот, болезненность со временем проходит и все раны зарастают, повреждённый разум забывает о причиненной боли, а только через неё можно пройти посвящение. Красная мантия комкается и путается под ногами, обхватившими чужие широкие бедра, и эта мягкость женского тела будоражит его просыпающееся воображение.       Он пытается это остановить, но порезов и царапин на шее становится всё больше — боль отрезвляет и заставляет думать об Отце, ритуальный кинжал соскальзывает с алтаря, когда Эмили успокаивается — легкая на подъем девчонка из колледжа в наружном мире вдруг замирает, переставая хлестать мужчину на себе ногтями, и он спокойно слизывает дорожку крови со своей поврежденной руки, погружая в рот фаланги пальцев, а потом прикасается горячим языком к ложбинке меж её грудей, вылизывая чудаковатые линии, начерченные кинжалом.       Не останавливаясь, он рассматривает изумлённое, но спокойное лицо Эмилии, тянется за ножом, а потом, поддевая лямку её майки, срезает её вместе с лямкой лифчика, безжалостно срывая повредившийся верх одежды, выбрасывая его в сторону свертком ненужной ткани. Пристально рассматривая обнажённую грудь, большие розовые ареолы и набухшие соски, он невнятно облизывает губу, прикасаясь к ней, как к хрупкому кристаллу. Девчонка вцепляется пальцами в его предплечье, облачённое в алый шёлк, когда тот целует один из сосков, посасывая его с непривычной похотью, загоревшейся в глазах и лице, покрытом чёрными венами испускавшей собственную пульсировавшую кровь в вены культиста плаги.       Он схватил вторую грудь, грубо сжимая и массируя, и мелкая, она утонула в его широкой, натруженной ладони. Леон сжал её между пальцами, грубо ущипнул и наклонился, чтобы прошептать ей, разок пикнувшей, на ухо:       — Сейчас совершится ритуал, и ты станешь частью культа. Частью меня.       Эмилия заметно вздрогнула от его слов, её мягкое тело отреагировало на его прикосновения, несмотря на гнев. Она чувствовала, как нарастает жар между её ног, сводящихся пульсацией, что резко контрастировало со злобой и страхом, который она чувствовала по отношению к нему. Леон ухмыльнулся, чувствуя, как всё её естество реагирует на его извращенное обращение. Он отступил и наклонился, чтобы пососать соски снова, его язык скользил по ним, заставляя её неожиданно ахать, — маленькие ладони с ярким маникюром сжались в кулаки, потребность оттолкнуть его боролась с желанием притянуть его ближе.       Он щупает её изгибы, сжимает в руке плотное, бархатистое бедро, вдыхая аромат её духов, шлейфом обволакивавших его дымкой шоколада и ванили. Глаза Леона потемнели, пока он смотрел на неё, его мозолистые пальцы внезапно скользнули под недлинную юбку, ощупывая ткань трусов. Он зацепился за край и отдернул их лоскут в сторону. Девушка издала тихий стон — жертва на крючке, — когда прохладный воздух коснулся обнаженной промежности, её ноги задрожали, когда она почувствовала, как один из пальцев скользнул между влажных складок.       Американец плавно и умело массировал её клитор, внимательно наблюдая за ей реакцией, когда её спина выгнулась, бедра притянулись и прилипли к его руке, и она жалобно заскулила. Леон усилил давление, его большой палец стал массировать быстрее и сильнее, пока Эмили едва сдерживалась, пытаясь сохранить последние остатки своего здравомыслия. Мужчина едва сохранял собственное, когда внизу затянулся тяжелый узел возбуждения, которое он не чувствовал со дня превращения, и всё это было неправильно и непривычно, хотеть свою будущую прихожанку, которой он будет читать молитвы.       Он раздвинул её ноги, не снимая юбки, обнажая блестящие складки. Ему, словно похотливому богохульнику, несносно хотелось попробовать её на вкус, но ритуал требовал, чтобы он в первую очередь проник в неё — позволил Плаге обрести новую оболочку. Его возбуждение пульсировало и требовало освобождения, член в деловых штанах грозился разорвать ширинку. Мужчина посмотрел ей в глаза, увидев в них ужас, но и мольбу, и жестокая улыбка изогнула уголки его губ, когда он стянул брюки вместе с боксерами, и погрузился в нее, чувствуя напряжение её клитора и узкой кожи.       Эмили взвизгнула, только когда он зашевелился и начал толкаться, грубо и непреклонно, входя в неё то во всю длину, то аккуратно играя головкой с самой чувствительной точкой её клитора. Она вскрикнула, крики её смешались разрывающим эхом в тишине храма, разбавляемой до невозможности неприличным хлюпаньем двух взвинченных тел посреди грязного алтаря в окружении икон культа и наблюдающих исподтишка глаз Саддлера, подглядывавших из-за многочисленных картин.       Леон стиснул её запястья и прижал их над головой, его движения были резкими и собственническими. Ритуал требовал, чтобы её боль и страдания способствовали трансформации, но им обоим было по-еретически хорошо. Он почувствовал, как ее тело сжалось вокруг него, и стало его частью. Потом схватил её за волосы и отстранился, заставляя её смотреть на него, когда он рыкнул животным, изливаясь в нее.       Извергнувшись в её пространство заражённым семенем, он продолжал входить в неё, точно безжалостное животное, обнажившее свою суть, наблюдая, как её раскрасневшееся лицо становится все более осунувшимся, а стоны, вздохи и тяжёлые всхлипы глушатся затрудненным дыханием. Он знал, что приближается конец, точка невозврата для неё.       Её пухлая оболочка содрогнулась в последнем оргазме, зеленоватые глаза закатились, когда она потеряла сознание. С последним выдохом он отстранился, удовлетворенный тем, что ритуал завершен. Она лежала перед ним неподвижно — прекрасный цветок, проросший через окровавленный бетон. Он слез с алтаря, вытирая остатки своего возбуждения, и пришёл в себя нежданно, словно вырвался из тумана чёрной мессы, поправляя нежную, пропахшую гарью и дымом свечей мантию.       Леон вернул себе холодный, безразличный облик наследника Осмунда Саддлера, который приговаривал и причитал, чтобы его ученик не пользовался своим новым умением и не травил кандидатов на превращения, побуждая в тех первобытную жажду размножаться. Вскользь культист вспомнил своё обращение: это было не так приятно. Накинув на голову капюшон, он укрыл девушку белой простыней, как усопшую, прикрывая следы своей деятельности. Теперь, осталось только ждать.       — Добро пожаловать в семью, сестра.       Эмилия снова и навсегда будет делать то, что он пожелает.