Оправданное усилие

– Тебе точно не будет больно? Макс держит Ландо за горло и смотрит прямо в глаза. Между ними тянется последняя нить недосказанностей — та самая, острая и злая, которая обязательно обернётся в катастрофу чуть позже. Верстаппен понимает, что любой его шаг в сторону превратит эту картину в месиво; Норрис знает, что он на коротком поводке. Они никогда не трахались так. Никогда не тягали друг друга за волосы, не кусались до крови, не смешивали сперму со слюной. Ландо такое, конечно, всегда было чуждо — Макс же попросту боялся последствий. – Нет, – Ландо неуверенно ерзаёт на идеально белой, выглаженной каким-то из сотрудников отеля, простыни, и зажимается. Прячет ноги, пытается скрыть обнажённое тело. – Почему ты переживаешь? От него в этой интонации сквозит исключительной нежностью. Максу неловко: почему-то хочется взять Норриса за щёки, притянуть к себе, встретиться взглядами и забыть всё. Хочется всего и сразу — в том числе и того, о чём они, на данный момент, говорят. – Я не знаю. Мы никогда не делали так, – Верстаппен мягко водит кончиками пальцев по чужим загорелым коленям и с силой сжимает у бёдер, чтобы раздвинуть ноги. Ландо, безусловно, сильный мальчик, но его тело явно не выдержало бы любой попытки Макса в настоящее применение силы. – Я могу тебя неосознанно травмировать. – Это бред, Макс. Ты никогда не сможешь сделать мне больно. Верстаппен замирает в сантиметре от чужого живота и поднимает взгляд. Глаза собачьи-собачьи, как у самой преданной на свете лайки. Они сканируют друг друга, и Ландо мягко вплетает пальцы в его пряди, чтобы потом неожиданно схватить со всей силы. Они действуют больше по инерции. Макс поддаётся, не позволяет внутреннему накалу вырваться и превратить номер в лавовое озеро; Норрис будто бы чувствует, что Верстаппен действует не в полную силу, но пока не решается об этом сказать. Он уверенно держится за чужие волосы, водит ногтями по его затылку и давит на него так, что у Макса не хватает воздуха. Выцеловывать живот приходится практически вслепую. – Сука, – Ландо стонет на выдохе и зажимает Макса у сонной артерии. Верстаппен рвано выдыхает, но не останавливается: делает всё возможное, чтобы сползти кончиком языка ещё ниже и коснуться члена. – Блять, Макс, что ты… – Тише. Норрис действительно замолкает. В конце концов, даже его мнимая игра в контроль и возможность доминирования не может продолжаться вечно. Макс сильнее, Макс знает, что делает. Макс, Макс, Макс. Он везде — в каждом сорванном вдохе, в звоне в ушах и бликах перед глазами. Ландо не видит ничего, белая пелена больше не впечатляет. Ему снова хочется схватиться за чужие пряди и оторвать от члена, который настолько красиво и удобно помещается во рту. Усилие оправдывается. – Что ты делаешь? – Верстаппен еле выговаривает вопрос и таки отодвигается. Он такой блядски красивый: преякулят, смешанный со слюной, грязно стекает по пухлым губам, обводит родинку — на которую Ландо готов молиться — и медленно движется к подбородку. Он взъерошенный, горячий и красный. Норрис может смотреть на эту картину вечно. – Ландо. – Я хочу сам. Я хочу двигаться внутри. Верстаппен заметно напрягается, буквально на пару секунд, а затем понимающе кивает. Они продолжают переглядываться, и Ландо может нащупать в чужих глазах нотки смущения. Это кажется абсурдом: Макс, который только что так нагло и бесцеремонно делал горловой, теперь стесняется от слов о том, что Норрис был бы рад снова имитировать контроль. Макс, будем честны, всегда был таким — стесняющимся прямых действий и фраз, умеющим прятать взгляд в (не)нужные моменты и смиряющимся. И это смирение было намного сексуальнее, чем любое “грязное” слово. Макс расслабляется, расправляет плечи и ложится. Ландо же, напротив, поднимается и неумело заползает на колени. Ему впервые хочется грязи настолько сильно, ему катастрофически необходимо уложить Верстаппена на спину и выебать в самую глотку. Это, почему-то, кажется правильным. Они всё ещё не знают, чего хотят друг от друга, и всё ещё действуют по наитию. – Вот так, – Норрис направляет член в рот Макса и касается чужих скул кончиками пальцев. Его пухлые губы выглядят сейчас так по-блядски, что Ландо готов сорваться и молча дрочить, сидя напротив Верстаппена. – Не задерживай дыхание. Иначе будет плохо. Макс покорно кивает и делает всё возможное, чтобы не потеряться в себе. Потому что всё это: и сам секс, и Ландо, — блядски горячий и сексуальный — и номер, снятый абсолютно наспех, и кровать, на которой они еле помещаются — всё кажется таким нереальным и одновременно странным, что ещё чуть-чуть, и он точно шагнёт в самую пропасть. Ландо уверенно держится то за шею Макса, то за волосы, то за простыни, и активно двигается в чужом рту. Возбуждение медленно сводит с ума, хочется только больше, хочется вдавить Верстаппена в кровать и довести до тряски, не позволяя кончить. Он никогда не был таким сумасшедшим от одного человека, и никогда не испытывал потребности в том, чтобы имитировать доминирование. Сейчас это казалось единственной возможностью насладиться друг другом. Норрис прекрасно знает, что завтрашний день ебанёт по голове так, что не останется живого места. Потому что завтра приедет Келли, завтра придётся тащиться завтракать вдвоём очень рано — пока рядом нет назойливой третьей-лишней-противной девушки, пока нет вполне себе ощутимой проблемы. Им придётся скоро закончить и лечь спать, и Макс во сне снова будет звать на помощь, потому что увидит очередную дозу кошмаров. Ландо знает, что никогда не сможет помочь ему с этим, — потому что Верстаппен не позволит приблизиться настолько, чтобы врасти друг в друга и решать проблемы вместе — но знает, что нужно всегда быть начеку, чтобы вовремя разбудить. Он уверенно толкается в чужой рот, мажет головкой по языку и верхнему нёбу, и видит в глазах Макса безусловное принятие его положения. Это невыносимо возбуждает. Возбуждает потому, что Норрис знает, что только он способен полностью “подчинить” Верстаппена, пускай и не по-настоящему. Потому что все остальные — пилоты, сотрудники Ред Булл, журналисты — никогда не смогут встретить в глазах Макса даже нечто похожее на то, что ему удаётся наблюдать прямо сейчас. – Я хочу, – начинает Ландо, когда чувствует, что может кончить в любой момент. – Я хочу сейчас чуть по-другому. Не так, как у нас обычно происходит. Макс неуверенно поднимается и смотрит на него с вопросом, не решаясь заговорить. – Я не хочу сейчас трахаться. Мы всегда так делаем, и… – он не особо понимает, как продолжить собственную мысль, и как отделить возбуждение от рассудка. Верстаппен мягко укладывает ладонь на его запястье и водит по ней, чтобы кожа к коже вернули в реальность. – И сейчас, ну, когда всё это происходит, я хочу чувствовать себя особенным. Потому что я знаю, что её ты тоже трахаешь, и потому что… – Мы не занимаемся сексом, Ландо. Норрис прекрасно знает, что Макс никогда не врёт, но до сих пор не улавливает суть. – Мы не занимаемся сексом. Я не хочу заниматься этим с ней. Она мне противна. Ландо хочет задать много вопросов, но не понимает, как их лучше сформулировать. Потому что они всё ещё со стояками, потому что Норрис может в любой момент его тупо спугнуть. Это всё — нереальная история. Выдумка. Неудачный сон Ландо. Такой же, как и кошмары Макса, где Йос запирает его в тёмной комнате на весь день. – Тогда почему? Почему ты не оставишь всё это, почему ты… Не знаю, не расстанешься? – он очень хочет сказать совершенно другое. Больше всего на свете ему нужно спросить, почему Макс не остаётся с ним. – Она отравляет тебя. Все вокруг это видят. – Сейчас не время о таком разговаривать. Макс пододвигается ближе и одним движением руки усаживает Норриса к себе на колени. Ландо, в самом деле, не против — со стояком всё ещё нужно что-то делать, потому что вести в таком состоянии серьёзные разговоры не представляется возможности. Он закрывает глаза и откидывает голову назад; руки Макса, по-настоящему сильные и невыносимо тёплые, сначала мягко прижимают к себе, а потом опускаются на член. Он дрочит ему одной рукой, а второй, прямо ладонью, водит по чувствительным соскам. Ландо стонет и срывает голос на блядском “Макс”, которое хочется выкрикивать каждые пару секунд, чтобы оставить след в чужой памяти. Ландо стонет и впервые чувствует себя принцем. Потому что Верстаппен, ладонь которого плотно держит его за член, настолько близко, что каждый его вдох, даже самый тихий, Норрис улавливает кожей. – Вот так, тише, тише. Всё хорошо, – Макс, блядский Верстаппен, начинает шептать. Господи, Ландо скоро взорвётся. – Ты умничка. Ты можешь кончить в любой момент. Не сдерживай себя. Норрис чувствует себя принцем, но вспоминает о том, что такое смирение, и шёпотом отвечает “Да” на каждое слово. Рука Макса несколько раз надавливает на основание, а потом большой палец мягко обводит головку и скользит по уретре. Ландо извивается, вскрикивает, терпит до последнего, но всё-таки кончает Верстаппену прямо в ладонь. Ему почему-то кажется, что этот акт удовлетворения должен закончиться так же грязно, что Макс непременно заставит его слизать с руки собственную сперму, что потом они будут целоваться и трогать друг друга везде. Этого, впрочем, не происходит. Макс тем же одним движением вытирает сперму с руки об первую попавшуюся салфетку, а затем разворачивает Ландо к себе лицом. Они смотрят друг другу в глаза и молчат. Норрис осторожно и коротко целует чужие губы, задевает любимую родинку и смеётся. – Всё в порядке? Макс по-настоящему обеспокоенный, нежный и заботливый. Такой же, как и всегда. Ландо не хватает слов. Он улыбается только шире, кивает, а потом утыкается лбом и кудрявыми прядями в чужое плечо, и тихо выдыхает. Верстаппен нежно гладит его по спине, обводит короткими ногтями лопатки, рисует на них маленькие звёзды и солнца, и тоже улыбается. Почти синхронно. – Давай ты ляжешь? – Верстаппен так и не дожидается ответа, и осторожно поднимает Ландо на руки, чтобы устроить на неудобной кровати. Сам же мягко присаживается рядом. Не настаивает, чтобы лежать. – Вот так. Всё хорошо. Ты очень устал, солнечный. Тебе нужно отдыхать. Норрис кивает на каждое слово и ждёт, что Макс окажется рядом. Потому что без него всё снова окажется бессмысленным. – Останься со мной. Мы успеем завтра позавтракать, пока она не приехала. Макс смотрит с надеждой, но молчит. Ландо думает, что сказал что-то очень глупое. – Я не настаиваю, просто… – Всё в порядке. Я останусь. Дай только в душ сходить. Впрочем, эти слова рассеиваются так же быстро, как и всё волнение Норриса о скором приезде Пике. Он открывает глаза только утром и понимает, что пропустил самый важный момент. Он так и не проснулся ночью. Он не смог спасти Макса от кошмаров. Ландо дёргается от собственных мыслей: ужасные картинки того, как Верстаппен зовёт на помощь во сне, как плачет в подушку и просыпается раньше обычного, а потом до утра сидит на балконе, бьют по голове тонной кирпичей и не оставляют в покое. Он оглядывается в надежде на столкновение с родными голубыми глазами, но не находит ничего. В ванной шумит вода. Норрис держится за телефон, долго смотрит на время, и не понимает, что могло произойти. Одиннадцать утра. Он же проспал всё, Келли ведь уже здесь. Как Макс в здравом уме мог остаться в номере с ним? – Макс? – ему, честно, плевать на то, что он замотан в одно одеяло. Как и плевать на ужасную причёску, плевать на следы от швов наволочки на щеках. Ландо уверенно стучится в деревянную дверь и молится всем, кому только может, что всё в порядке. – Открой, пожалуйста. Вода резко стихает. В дверном проёме появляется абсолютно спокойный и улыбающийся Верстаппен. – Доброе утро. Что случилось? Они снова молчат, и Ландо снова не знает, как правильно сформулировать вопрос. – Почему ты здесь? – он опирается ладонью на стену и поджимает губы. – Келли приехала. Ты не должен. Макс, это опасно, если она узнает, она точно… – Уже уехала. Всё становится ещё более непонятным. Верстаппен замечает чужое смущение и осторожно проводит по плечу Норриса, а потом продолжает. – Мы увиделись, я её встретил. Она закатила скандал, и я сказал, чтобы она больше здесь не появлялась. Ландо замирает и не знает, как говорить. Макс всё ещё кажется безупречно спокойным. – Зачем ты так? Она может создать проблемы, да и… Блять. Верстаппен улыбается, делает шаг вперёд — Ландо тут же выпускает его из ванной — и медленно следует в спальню. Они садятся на кровать; Макс мягко держится за чужие тонкие запястья, поддерживает зрительный контакт и разглаживает беспокойную кожу. – Мне всё равно. Потом разберусь, – он осторожно целует Норриса в висок и притягивает ближе. – Я хочу остаться здесь. Мы давно не проводили время только вдвоём. Ландо вжимается в его сильные плечи, задерживает дыхание и, кажется, загадывает сотни желаний за раз. В голове всё ещё крутится самая страшная в мире картинка — то, что Келли может устроить после, в Монако. Но всё это, как и кошмары, как и любая возникшая проблема, является на деле такой бесполезной мелочью, что думать об этом в этот момент — показатель неуважения к себе. Единственное желание, которое остаётся почти-что-сказанным и отпечатывается на губах и в подсознании — чтобы Максу захотелось остаться навсегда.