вокруг меня пылает

Меня хоронят заживо. Это моё настоящее. И оно намертво вросло в промёрзлой яме. Сверху – ликование. Безобразно потное и хмельное. Я одновременно там с ними, и параллельно здесь один. Снизу — опустошение. Мрачное, но спокойное. Не слышу пульс – покой. Не вижу коленей — под землёй. Не чувствую внутренностей – затканы в вечный пласт. Но а еще моё настоящее – это: — Старина, да ты бледный. Всё в норме? Это незобливое простецкое «старина» согревает, выдёргивает, заставляет лёгкие расслабиться. И звучит так, что невозможно игнорировать. Как вечный гул перемалывающих шестерёнок в руке Баки. Киваю. Надеюсь, что киваю. Над правым ухом обеспокоенное: — Я всё равно позову Сару. Дышу. Пока помню, как. Сижу. Ещё пока на стуле. Пока деревянные ножки не провалились под пол. Они на месте, скрипят под весом. Умудряются слиться с тягучим ритмом болотного блюза. Как и всё остальное, в принципе: обшарпанные половицы, крышки покоцанных столов и просиженные сиденья стульев. Словно тот, кто сшивал это место, не затянул нитки как следует. Внутри меня похрустывает мразная корка. Я одновременно здесь с ними, в тесноте с хмельными, но параллельно там, в яме, один угнетённый. Оставьте. Забудьте. Из-за липкой духоты рябит перед глазами. Костюм приклеивается к бокам, натирает. Потею, прею и терплю. Послушно сижу за столом, не открываю рот, пока не спросят. Я в непростом положении. Я сломан. Почти. Не прибедняюсь. Оказывается, очень неудобно, когда руки постоянно согнуты. Стараюсь не вертеться: ремни от бандажа трутся об грудь, сминают рубашку, цепляются за лацканы. Меньше движений – меньше проблем. Пару дней назад Сара находилась в состоянии тотальной агрессии, что было ожидаемо. Оттягивала на себе волосы, когда я приполз на порог. Во-первых, сколько грязи, Сэм, во-вторых, не прикидывайся инвалидом, Сэм, у меня скоро свадьба. Эти твои проблемы некстати, Сэм, не мог сломать в другой день? Это шутка, Сэм? Потому что я планирую закрыть глаза, открыть и не видеть этого ужаса. Не видеть тебя. Прикидываться в планах не было. Это неудачный полёт – погода. Плюс провальное приземление – виновата погода! И в сумме складывается паршивый день. Опять же, это из-за погоды. Этот ветер, в общем-то... Поэтому не шевелюсь, меньше дышу, держу спину ровно. Ноют не только плечевые суставы, но и рёбра. Благо ноги целы — отделался легким вывихом и парой гематом. Вежливо киваю, отказываюсь от торта, придумываю отмазки. Но в моё не ем сладкое после шести сложно поверить, стóит взглянуть на руки. Сара настаивает, хочет дать подзатыльник. Но обещала себе больше не злиться. Хотя бы сегодня, потому что, Сэм, не говнись, это мой день! Это её день. Сара выходит замуж за белого. И он словно слеплен из глины: не-докопаться-идеальный. На две головы выше Сары – неудивительно. Её всегда привлекали высокие. Он не уступает размерам даже Баки. С сильными руками, широкой спиной, с рельефным, чертовски белым торсом и до безумия честный. Он хорошо ладит с людьми, весь правильный, эдакий всеобщий любимчик (почти второй Роджерс, хотя и первого порой трудно было терпеть). Тянет своё тёплое «старина» и смотрит так, будто это я должен произвести впечатление на его семью. И точно ли этот глиняный настоящий? Что, если в Лери траванулась рыба. Рыбаки хорошо постарались, несомненно. И теперь, нажравшись озёрных тварей, город ратует с проблемами сенсорных образов. В Делакруа не так много мест, где можно собраться. И Сара решила затащить всех в единственное работающее кафе возле трассы к ближайшему аэропорту. Прямо возле заправки, от которого едко тянет бензином, особенно когда душит жара. Возле нагретого, как раскалённая печь, асфальта и без намёка на прохладную тень. Единственное место, где по-настоящему прохладно – внутри меня. Внутри потрескивает корочка, смеются ледяные стенки. Надо мной. Над произошедшим. Внутри я убит. Снаружи – улыбаюсь и обещаю обязательно попробовать кусочек. Сара с подозрением смеряет меня взглядом, знает наперёд, что сегодня я облажаюсь. Вот она, обострилась сестренская чуйка. Ей лишь бы отследить и ткнуть пальцем в каждое моё действие. Вне зависимости, попал ли я под её настроение. Отходит, шуршит, придерживая подол пышного платья, и несколько раз оборачивается через плечо. Вот же я. Все ещё улыбаюсь. Да, Сара, пытаюсь угодить, и я всё съем. Честно. Слово скаута. Или нет. В зале тесно, и это факт. В зале, мягко говоря, не упоительно и ободранно, как в старом дырявом кошельке, где пуговичка давно не застёгивается (и не от полноты, а от изношенности). И это в помещении только половина, другая не влезла – трётся на улице, жарится на солнце и нюхает бензин. Но уверен, им это не мешает веселиться. Сверху — ликование. Загривок мокрый, как и спина. Щёки горят, покрываются тонкой плёнкой пота. Хочется домой. Во рту сухо, глотать трудно. Элементарно не могу подцепить стакан воды. И как назло, остаюсь за столом один. Я незаметен. Как летучая мышь, забившая в тёмный угол. Меня не видно. Меня не найти. Забываю про отрезанный треугольник на блюдце. Ребята на крошечной сцене хрипят в микрофон. Бедняги. Им не лучше: вспотевшие, в плотных костюмах, с прижатыми к телам инструментами и без перерыва дуют в губные гармошки. Нет, они молодцы, хорошо играют, чувствуется изгиб нот и прочее. Честно, не вслушиваюсь. Не хочу вслушиваться. Потому что всё это время занят другим. Потому что не могу отвести взгляд от Баки. Баки целовался с другим. И это проматывается в моей голове, как покадровая плёнка. Всплывает перед глазами снова и снова. Заставляет зарыться в яме глубже, чем она вырота на самом деле. Окей. Выдыхаю. Делаю вид, будто ничего не было (но, я видел), выдавливаю улыбку (но, на деле сдерживаю слёзы), вижу Сару и киваю, да, мне весело, всё супер (но, я разбит и хочу домой). Баки совсем не глиняный, он другой. Он не хрипит «старина» и не старается вести себя правильно. Баки производит впечатление по-своему, да так, словно это течёт у него в крови. Будто по ней, крови, никогда не протекало что-то беспощадное, с неконтролируемым желанием дробить черепушки. Производит так, что находясь рядом с ним – мурашит. И это равняется мощному импульсу, пробегавшему по вибраниевой руке, когда Баки показушно делает резкий оборот в гнезде ради механического щелчка. Баки не приходится прикладывать усилия, ему достаточно просто существовать. Остальные сами пускают слюни и пялятся, взяв за особое внимание вибраниум. Живой экспонат во всей красе. Глазками смотрим, ручками не трогаем и ротик закрываем. И желательно топ-топ отсюда (последнее обязательная рекомендация от Уилсона). А потом, Сэм, почему прохожие так странно пялятся, у меня что-то на лице? И трёт чёрными пальцами щетину. Да, Баки, определённо дело в этом. Хотел бы я знать, почему, но уже знаю ответ. Окружающие, мать его, фан-та-зи-ру-ют. Дрожат от переполненной силы в этом теле и двигающих пластин на вибраниуме. От Баки внутри всё туго сплетается и выворачивается наизнанку. Хочется выплюнуть мокрый комок, протянуть на ладошке и сказать, смотри, что ты делаешь со мной. Одним словом — мурашит. Но не сейчас, когда внутренности вне доступа. Снизу — опустошение. Окей. Это всего лишь конкурс – успокаиваю себя. Но кому от этого становится легче? Весь позитивный настрой говорит: до свидания, Сэм. Свидимся, Сэм. Когда-нибудь, Сэм. Машет ручкой на прощание и улыбается надменно. Ой, кажется, вы обронили мешок, что же там? Упс, походу чьё-то хорошее настроение. А ничего, если я уже открыл мешок? А открыл мешок какой-то парень, которому выпало задание поцеловать кого-то, и он почему-то выбрал Баки. А тот и не сопротивлялся. Притягивает всех, как магнит, и удивляется. Сэм, ну ты точно врёшь, что у меня на лице? Конечно, сложно не заметить увесистого широкоплечего суперсолдата, дружелюбно подмигивающего каждому. Уверен, что половина собравшихся без лишних вопросов готовы дать ему в первой же кабинке туалета. Окружающие, мать его, фан-та-зи-ру-ют. Дрожат от переполненной силы в этом теле и двигающих пластин на вибраниуме. Хочу домой. Никогда не радовался тому, что могу ходить. Баки, как ни в чём не бывало, возвращается с пропахшего потом зала, весь запыхавшийся после танцев и тупых конкурсов. От него несёт бензином: был на улице. Он в белой рубашке с расслабленным галстуком и растёгнутой верхней пуговицей. Его рукава закатанны по локоть – не ощущает стыд за вибраниум, как раньше. Замечательно, где его пиджак? Парень, что сосался с Баки, вдруг подходит к нашему столику. Не усаживается, потому что все покоцанные крышки сдвигали — освобождали зал для танцев и тупых конкурсов. Наблюдаю за ним и чувствую тошноту: невыносимо любезен, ой, Джеймс, как это вкусно, ты обязательно должен попробовать! Обращается ко мне, называет своё имя (будто я запомню), рассказывает, как оказался здесь (будто это важно), интересуется насчёт рук (будто на мне написано, что горю желанием поделиться). Баки меняет тему. Это облегчение для меня или желание отобрать собеседника. Я не проронил ни слова. Смотрю исподлобья и чувствую, как закипаю и как ноет шея. Корка во мне хрустит. Говорит тихое: ха-ха! То, как этот парень смотрит, как говорит, светится и расплывается, приправляя приторным «Джееймс». Тошнит вдвойне. Торт, что так нахваливала Сара. О нём вспоминают только благодаря этому парню. И Баки в попытке накормить. Вспоминает, что кое-кто не в состоянии сделать это сам. Чувствую себя жалко. Словно инвалид, постоянно требующий внимание. Но даже с этим Баки не справляется. Аппетита нет. Сейчас не до сладкого. Ложка со сахарным куском тычется в губы. Сжимаю их, но Баки не замечает: продолжает мило щебетать с парнем напротив. Отворачиваюсь, привлекаю внимание. И тогда металлическое ребро проезжается по щеке, оставляя после себя сладкий развод. Ложка соскальзывает с рук, звенит и прячется под стулом. Баки резко вскакивает, извиняется. Видимо, сам перепугался. А парень напротив протягивает салфетки, дабы помочь вытереть щеку. Да пошёл он! Делаю вдох, когда Баки трёт щеку. И непонятно с каким подтекстом. Слишком грубо, как по наждачке. Или с осторожностью в плане, Сэм, как так можно, сейчас всё исправим. Выдох, когда он переглядывается с тем парнем. И не могу избавиться от ощущения, что вращаюсь по спирали. Не могу сосредоточиться на реальных вещах. Баки отходит со словами: — Принесу новую. Это он про ложку. Но лучше бы принёс новую голову. Со сброшенными заводскими настройками, чтобы не вспоминать то, что было. О, Баки. Как же плевать на эту ложку. Неважно, с пола она или с новенького набора. Готов есть с твоих рук, облизывая каждый палец. Боже, настолько я отчаялся? Глиняный. Он трётся возле столов, раздвигает их, а потом берёт в руки блюдце, останаливается возле меня и смакует сахарный треугольник. Не перестаёт обращаться ко мне с ласковым «старина» затем снова «всё в норме?». Пережёвывает и только потом начинает расхваливать, как же ему повезло с моей сестрой. Она невероятная, старина. Какой же я для него пример – неукладывается, не переваривается. Сообщает уже который раз, что для него честь быть в нашей семье (с Капитаном Америкой — не говорит, но думает, иначе, чем я его впечатлил?). Говорю, спасибо, приятно, рад, взаимно. Киваю ради приличия, снова, а он всё говорит, говорит, говорит. Тянет «старина» и кивает головой. Сбиваюсь, больше не слушаю. Я сосредоточен на другом. Тот парень мечется в толпе. Вытягивает шею, крутит головой, ищет кого-то. И при этом не забывает быть любезным: улыбается и успевает поинтересоваться у других «как дела?». Он прилип к Баки, как мои брюки к ягодицам, а уже те – к стулу. Ходит за ним хвостиком, тает на глазах и не перестаёт обращаться, томно растягивая гласные. «Джееймс». Кажется, Баки и вовсе забыл, что обещал вернуться. Вот щас встану и уйду. Вот прям щас. Вот уже. А вдруг Баки вернётся? Ну вот, сейчас. Ну вот-вот. Спина затекает, но я держусь. Не смею кривить лицо хотя бы на секунду, иначе объявится Сара. Узнает, если поменяюсь в лице. Это сейчас её не видно, затерялась в толпе потных и хмельных. Но она подкрадётся, окажется за спиной, как акула, почуявшая кровь. И это настораживает. Не замечаю, как уходит глиняный. Баки ещё не вернулся. Рядом никого. Снова один. Снова брошен. А потом понимаю, что забыл поздравительную речь, приготовленную специально для Сары. То есть она подготовила, написала, а я выучил. Но сейчас забыл. Отшибло по полной. И это не тот случай, когда можно подглядеть написанное на ладошке. Я и собственных ладошек не вижу. Баки возвращается, протискивается возле столов и садится рядом, как и положено. Как изначально распланировала Сара. Но теперь справа от него впихивается тот парень: пододвигает стул от соседнего столика и касается коленкой с Баки. Наши коленки не касаются. И Баки без ложки. Баки забыл. Баки разваливается на стуле, пошире разводит колени (мы всё ещё не касаемся), сцепляет пальцы в замок перед собой. И его рубашка оттопыривается у шеи. Там засос. Краснючий, свежий, светит прямо в глаза и кричит, ау, Сэм, ты только взгляни на меня! Сэм, не смей отворачиватся, смотри, кому говорю! У меня закладывает уши. Внутри: треск. Гости начинают толпиться у входа в три ряда. Это не чёртов тетрис, они не исчезнут. Музыка затихает: Сара хочет сказать пару слов. Благодарит всех за то, что пришли, и всякое такое. Не слушаю. Снова. Сверлю взглядом недоеденный треугольник, медленно начинающий засыхать. Я, как он, сахарный треугольник, начинаю засыхать. А потом все замолкают. Спины, стоящие передо мной, разом оборачиваются. И я понимаю: настала моя очередь опозориться. Сара была права. Она знала, чувстовала наперед. Начинаю вставать, и Баки помогает отодвинуть стул – да неужели! Пока мои колени разгибаются, я думаю о том, можно ли убить того, кто уже умер. Сара будет убивать медленно и мучительно или быстро, без колебаний. Даже рука не дрогнет. Она может, не сомневаюсь. Кусаю губы изнутри. В голове из слов только «Джееймс» да «поздравляю». Смотрю ей в глаза: улыбается, ждёт. Счастливая надеется, что, может быть, всё же ошиблась. Но внутри подозревает, снова оттягивает на себе волосы от злости. От того, что я всё испортил. Это её день. И явно не мой. Рядом с ней глиняный. Улыбается, кивает. Старина, не подведи. В его глазах я пример для подражания, а не просто брат. Но чувствую, что после сегодняшнего дня перестану быть и просто братом. Бросаю быстрый взгляд на Баки, тот шепчется с тем парнем. Не слышу о чём, я вообще ничего не слышу. На меня словно натянули пакет, и воздух, кажется, заканчивается. Я придумываю слова на ходу. Не замечаю, как несколько раз желаю одно и тоже (поздравляю, поздравляю, поздравляю). Откашливаюсь – в горле пересохло. В нос вбивается сахар и бензин. Тошнит. Чувствую, как капли пота стекают по вискам. А потом все хлопают и это момент, когда я могу сесть обратно. Но желательно провалиться, исчезнуть. Зарыться поглуже в яме и, пожалуйста, закопайте. Я полежу тут немного, свернусь калачиком, чтобы Сара не нашла. Ну, или не немного. Только закопайте. Пожалуйста. Вижу, что она хлопает. Медленно, не в такт, как делают остальные – расстроена. Но больше зла: улыбается с крепко прижатыми зубами. На глиняного не смотрю, но, судя по хлопкам, он в восторге – неудивительно. Вспоминаю, что кроме дома некуда вернуться. Я не справился с простейшей задачей. Это значит, что стоит перешагнуть порог, и Сара точно нашинкует меня. Вместе с глиняным (он её слушает, потому что она невероятная, старина) и быстро разделаются со мной. Скормят труп рыбам. Баки вдруг касается вибраниевым локтём и шепчет: — Неплохо. Меня мурашит. Трясёт и мутит. Неплохо, но не идеально. Кладет ладонь — живую — на плечо (и ему приходится отвернуться от того парня). Да, старина, это было ужасно, но ты не расстраивайся, могло быть и хуже. Хорошо, что Баки не хрипит «старина», не портит эту идиллию от другого белого. Чувствую тепло, плечо нагревается моментально. А потом не выдерживаю и ухожу в туалет, когда тот парень встаёт, чтобы сказать пару слов. Кто он вообще такой? Не запомнил имя и как он тут оказался. Не важно. Важно только то, что Баки ни на кого не обращает внимание, кроме этого парня (приходится самому выбираться из ловушки стула и стола). Завороженно смотрит, и в его взгляде бежит знакомое ощущение. Знакомое мне ощущение. Меня разрывает на куски, но я иду в туалет. Пробираюсь сквозь толпу, желательно, чтобы Сара не заметила. Влетаю в первую кабинку, маюсь с дверью. Вроде закрыл. Коленкой подцепляю крышку сиденья — хлопает по ободу чаши. Сажусь и начинаю плакать. Перед глазами счастливый Баки, расстроенная Сара и морда того парня. Задерживаю дыхание, когда кто-то входит. Жду, а потом снова трясёт. Не слежу за временем. Выхожу только тогда, когда Баки начинает стучать во все кабинки. Заглядывает в проёмы ниже, пытаясь найти знакомые ботинки. Выхожу, но не сразу. Кричу «сейчас» и даю слёзам на щеках высохнут. Баки не торопит. Обратно идём пешком. Самые последние. Оказывается, остальные рассосались раньше. Из-за набухших жёлтых облаков всё вокруг как через апельсиновую линзу. Воздух душит. И не только он. Мечтаю, когда избавлюсь от костюма. Баки шаркает позади. Весёлый и что-то напевает. Молчу. Слышу, как трещат камни под ногами, как пятки – не мои – проезжаются по асфальту. Мелкие камешки пролетают возле меня. Перед глазами вижу не дорогу, а сосущегося Баки. Все ещё. Ещё не переставал видеть. — Чёрт, я, кажется, посеял мобильный, — понимает Баки. Останавливается, хлопает по брючным карманам. Затем сминает пиджак в руках и щупает. Что он имеет в виду под посеял мобильный? Эту дешёвую раскладушечку. Она ещё умеет звонить? — Давай вернёмся, — просит он. Перекидывает пиджак на плечо. Останавливаюсь. Набираю воздух, пытаюсь спокойно выдохнуть — получается рвано. Я словно стадии принятия. Но пропускаю отрицание и сразу перехожу к гневу. — Нет. Чёрт. Чёрт. Чёрт. Это я сказал нет? Почему нет? — Что? Я оборачиваюсь, хочу сказать: — Извини, ошибся буквами, конечно, Бак, мы сейчас вернёмся. Но выходит грубое: — Меньше вещами надо раскидываться. Не могу контролировать язык. Отрезать бы его. — Что ты имеешь в виду, Сэм? Мне хочется выть, но не могу. Баки медленно сгребает пиджак с плеча и мнёт в руках. С кармана валится заколка в виде цветка. Моя выпала ещё в туалете. — Ты злишься, что я мало уделял тебе время? Корка внутри меня шепчет «виноват». Трещит так, что пульсирует в ушах. Треск. Треск. Треск. Вспоминаю, что находится у Баки на шее — это вряд ли окупится простым «извини». — Ну, извини, Сэм. «Извини» за время. Да, был занят, понимаешь, Сэм, оказывается, у меня на лице ничего нет, ты был прав, наверное, причина в другом. Баки продолжает чуть тише: — Сэм. Бегает глазами, а потом неуверенно добавляет: — Надо было что-то взять из кафе? Стоит на месте, не делает ни шагу. Ждёт чего-то. Единственное, что я могу — это взорваться. И я взрываюсь. Взрываюсь, как шар, проколотый иглой. Не успеваю придержать язык. — Хватит, Бак. Или, стой. Может быть, Джееймс? Баки опускает плечи, отводит взгляд и спокойно: — Сэм. Прекрати. Его оживлённый настрой пропадает. Секунда, и он добавляет: – Это всего лишь конкурс. Пусть дальше оправдывается. Потому что меня не остановить. — Конечно. Засосы – тоже часть конкурса. Он молчит. Ему нечего сказать. Избегает взгляда. И видно, что хочет вернуться обратно. Наверняка обменялись номерами с тем парнем и не терпится «поэсэмэситься». И снова тот парень. Снова сосущийся Баки. Снова. Снова. Снова. И снова треск где-то внутри. И Снова. Снова. Если бы во мне был аквариум, то в нём, в аквариуме, помимо трещин вверх брюшком, всплыла бы рыбка. Потому что про неё, рыбку, забыли, не кормили и не уследили. Мы стоим на пустой раскалённой печи. Солнце садится, скоро потемнеет. Тут непонимающий Баки со взглядом «извините, только не бейте», дома Сара, небось, с ножом в руках «ну держись, Сэм». Держусь. Я афигеть как держусь. Меня хоронят заживо. Я снова в яме. Застрял в твёрдой земле и выдыхаю пар. Не слышу пульс – покой. Не чувствую внутренностей – затканы в вечный пласт. Баки ждёт секунду, другую, затем наклоняется, подбирает заколку. Медленно подходит ближе, просовывает между моих пальцев цветок. Они дрожат. Меня — мурашит. Но Баки даже не смотрит в глаза. Затем он уходит. Молча разворачивается и шаркает обратно к кафе. Мобильный посеял он. Я снова один. Снова брошен. Забытый. Одинокий. Я похоронен. Но уже не уверен, где именно. Это моё настоящее. И оно намертво вросло в промёрзлой яме.