Про космос, весёлые таблетки и бабочек в животе

      Всегда приятно делить что-то. Будь то обычный день, завтрак или последняя таблетка. Вы вместе тащитесь с утра до ночи по магазинам, примеряете кучу смешной и стильной одежды. Вы вдвоём чувствуете привкус такого разного кофе на губах друг друга и не можете отвести взгляд, когда встречаетесь глазами. Один видит в радужках напротив неспокойный океан, а другой — расплавленное железо, смешанное ни с чем другим, как с любовью — с этим воздушным, нежным, неземным, космическим чувством, которое согревает от кончиков волос до краешков пальцев.       Пока один кидает таблетку на свой язык, второй ловит его, чтобы притянуть к себе для поцелуя и отправиться вдвоём в увлекательный трип. В единственный раз в жизни вместе, зная, что после не будет никаких последствий. Не будет чистки, не будет болей до дрожи и ломоты в теле. Не будет слёз, мольб о помощи и смерти.       В мире, лишённом смысла, не может быть и намёка на всё то, что было в прошлом. Потому что настоящего не существует. Его и самого не существует.       — Стэн, о чём ты задумался? — звучит над ухом, и Маршу приходится поднять глаза на Кайла, чтобы махнуть рукой и отвести глаза в сторону.       Стэн морщится, мол, «Всё в порядке, не забивай голову», и улыбается. Искренне, от всего сердца. Так, словно в его словах нет и намёка на усталость и нежелание тащить своё тело дальше по жизни.       И Брофловски верит, подливая ему в стакан ещё немного водки. Если бы Кайл был хоть чуточку увлечён его проблемами, он был бы отличным другом, но… в их случае всё давно было запущено и упущено.       Не всё равно было только Кенни, который сидел напротив и прижимал к себе спящего Баттерса. Сколько бы лет ни прошло, а Лео продолжало вырубать от алкоголя самым первым. Было в этом что-то особенное и милое. Стотч в принципе был парнем симпатичным и в какой-то степени «пригодным для отношений». Он умел делать комплименты, устраивать сюрпризы и выбирать нужные подарки. Он питался одной-единственной любовью от своего партнёра и был этому вполне рад.       Баттерс был «идеальным парнем», и даже его травмирующее детство не смогло испортить его невинный характер и искреннюю веру в добрых людей. Наверное, именно поэтому они с МакКормиком были хорошими друзьями. Не без привилегий, но их обоих и так всё устраивало. Они не скрывали своих особых отношений, но и не афишировали. Все, кто догадывался, что между ними какая-то своя связь, удостаивались подтверждений. Ну а те, кто шутил на тему их взаимной голубизны, получал в ответ только смешки.       — Надо ему такси вызвать. И разбудить, чтобы он смог нормально доехать, — не унимался Кайл, уже берясь за телефон, но МакКормик только отрицательно качает головой.       — Я его провожу, не усложняй себе жизнь, — шутка и такая же честная улыбка, благодаря которой можно было заметить небольшую щёлку между зубов. — Перекантуется сегодня у меня. Поможешь?       Марш кивает раньше, чем к нему успевают обратиться, словно и так всё знал, словно поселился в чужой голове. Он ходил по ней из скруглённого угла в другой, чтобы найти там новую горстку проблем и приятных воспоминаний, чтобы поднять все бумажки-события и обнять, словно от этого что-то зависело, будто этот жест мог что-то значить.       Стэн натягивает чулло и поднимается, чувствуя, как перед глазами неприятно темнеет, а в желудке беснуются полуживые бабочки, которых почему-то всё ещё не разъело кислотой. Он треплет Кайла по волосам, выслушивает возмущения в свой адрес и ищет куртку, пока Кенни пристально следит за его нервными движениями — вены на руках вздуваются, словно вот-вот лопнут, и им всем придётся решать вопрос с остановкой крови. Вот только ничего не взрывается, и Марш топит немного трясущуюся руку в рукаве куртки. Она вытекает из манжета и прячется в кармане, дабы не вызывать новых вопросов и волнений.       Кислотный запах электронных сигарет, дешёвой водки и тяжёлого одеколона выветриваются из головы морозным воздухом — в нём кружатся не только дымки-снежинки, но и колючки-слёзы внезапного дождя. На небе помимо грузных грязных облаков две растёкшиеся полосы от самолёта, они перечёркивают небо, а вместе с ним и созвездия, словно убивая их, выцарапывая из памяти, оставляя кровавые, струящиеся дорожки. И если раньше Стэн мог назвать каждую звёздочку поимённо, то сейчас в его памяти огромный блок/баннер/мантия-невидимка/цензура на все эти слова. В памяти паразит, и он с чавкающим, слюнявым звуком жуёт те светлые намёки на прошлое, которое так хотелось вернуть, так хотелось обратить вспять, лишь бы сделать всё, что не сделано, сказать недосказанное…       Влюбиться заново и никогда-никогда не отпускать худой, с длинными пальцами руки.       — Не расстроился, что я заставил тебя тащиться со мной? Ты же помнишь, что я не очень теперь доверяю таксистам…       Для Стэна эти слова словно за плёнкой, которую нужно содрать и признать, что оригинальная голубая микроволновка на самом деле обычная, серая. Конечно, он помнит, как Кенни бесился, когда ему позвонили среди ночи и попросили забрать. Конечно помнит, как он нервничал, сидя в очереди с Лео, сжимая его руку и дожидаясь приёма у врача. Он помнит, как друг не сдержался и расплакался ему в плечо, обещая убить того мудака, который посмел сотворить с Баттерсом все те мерзости.       Помнит. Но на каждом фрагменте будто пятнышки крови, а звук в них настолько объёмный, что от минуты воспроизведения хотелось заткнуть уши и никогда больше не слышать вновь. Каждый кадр — в непонятном, душащем дыму, а в глазах Марша уже ни намёка на сочувствие.       — Если хочешь, ты можешь остаться у меня сегодня… чувак, я же вижу, что тебе тоже плохо. Я не Кайл, который сделает вид, будто всё уже в порядке и можно жить дальше. Ты можешь быть со мной откровенным. Правда…       Стэн вновь мотает головой. «Всё хорошо, спасибо». И улыбается, зная, как сильно это бьёт не только по Кенни, но и по их дружбе. Впрочем, какая разница, как сильно всё это ударяет по ним обоим, если всё бессмысленно.       Всё так глупо и не имеет никаких трактовок и надежд на иной исход.       Морозный воздух облизывает шею, ползёт ниже, под куртку, и выгоняет постояльца-тепло, чтобы поселиться рядом с огромной пустотой где-то посередине груди, чуть выше пупка, аккурат по контору солнечного сплетения. Там, откуда холод рвётся блевотной плазмой, хлюпает склизкой слизью и магмой разъедает кожу, плоть, кости и что-то скверно похожее на душу.       Потому что сердца внутри этого тела уже не осталось. Оно любило, было посвящено одному только человеку, мыслям о нём, планам на него… оно билось, чтобы другой, этот чудесный, светлый, по-своему глупый и милый человек жил. Чтобы ямочки на щеках множились от улыбок, чтобы резинки на брекетах лопались после долгих поцелуев, чтобы бабочки в животе, двигаясь не по трахее, а по венам, капиллярам, прямо к сердцу, учащали пульс и бились крылышками о кожу, рвясь наружу.       Жизнь Стэна не имела смысл ни в будущем, ни в том, кем он станет после школы или будут у него дети. Всё это перестало быть важным. Не было ни желания помогать животным, ни искать место, где он сможет держать любимую ладонь в своей и не бояться общественного осуждения.       Где он посмотрит в серые глаза напротив, а они ему крайне честно скажут, что согласны на всё. И на прогулки по Марсу, и на привкус кислоты на языке…       Всё это было перечёркнуто, зачёркнуто, вычеркнуто, выжжено, выгнано, выдолблено из памяти и вечности этого мира.       — Как скажешь… позвони, как будешь дома, ладно?       Матрас под спиной уже не кажется чем-то приятным, а лишь хранит в себе воспоминания, те светлые и тёплые дни, которые были между ними. Он хранит запах Спарки, шерстинки Страйпи и тёмные короткие волосы. Где-то в нём же поселились звенящая пошлость и невинные, запредельно сладкие поцелуи.       Стэн поворачивает голову на окно, и его круглые, расширенные из-за препаратов зрачки сталкиваются с гладью космоса, что прятал слёзы Вселенной в своих лопатках. Речь шла уже не об облаках и полосах самолёта, а о позабытых и выдуманных названиях звёзд и планет, спутников, галактик…       «Прикинь, как было бы здорово, если бы мы с тобой в параллельной Вселенной жили бы на своей планете?»       Нет никакой параллельной Вселенной. Есть только выстуженная и остывшая реальность, которую задубевшим комком скинули на тарелку и подали в качестве завтрака…       «Давай посмотрим «Клуб Завтрак»? Клайд говорил, бредятина полная, на один раз посмотреть. Там особо вникать не надо, так почему нет? Если честно, я немного устал напрягать мозг при просмотре, так что думаешь?»       И Марш глядит на пятна звёзд, держа в расслабленной руке охотничий нож, подаренный ему отцом, чтобы попытаться подумать. Он ведёт расфокусированным взглядом от одной точки до другой, сбиваясь, словно пытаясь сосчитать овечек перед сном, и думает.        Думает…        Он умер в свой День рождения. Повесился. Вернее, его нашли повешенным. В ванной комнате, привязанным к дверце шкафчика с раковиной. На шее не верёвка, а его же ремень, затянутый до болезненно красных, лопнувших капилляров, грубых синяков и вздувшихся вен на шее. Кто-то «особо умный» сказал бы, что его задушили и инсценировали всё, как повешенье.       Но следов насильственной смерти не было. Всё в самом деле выглядело, как самоубийство. Никаких посторонних препаратов в крови, следов побоев или предсмертных записок. Ничего. Его тело как будто специально умерло, без причин и следствий. Не от остановки сердца или отключения мозга. Просто взяло и умерло.       Повесился. Официальное заключение и никакого выяснения после. Все решили, что так и должно быть. Мало ли подростков умирает из-за того, что не могут справиться с проблемами? А сколько из них занимается селфхармом? Со счётов сбиться можно.       Но в этом и проблема, что проблем не было. Крейг ни на что не жаловался, постил фотки со Страйпи и глупо улыбался, когда ему делали очередной комплимент. В конце концов, он так отчаянно целовался в тот вечер, перед уходом Стэна… обещал скинуть фотки, когда ляжет в кровать, и обязательно напишет «Сладких снов».       Ни одного намёка на склонность к самоубийству.       Это и стало зацепкой. И несмотря на то, что дело дошло до полиции, серьёзных заседаний не было. Марша опрашивали самым первым, и он, пересиливая слёзы, в сотый раз твердил своё алиби: «Пошёл домой — лёг спать — на утро получил звонок — в ту ночь со мной были мои старшая сестра и отец, поговорите с ними — да, всё верно, Стэн вернулся домой, это произошло где-то около одиннадцати, он был немного подвыпившим, но в хорошем настроении».       Алиби-алиби-алиби, бесконечные встречи, попытки найти скрытые мотивы и байки про «у геев всегда происходит драма в отношениях, в ходе которой они могут сделать неосознанные вещи».       Но Крейг не убивал себя. И Стэн тем более не был в этом замешан. Это даже нельзя было назвать секс-играми, потому что его отпечатков на ремне и ручке шкафчика не было. На коже да, на одежде — ещё допустимо, но на дверце — ни одного.       Даже отпечатков Такера. Ни одного. Словно тот, кто пытался всё замять, в самый ответственный момент забыл о самом важном.       Перед глазами что-то лопается. Всё становится таким размазанным и затёртым, что Марш не сразу понимает причину. Впрочем, это не было чем-то важным. Только лишь слёзы. Не скорби и не усталости.       Это пустые слёзы, которые отражали весь тот вакуум в его голове. Они катились по щекам, мочили подушку, заставляли нос течь. Но всё это было не важно. Даже внезапный приступ тошноты не доставляет ему особого дискомфорта. Хотя спазмы, что схватывают его глотку голодными пальцами, довольно сильные и болезненные.       Словно тебе под кожу загоняют шипы, что многоножными скарабеями изучают каждую прожилку мышц и выгрызают вены.       По потолку, словно продолжая закатные полосы, бегут радужные пятна, а где-то среди них растекаются звёзды, растворяются вырвавшиеся из живота бабочки. И они кружатся-кружатся-кружатся в своём весёлом танце, топят друг друга в поцелуях и душат в любовных объятиях, чтобы после смерти отправиться в лимбо, держась за руки, как двоё влюблённых перед расстрелом.       Пуля, вторая…       Наконец, суд находит того, кто причастен к смерти Такера. И от иронии судьбы захотелось заплакать ещё сильней, чтобы после высмеять каждую свою слезинку и надорвать живот от истерического припадка.       «Твик», — начал тогда Стэн, как только заседание закончилось, а новоиспечённого преступника должны были отвести под арест, чтобы позже отправить в колонию, — «Зачем? Просто зачем?»       — Он сделал мне больно, понимаешь? Он сделал мне больно, он предал меня!       Свист пощёчины, которая ощутилась вместо этих слов, Марш помнил до сих пор. Он был таким звонким и режущим по ушам, что даже нож в руке не казался таким острым и тяжёлым, как тот момент, как тот обезумевший взгляд и жалкие оправдания.       «А ты ему не сделал больно? Ты не сделал больно мне? Почему, почему из-за таких как ты, должен страдать я? Он?! Ты убил его, мать твою, ты убил!!!»       Вода, больше похожая на жидкий лёд, окатила его с головы до ног, оставив по всему телу неприятные ожоги, которые было просто невозможно терпеть или спрятать.       Слова, острее ножа, резанули по сердцу и навсегда оставили гнить отравленную рану.       — Он заслужил это!       И Стэн, несмотря на тот свой ответ о том, что смерти не заслуживает даже самый законченный урод, до сих пор пытался понять, что же Крейг сделал такого, что заслужил смерти? Взял себя руки и оставил опыт, который тянул его жизнь вниз? Доверился человеку, с которым он никогда не планировал встречаться?       А может, слишком сильно любил животных и дурачиться, пока никто не видит? Или дело было в его консервативности в постели?       Марш не понимал. Он помнил, что Такер умел быть грубым, помнил, как они однажды подрались. Он знал, что Крейг не толерантен ко всем и со скепсисом относился к радикальным решениям, пусть и сам был подростком. Но разве это всё может затмить его доброту? Его безобидное задротство в однотипные платформеры и головоломки? Его внимание не только к своему здоровью, но и к здоровью его близких?       Его честную улыбку, которую кроме Стэна мало кто мог увидеть вне пьянки.       Стэн не понимал. И не понимает до сих пор. Он не может придумать ни одного оправдания для Твика, и даже слухи о том, что его мамаша подсыпает ему в кофе мет, не могут доказать его невиновность. Для него всё это дико, всё ещё кажется чем-то придуманным, и на самом деле Такер вот-вот ему позвонит, чтобы рассказать, какие сегодня звёзды на небе они пропускают из-за тупых облаков. Пожалуется во время разговора на тонкую и лопнувшую резинку, а в конце пожелает спокойной ночи и попросит позвонить ему утром, потому что сейчас засядет за несделанную домашку.       Но Крейг не звонит. Куда обиднее и больнее от того, что его телефон лежит на тумбочке Стэна, рядом с его. У них такие тупые обои — у одного сфинкс в синей шапочке, у другого гогочет гиена…       Разве они оба заслуживают смерти?       Стэн так не думает.       Он глядит на лезвие ножа, в котором отражаются его заплаканные глаза, и глубоко выдыхает. Он никому не звонит, не пытается постучать в стенку, чтобы пришла Шелли и успокоила его. Он знает, что ни мать, ни сестра не простят ему этого. Знает, что отец предпочтёт уйти в запой, чем присутствовать на его похоронах.       Стэн знает, что на Крейге его жизнь не закончилась.       Но веки опускаются, как и нож, разрезая сперва плоть, а после и мышцы с артериями, задевая трахею.       Он не заслуживает смерти.       Но и жизни без Такера он не хочет.