Наш путь - хоровод с топором вокруг отчего дома

Говорят, что бедность пахнет вареной капустой и плесенью. На самом деле это очень бледные и невыразительные запахи. К ним легко привыкнуть, они не бьют по ноздрям и вряд ли могли бы с чем-то ассоциироваться. Куда колоритнее шлейф неоднократно использованного подсолнечного масла вперемешку с запахом сальных волос, въедающийся в любого сорта ткань. Ты можешь родиться и всю жизнь провести в помещении, где эта вонь господствует, но так к ней и не привыкнешь. Будешь выходить на улицу и чувствовать, как сам смердишь. Каждый божий раз. В какие-то моменты за это становится очень стыдно, настолько, что хочется искупаться в кипятке, побриться налысо и непременно найти новые, не обблеванные и не просаленные вещи. Только это бесполезно: стоит переступить порог родного дома — и вот ты снова разишь жиром и грязью. В принципе это тоже часть беззаботного детства. Когда-нибудь эти моменты неизбежно романтизируются. Мать вытирает суповую лужу со столешницы посеревшей прелой тряпкой, а потом нежно гладит по голове. Мерзко так, хотя должно быть мило и трогательно. Доедать за младшим братом насквозь прослюнявленный им же ломоть хлеба тоже не очень приятно. У сестрёнки день рождения, жиденькие волосы заплетены в косы и украшены бантами, не очень сильно выделяющимися своей белизной на фоне бескровно бледного острого лица с жуткими огромными глазами. Негласное правило: на именинницу нельзя сегодня ругаться, в принципе, это самый весомый подарок, который есть возможность ей предоставить. А у отца опять появляется повод нажраться. И ему нельзя будет предъявить, потому что вроде как праздник. Но он думает наперед, поэтому вваливается в кухню с заранее остекленевшими глазами и кладет перед окаменевшей дочкой куклу из скрипящего пластика, скорее всего, ворованную на кассе какого-нибудь ларька. Помимо кроватей и маленького, а все равно полупустого шкафа в доме было не особо много вещей, но ни одна из них, кажется не была куплена. Все откуда-то украдено, кем-то отдано или выброшено. Отец очень горд своим подарком, он самолюбиво скалится, осматривая детей с видом примерного семьянина. Мать поспешно семенит в соседнюю комнату за очередным пузырем. Повисает неловкая тишина, покуда младшие ребята, боязливо оглядываясь, не выходят один за другим из-за стола. Молча, торопливо, робко. - Че вы, от папки шарахаетесь? Ну семейка. Отец пьяно погогатывает и бьёт по столу жирной, отекшей ладонью. Ребята, до смерти перепуганные, замирают в проходе, тараща огромные голодные глаза. - Так не собутыльники они тебе, чё им тут сидеть, — Санеми нервно дёргает щекой, с волчьей ненавистью глядя куда-то далеко перед собой, — идите куда шли, чё встали? Как по команде ребята исчезают за дверным косяком. Оставалось одно — спрятаться за белой дверкой с хрустальным окошком, мнимым гарантом безопасности, и снова до посинения играть в сегу. Разумеется, тоже сворованную. Хотя кому она нахуй нужна. Детским глазенкам проще до глубокой ночи пялиться на странно прыгающие угловатые силуэты, чем на звериные лица старших, проще слушать глупенькую восьмибитную музыку, чем матершину и глухие удары через стену. Каждую пятницу одно и то же. - Больно борзый ты стал, заткнуться пора. Санеми скалится, предвкушая висящую на соплях драку. Доводить отца до белого каления, чтобы потом чуть не глотки друг другу вырывать — охуенное развлечение. Это лучше, чем душить окоченелых от мороза полудохлых котят и вообще месить всех попавшихся под руку — так себе подвиги. В конце концов, больше всех виноват был отец, так что и драться было справедливее с ним, и просто огребать от него веселее. Грузный, высоченный. Раза в два больше Санеми весит, тот ещё кабан, но обрюзгший, неповоротливый, как мешок мусорный: ткни — расползется. Шансы все ещё не равны. Мать, сливаясь со стеной, зашаркивает на кухню, держа в руках добрый литр водяры. Конечно же, ее приход не остался незамеченным, отец протягивает красную лапу и криво гаркает: - Сюда дай! - Полай. Санеми становится между родителями, ухмыляется, вгрызаясь глазами в уже начинающее свирепеть лицо отца. Мать пристыженно переминается на птичьих ножках, мямлит что-то, пытаясь присмирить. Быстро понимает, что ее не слышат, быстро вздыхает, быстро семенит прочь. Погнали. Чаша отцова терпения расхуячена вдребезги, как и нос Санеми через мгновение. В который раз он узнает, что является выблядком, бестолочью, паразитом и виной всех семейных несчастий. Он снова задумывается, кто такой Кёго. Папой уж точно назвать нельзя. Батя? Нихуя, это теплое и дружественное обращение. Остаётся только отец. И то не особо хорошо. Слишком уважительно, но хотя бы несёт в себе оттенок похуизма и отчуждённости. На удары жирными потными ладонями, впечатывающими лицом в стол куда-то между бутылкой и вонючей сковородкой, остается царапаться черными ногтями. Силы куда меньше, зато ненависти с лихвой. Отец смачно матерится после каждого удара, а Санеми любит драться молча. Хотя это всё-таки не драка, а вялые, хоть и преисполненные злобой, ответки на пьяные пиздюли. Санеми нравится. Он мерзко посмеивается хриплым ещё писклявым голоском, валяясь возле перевернутой табуретки, размазывая по лицу кровавые сопли. После энного удара отец резко ловит дзен, плюет куда-то на рукав сыновьей олимпийки (разумеется, ворованной) и удаляется восвояси, что-то икая себе под нос. Санеми тоже быстренько отрывается от липких половиц и выскальзывает во двор, откуда видно чудесную железную дорогу с гигантскими ржавыми вагонами товарняка. Голова кружится не то от кислорода, не то от ударов, приходится уронить себя на какой-то пенек. Самое большое наслаждение приходит от понимания, что есть ещё вещи и люди, которых Санеми ненавидит больше своей цыганской жизни. Более того, есть нечто, что он любит сильнее ее. Это драки. Если б можно было, он бы днями напролет с кем-нибудь пиздился. Тайлер Дерден одобряет, а вот мама как-то не очень. Остаётся меситься с любимым родителем до такой степени, что Генья из детского, в общем-то небезосновательного страха каждый божий раз вынужден прятать все ножи с кухни куда-то себе в рюкзак или под подушку. А Санеми очень привлекала мысль сдохнуть в очередной такой заварушке, потому что тогда отца уж точно бы упекли, причем надолго. Да здравствует справедливость: одному небо в клеточку, второму черную ленточку в угол, а семье мир, счастье и путь в светлое будущее. Странные мечты для пацана подросткового возраста, ну а что здесь вообще было нормальным? Мамка вот нормальная, только дура. Ей бы убежать из этого проклятого дома, забыть все как страшный сон, но она выбрала ходить на цыпочках вокруг ненаглядного мужа-урода. Своим решением несознательно (а может, вполне все понимая) превратила жизнь не только свою, но и семерых непрошеных остоебавших сорняков в красочный фестиваль с весёлыми пиздюлями в качестве приза за победу в конкурсе. Она оскомину себе набила, повторяя что все так живут. Никто не верил, но все кивали и говорили «спасибо». Товарняк тронулся, Санеми снова не нашел в себе смелости уехать вместе с ним, спрятавшись где-то между вагонами. Ловить нечего, он возвращается в комнату с белой дверью. Как щенки от теплотрассы, младшие не отходили от приставки, пихая друг друга, пытаясь ругаться, смеяться и жить. Санеми старается улыбнуться, но челюсть адски болит. Он набрасывает на младших драный плед, узорами больше напоминающий ковер. Отец считает, что ребята не заслуживают жизни. Санеми с ним почти согласен. Они совершенно точно не заслуживают такой жизни. Этой ебаной жизни, в которой, честно говоря, и терять-то нечего.