грязь

киса ненавидит борю. и он, наверное, всю жизнь будет винить только хэнка во всём. например, в том, что отец бори – конченный и влез в семью кисы. у вани сжимаются кулаки от вида хэнка. от его спокойствия и умиротворения. и от того, что хэнк такой глупый. неужели, он действительно готов подставить голову под дуло пистолета, который в руках кисы? хенкин странный. все хенкины странные. киса кривится, вспоминая моменты связанные с ним. потому что их слишком много. хэнка слишком много. ване, впрочем-то всё равно; ему бы на дозу кто подкинул, хоть чуть-чуть. у кислова нет зависимости. по крайней мере он всем так говорит. — да я в любой момент брошу, если захочу! - кричит, злится, потому что мать на уши приседает. она уже ничего не говорит, ей слишком больно. ей так больно, видеть своего ванечку, который так похудел. у ванечки впадины под глазами большие, глаза совсем чёрные стали. отчего-то он маму вообще не жалеет. и когда она вспоминает детство, то мир вокруг совсем краски теряет. её ваня же не такой. лариса помнит, как он в детстве боялся спать один и всегда к ней приходил. как он засыпал только с мультиками и не мог в темноте. сейчас она с таким страхом смотрит, когда её сын разводит в комнате беспорядок, выворачивая ящики, кидая всё на пол, в поисках дозы. руки в кровь разбивает если ничего не находит, потом рассыпается – плачет. и у ларисы, кажется, кроме засохших слёз ничего нет. и ванечки больше нет. ванечка потерялся на пляже в две тысячи девятом году. ушёл и мама его так и не нашла. тот, кого она видит сейчас – это не ваня. у неё на сердце отпечаталось шестнадцатое мая. она тогда случайно подслушала разговор вани по телефону с кем-то. обрадовалась, когда услышала что-то про фен. думала, что ваня ей хочет подарить, а то со старым невозможно работать. восемнадцатого мая, в день рождения своей же матери, киса валялся обдолбанный, где-то в подворотне. и говоря о фене, он имел в виду не электрический прибор. кислов всё это в одном её взгляде читает. она даже молча давит. — мам, - киса хрипит, по запутанным волосам рукой водит, на холодном полу сидит, — я брошу, правда, обещаю. у матери в глазах капля надежды. — мне нужно немного денег. мне очень плохо, прости. мам, я правда не буду. это последний раз. пожалуйста, мне нужно... и лариса уже не слышит. внутри всё гаснет. она шаркает в свою комнату и её сердце словно не бьётся. — сука, - ваня тихо ругается, шипит и по полу ползает. хоть-бы что-то. хотя-бы немного, пожалуйста. он кое-как встаёт и закуривает сигарету. это, конечно, не то что он хотел, но идти сможет. хлопает дверью громко, чтобы мать услышала. на улице так погано. без дури в принципе погано. ваня доходит до базы, надеется хоть там что-то найти. может, гендос припрятал. кажется, он в первый раз замечает, что стало так пусто, но диван всё также стоит. киса понимает, что ему стало всё равно. ему всё равно на мела, который, дай бог, не окочуриться в реанимации, на волнующуюся мать, на гену, который вообще пропал с радаров. у вани начинает сводить скулы. как же всё раздражает. — кис, ты чё тут? - боря как свой отец. появляется неожиданно и когда не надо. — хэнк, пожалуйста. - киса цепляется за его куртку трясущимися руками, что-то бормочет про деньги, клянётся что отдаст и умоляет бате не рассказывать. он уже забывает, что ненавидит его. или ненавидел. хенкин думает, что любит когда киса под наркотой. он совсем другой тогда. он думает, что это эгоистично. кисе не идёт ломка. боря, возможно, чувствует превосходство над ним, когда тот просит о чём-то. но такой кислов ему не нравится. вообще не нравится. он любит, когда киса грубо прижимает его к себе, целует, холодными пальцами по телу пробегает. хэнку нравится, потому что только в таком состоянии киса не ненавидит его. — хэнк, ты меня слышишь, блять? я сейчас умру, честно. - тремор пробивает его полностью. — ты когда ел в последний раз? - аж жутко становится. бледный, синяки под глазами и худощавое тело. — не помню, какая разница? мне ща не до этого. боря вздыхает. — в диване. — а? — щель в диване видал? - боря пальцем на тот диван тыкает, — там есть. киса лыбится. находит свёрток, ему так хорошо становится.

***

хэнк никак не уходит. ваня, вроде бы, даже не против. всё же киса не ненавидит борю. просто он чуть-чуть раздражает. — зачем сюда прибежал? - хэнк смотрит так внимательно, как будто изучает. сам-то не употребляет никогда. только смотрит. — дома нет ничё. — вообще? — да мамка никак не отстанет от меня. не могу я там находится. — её можно понять. - боря внутри искренне сочувствует тёте ларисе, но обдолбанный киса его привлекает больше. — чё это? — сам подумай, ты ж копия отца своего. прикинь, каково ей видеть это? — защёлкнись, что за чушь? - киса цокает. он как-то смеётся неожиданно, хэнка по-собственнически прижимает. целует, нависает, царапает, кусает. и это уже тот – любимый киса. наглый, со странной улыбкой и пугающий своим видом. хенкину нравится. ему нравится остро-сладкая боль с запахом духов кисы. отец ему столько раз твердил – с кисловым не водится. может быть, боря так ему мстит. ваня трешер с шеи бори оттягивает немного, но не снимает. — не шевелись, - кислов шепчет. хэнк не дёргается. только ждёт, неясно чего. киса шмыгает носом, потом неосторожно порошок насыпает на ключицу бори. хенкин почему-то дрожит. киса вдыхает всё, упирается носом в шею хэнка. боря только сейчас понимает, какая это грязь. и не понимает, чем ему это нравится. наверное, в этом унылом городе заняться больше нечем. всё это настолько грязно, паршиво и мерзко, что хочется содрать с себя кожу. ваня опаляет шею своим дыханием. совсем недавно он был такой другой. иногда кислов задумывается о том, кто он. редко. для каждого вокруг кислов разный. и сам с собой ваня находится не может. ему только нравится с борей на базе зависать. вдвоём, без лишних глаз. киса не ненавидит борю.