nos inducas in tentationem

      — Простите меня, Отец, ибо я согрешил.       Горячие когтистые пальцы, мозолистые, грубые, как подушечки на лапах бродячей собаки, медленно растворяют сутану на лоскуты и нитки там, где касаются тела. Бесчисленное множество налитых кровью глаз молчаливо взирают из темноты: они множатся, раздваиваются, мутируют, срастаются в кровавое месиво, усеянное венами, капиллярами и черными дырами зрачков.       Сандей пятится и упирается спиной в стену; темное тяжелое возбуждение волной накатывает на его усталое тело, острые когти ласкают тонкую кожу, вырисовывая эллипсы и параболоиды, очерчивая рельеф выступающих ребер и сокращающихся мышц. Сандей открывает рот, чтобы закричать, но горло заполняет липко-мокрая сладость чужого языка, облизывающего ребристую полость гортани, и глаза его закатываются сами собой, оглядывая обратную сторону черепа. Воздух прелый, соленый, душный, комната пахнет потом, слезами и блудом, колени сходятся в одну точку перпендикулярно друг другу, дрожат и скрипят от жалкого усилия удержаться в стоячем положении.       Что бы ни происходило в его сознании сейчас, он идет супротив порядка. Супротив каждого из множества верований, которые считал частью себя два десятилетия. Он пытается вырваться, но между висков звучит, как мантра, сиплое и тяжелое:       — Простите меня, Отец, ибо я согрешил.       Сандей просыпается ранним утром в холодном поту, со сведенными ногами и порочным чувством возбуждения в паху. Он обливается ледяной водой и хлещет себя плетью за распутные мысли свои, всхлипывая едва слышно в ладонь. Возбуждение отступает с каждой бордовой отметиной между лопатками, становится легче, — но все еще недостаточно легко, чтобы позволить себе поесть и принять свои грехи. Он выпивает холодной воды и, умывшись, застегивает сутану — сегодня у него должен быть тяжелый рабочий день. В воскресенье многие жители города считают необходимым дать себе право на отпущение грехов. Он один не может до конца поверить, что грехи его будут отпущены.       Церковь Дубов слишком похожа на то, что в городе принято называть «сектой», и Сандей даже не спорит, когда прихожане спрашивают у него, чем на самом деле является их маленькое скромное образование. Он давно зарубил на носу: если врать им, они придут пару раз, но больше никогда не явятся, но если же говорить им правду, мол, мы поклоняемся самому Порядку, половина из них уйдет, не оглядываясь, другая же половина — останется в стенах церкви, преданно ожидая просветления. Суть Порядка была непередаваема словами и плохо ощутима душой: к Порядку следовало приходить с чистым разумом, не изувеченным стереотипами и фальшивыми верованиями, от Порядка следовало ждать изменения и подчинения, но никак не спасения. Сандей лично никого не заставлял пополнять ряды Дубов, но люди сами к нему тянулись — потому что он был харизматичным, рассудительным и праведным, коим и должен быть настоящий священник.       Только Робин его оставила. И за нее до сих пор у него на сердце было больно и тяжело, но кем бы он был, если бы заставил родную сестру примкнуть к секте, в искренность которой она не верила?       Он был бы деспотом. А деспотом он быть не хотел. Уж точно не по отношению к ней.       — Торопишься на службу, сын мой? — Гофер выплыл из темного угла сгустком сомнений и интриг, и ласково похлопал Сандея по плечу. — Сегодня меня с тобой не будет. Нужно заняться более неотложными делами.       — Позволите узнать, какими, отче? — попытавшись изобразить искреннюю очарованность мужчиной, Сандей поднял на него глаза, но лишь для того, чтобы осознать, что тот смотрит сквозь.       — Энигмата, дитя, — мощные цепкие пальцы птичьими когтями вцепились в плечо. — Послушников грязной лжи становится больше с каждой минутой. Боюсь, мне придется пойти на мировую с их лидером, если мы не хотим, чтобы наша история оказалась стерта их дьявольскими отродьями. Держи ухо востро, дитя. Ты знаешь, кто может стать легкой добычей для этих лгунов и интриганов.       Сандей нахмурился.       — Неужели вы думаете, что Робин…       — Предпочитаю об этом не думать, — ответил Гофер и расцепил пальцы; кожа под сутаной горела и тянула, как будто мужчина вытянул из священника лишние пару капель жизни одним прикосновением — совсем как в детстве. — Просто будь осторожен. Продолжай прославлять порядок. Чем больше сердец встроится в наше благостное созвучие, тем меньше страдальцев будут подвергнуты проклятью лжи.       И, закончив предложение той самой интонацией, с которой обычно завершают нечто недосказанное, он молча ушел. Сандей еще несколько секунд пытался вспомнить, с каких пор господин Гофер предстает пред ним без игр с подсознанием, единым и во плоти, и почему позволяет себе его касаться, но, не вспомнив ровным счетом ничего, кроме разрозненных детских глупостей, смирил сердце. Возможно, именно сегодня память его подводила — или же у Гофера было действительно скверное настроение.       — Простите меня, отец, ибо я согрешила.       Сандей смахнул челку с лица и, сомкнув ладони у лба, склонил голову. По ту сторону перегородки с ним говорила женщина: лет тридцать на голос, с небольшой хрипотцой и одышкой — вероятно, тучная. Он прикрыл глаза и ответил ей:       — И в чем же грех твой, раба Порядка?       Женщина заохала и заахала, прежде чем глубоко вдохнуть и тяжело выдохнуть. Голос ее дрогнул:       — Я… Я бросила своего ребенка. Я вдруг как будто забыла, что он мой… И мне стало так страшно, так страшно, что я выбросила его из окна…       Сандей вздернул бровью.       — Порядок требует наказания за этот ужасный поступок. Обратилась ли ты в полицию, чтобы понести ответственность за него?       Женщина вздохнула.       — Я пришла просить вашего благословения. Быть может, получив благословение порядка… Я избегу суда.       — Порядок не поощряет низменные ценности и корыстные желания, — отрезал Сандей самым мягким голосом, которым только мог говорить. — Иди, раба. Я благословляю тебя на признание.       И, все так же охая и ахая, женщина удалилась из исповедальни. Еще много таких же, как она, ждало своей очереди, и каждого из них Сандей был готов выслушать, принять на себя их грехи, впитать в себя их грязь, их гниль, их душевные смуты. Так проходил каждый его день: с самого утра и до позднего вечера люди выворачивались перед ним наизнанку, и с самого утра и до позднего вечера он проглатывал все, что приносили ему незнакомые люди на блюдечке — зловонное, липкое, тошнотворное и вызывающее отвращение. Иногда он испытывал к ним жалость, иногда — осуждение, иногда — ярость, но никогда — понимание.       Никогда.       Потому что он шел по пути порядка с тех самых пор, как научился ходить.       — Скажите, отец, — низкий сиплый голос по ту сторону исповедальни вывел его из размышлений. — Что это, ваш «порядок», о котором все говорят?       Занимался вечер. Гофер уже давно должен был вернуться и закрыть церковь. Кажется, это был последний прихожанин. На него у Сандея теперь было все время мира.       — Порядок — это путь, по которому шел наш Бог и Спаситель, Иисус Христос, — пояснил интересующемуся по ту сторону перегородки Сандей. — В привычном понимании он был страдальцем, распятым на кресте за слабость, но наша церковь исповедует другую истину. Истину, в которой он пришел к смертным как сильный, чтобы защищать их, слабых, от пороков и прегрешений. Вы можете взять буклет у входа, его писала моя сестра. Там все очень понятно и интересно описано. Как сказка.       — И в вашей истории он не умер за наши грехи, верно?       — Верно, — Сандей кивнул. — Он покинул смертное тело, чтобы вселиться в другое, и каждое столетие он поступает так же, покидая плотский храм и возрождаясь в другом, чтобы нести истину о Порядке людям. Потому что сильные не умирают за чужие грехи. Сильные учат нести за них ответственность.       Прихожанин громко усмехнулся.       — Должно быть, каждый прихожанин и священник вашей церкви мечтает, чтобы этот святой дух однажды вошел и в его тело?       — Бесспорно, это величайшая мечта каждого воцерковленного. Поэтому мы тоже идем по пути Порядка и надеемся однажды обрести просвещение.       — Интересно, — сказал прихожанин. — И в мире наверняка есть силы, которые мешают вам вознестись, не так ли?       — Само собой. Потому что мир по природе своей хаотичен и устремлен против порядка, он всегда вводит нас во искушение и заставляет уйти дальше от истины. Но всякий, кто ступит на порог нашей церкви, получит шанс на искупление и вознесение. Для этого здесь есть я.       — Ну что же, если так, то позвольте и мне исповедаться.       — Конечно, я буду рад выслушать вас.       Воцарилась тишина. Сандей не торопил и не наседал — людям всегда было тяжело и даже больно порой признавать свои ошибки. Он прикрыл глаза в терпеливом ожидании, пока вдруг привычная фраза не прозвучала тем самым голосом, что пытал его ночами последние несколько дней:       — Простите меня, Отец, ибо я согрешил.       Сердце пропустило удар. Рука сама собой потянулась к сетчатой перегородке, чтобы одернуть ее, но, сделав этого, Сандей никого по ту сторону не увидел.       Исповедальня была абсолютно пуста.       — Простите меня, Отец, ибо я согрешил. Я ввел вас во искушение и развратил дух ваш, подчинил себе тело ваше. Примет ли меня ваш Порядок?       Голос звучал из ниоткуда. Он как будто вибрировал между висками у священника, ввинчиваясь ржавыми саморезами в мягкую плоть ушных мышц. Тряхнув головой, Сандей приоткрыл дверь исповедальни и медленно сделал шаг наружу: свечи в зале погасли, лунный свет лишь изредка показывался в высоком витражном окна, заливая каменный пол множеством блеклых разноцветных клякс. Он сделал пару шагов спиной к алтарю, постукивая каблуками туфель — звук этот в эту минуту казался ему настолько громким, что сердце замирало после каждого шага, — и прежде, чем он сумел позвать кого-нибудь на помощь, ему на горло наступила гордость, а плечи объяли большие горячие ладони. Он дернулся, попытался вывернуться, поднял голову и обомлел.       Над ним стоял человек, но у человека этого не было лица в привычном его понимании. Черты его внешности каждую секунду подрагивали и искажались, обнажая под помехами все новые и новые лица, новые носы, новые губы, новые глаза, и, лишь сожмурившись до скрипа собственных век, под этими мелькающими картинками можно было рассмотреть что-то одно, повторяющийся кусочек пазла. Над головой его плавал едва различимый ореол, цветущий неоформленным бензиновым пятном, словно еще секунда — и очертания его потекут грязными мутными каплями на плечи его владельца. Множество налитых кровью фиолетовых глаз, прищуренных в предвкушении удовольствия, смотрели на растерянного священника из темноты, не мигая. Человек расплылся в клыкастой улыбке и, дернув Сандея на себя, вбил его поясницей в священный алтарь.       — Что… Что ты такое?.. — дрожащим голосом неестественно тихо спросил Сандей. У него было такое ощущение, словно кто-то разрезал ему гортань одним ударом ножа — голосовые связки у него были разорваны, он не мог говорить.       Мужчина заглянул ему в глаза.       — Я — воспоминания о том, кого вы называете своим Спасителем, глупый птенец. Неправильные воспоминания.       — Энигмата… — одними губами прошептал Сандей. — Убирайся отсюда, Антихрист! Я не позволю тебе растлить меня так же, как ты растлеваешь других.       — Поздно, — тяжелая когтистая лапа легла на подтянутый плоский живот и скользнула вниз по сутане. — Ты был растлен с самого детства. Просто не мной.       Он метнул взгляд в сторону большой деревянной двери, за которой находился пустой кабинет Гофера и многозначительно улыбнулся.       — Играть сознанием ребенка достаточно легко, чтобы вылепить из него изваяние, на которое в последствии будут молиться другие дети, — утробно мурлыкнул он и возложил вторую руку на лоб Сандею, сжав большим и безымянным пальцами его виски. — Можешь предположить, как много воспоминаний он украл у тебя? Это ведь то, что сильные делают со слабыми, чтобы те не мешались у них под ногами, верно? Чтобы ими было проще управлять?       — Ты… Бредишь… — Сандей попытался отвернуться, но пальцы крепче вжались в его виски, цепкими тупыми когтями вонзившись всего на пару миллиметров ниже артерии. — Порядок… Не допускает…       Вдруг он замер. Когти, до сих пор крепкие и прочные, как камень, вдруг размякли у его головы и медленными ленивыми червями впились в кожу, всасываясь в кровоток. Сандей открыл рот, чтобы закричать, но рот его не покинул ни единый звук, только горло тяжело заклокотало спазмом, и перед глазами возникло множество разноцветных мокрых пятен. Внутри головы стало горячо и больно, как будто мозг его что-то пожирало изнутри, кровь, хлынув тонкой струйкой из носа, побежала вниз к подбородку, и проклятое исчадье Энигматы, наклонившись к его лицу, жадно слизало алую каплю с пересохших от ужаса губ. Что-то вздрогнуло в груди у Сандея, перевернулось, сплелось само с собой, завязалось узлом и оборвалось, и мучительная головная боль вдруг утихла, оставив после себя только густой непробиваемый шум.       Ни одной мысли не было в его голове. Спроси его кто-нибудь, как его зовут, он бы даже не вспомнил, равно как и не вспомнил бы, по какому пути он шел и ради чего был здесь, одетый в сутану, посреди ночи. Множество фиолетовых глаз смешливо зажмурились и всосались в темноту, и Сандей, рвано выдохнув, уронил голову на грудь.       — Ты тянешься к блуду, — отродье отпустило его голову и брезгливо вытерло руку о край жилета, словно только что ковырялось в крови. — И здесь ты вовсе не для того, чтобы помогать другим, но для того, чтобы помочь себе. Он запер тебя здесь, чтобы обуздать твои пагубные желания, чтобы подковать их и посадить на цепь, но каждую ночь, оставаясь один на один с самим собой, ты возвращаешься к ним, как возвращаешься к искушению вступить на путь Энигматы. Потому что ты не веришь в Порядок. Ты веришь в Силу, какими бы путями она не доставалась и под какой бы маской ее ни прятали.       Он взял Сандея за подбородок и отвратительно ласково, почти любовно, поднял его голову и мягко прошелся большим пальцем по его губам.       — Когда я приходил к тебе, что ты чувствовал? Стыд?       Сандей покачал головой. В моменте стыда он не испытывал — он испытывал его после, когда приходилось отмаливать грех, который он даже не совершал. Ему всегда вверяли чувство вины даже за бессознательное, потому что Порядок должен быть не только в мыслях — Порядок должен быть в душе, и если душа, пробуждающаяся по ночам, отступала от Порядка, в том была вина Сандея точно так же, как если бы он отошел от Порядка наяву.       — Освобождение?       Гофер всегда был очень строг к Сандею и Робин. И если Робин удавалось самостоятельно придерживаться пути Порядка, даже не понимая, что она придерживается именно его, если она была чиста и непорочна, как только что пришедший в мир новорожденный, то сердце Сандея было полно пороков. Зависть, гордыня, гнев, блуд — все это было ему хорошо знакомо. И все это вылезало наружу всякий раз, когда он позволял себе закрыть глаза после длительной службы. Слушая о чужих грехах, он неосознанно подкармливал свои, и Гофер не раз говорил, что так он проверяет своего птенца на прочность. «Свинья везде грязь найдет», — так он говорил.       Изможденный и измученный, Сандей кивнул и медленно сполз спиной по алтарю на пол. Он кивнул достаточно слабо, чтобы порождение Энигматы могло счесть это за случайность, но недостаточно безвольно, чтобы вышло обмануть самого себя.       «Освобождение»… Да, пожалуй. Он чувствовал нечто похожее на освобождение. В своих снах он мог заставить Робин вернуться. В своих снах он мог взять управление церковью в свои руки. В своих снах он мог принудить людей к Порядку. В своих снах он мог наслаждаться не душой, а телом. В своих снах он мог быть свободно парящим коршуном, а не маленькой ручной канарейкой, запертой в золотой клетке, которую учили петь только те песни, которые были приятны хозяину.       — Хороший мальчик, — похвалила его назойливая тварь и, опустившись на колени перед Сандеем, погладила его ладонью по холодной щеке. — Не стоит противиться мне. Все это — всего лишь сон. Ты уснул в исповедальне, глупый птенчик.       — Я… Уснул в исповедальне… — тихо произнес Сандей.       А ведь и правда. Он просто уснул в исповедальне. Он помнил, как разговаривал с женщиной, выкинувшей ребенка из окна. Затем был мужчина, что лег не со своей женой, а с дочерью. Потом был мальчишка, укравший хлеб из булочной. Затем был старик, прикидывающийся глухим перед женой, чтобы не отвечать на ее бурчание. Затем были дети, отнявшие квартиру у своей тяжело больной матери. Затем… Он провел службу. И, вернувшись в исповедальню поздно вечером, глубоко уснул.       Он помнил все это. Это происходило с ним каждую ночь последние несколько недель.       Но почему?..       Горячие руки взяли его за плечи и, ласково потянув на себя, вовлекли в крепкое объятие. У исчадия не билось сердце, но под кожей ощутимо пульсировала жизнь. От него пахло так же, как пахло, должно быть, от любого мужчины немного за сорок в этом городе: сладкой выпечкой, крепкими сигаретами и дешевым шампунем «три в одном», пахло кожей и тканью, пахло дымом, мокрым асфальтом и землей. Подняв голову, Сандей попытался снова заглянуть в его мигающее стоп-кадрами лицо, и в ответ на него посмотрел совершенно не запоминающийся человек с усталыми глазами, опущенными уголками губ и недельной щетиной — как будто всего пару минут назад не он видоизменялся и множился в глазах, как следует чудовищу во плоти. Так, должно быть, и выглядел Дьявол: неприметно, одновременно похожий на каждого и не похожий ни на кого.       — Что ты… Сделал со мной?.. — спросил его Сандей, вцепившись дрожащими пальцами в предплечья исчадия. Тот улыбнулся.       — Я ничего с тобой не делал, — он наклонился и похотливо обвел языком ушную раковину, прикусив после этого мочку. — Ты сделал это с собой сам.       От горячего влажного прикосновения Сандей вздрогнул; лицо его изобразило высшую степень отвращения, но внизу живота заныло тоской по человеческому теплу. Он попытался отстраниться, но демон, втиснувшись между его обессилевших ног, развел их в стороны и, отпустив плечи священника, погладил его живот, ощупал оформленные худые бедра, пощекотал ногтями колени, — его прикосновения были любопытными и изучающими, как прикосновения ребенка к новой хитроумной игрушке, подаренной родителями на Рождество. Пальцы его обжигающим пламенем оставляли после себя раздражение, схожее с щекоткой — хотелось, чтобы каждое место, к которому он прикасался, накрыли кусочком льда, чтобы избавиться от навязчивого жжения, пускающего маленькие раскаленные стрелы по мышцам. Исчадие подняло ногу Сандея и, ловко стянув с него ботинок и носок, сжало в ладони холодную босую ступню. Мурашки поднялись от лодыжки до колена и затерялись в полах распахнутой сутаны.       — Люди — хрупкие существа, — демон Энигматы коснулся губами лодыжки и усмехнулся, наблюдая за тем, как стремительно розовеют щеки Сандея. — Ты — тоже. До чего легко было бы сломать тебе ногу, но знаешь… Я здесь не за этим.       — Зачем тогда? — Сандей попытался выдернуть ногу из плена, но цепкие пальцы впились только крепче.       — Чтобы пошатнуть твою веру, само собой! — со смешливой интонацией выпалил демон, настолько праздно, словно этот вывод сам собой разумелся из всех его действий. — А ты чего ждал? Менее типичной истории грехопадения? Мифус любит стереотипы. Из них гораздо проще создать нечто из ряда вон выходящее.       «Мифус»… Божество Энигматы?       — Совращение сексом, деньгами, властью… На каждого последователя Порядка найдется аккорд дисгармонии. Нужно лишь его подобрать.       Исчадие немного приподняло штанину Сандея и томно, медленно, провело длинным языком вверх по ноге, сладко постанывая, словно в этот момент оно наслаждалось самым вкусным блюдом из всего множества доступных человечеству. Этот гортанный низкий стон завибрировал в ушах и заклокотал где-то в груди, пустив по ногам еще пару стрел — так, что Сандей невольно приподнял бедра, бессознательно пытаясь избавиться от тягостного чувства возбуждения, разбухающего в паху. В ответ демон весьма милостиво протянул руку и, скользнув ей под край сутаны, возложил ладонь на его промежность, чем вызвал еще один приступ нервной дрожи. Сандей не проронил ни слова. Не издал ни звука. Мученически вынес обжигающее удовольствие, поджав пальцы на ногах и стиснув руки в кулаки.       — Почему ты так хочешь казаться сильным перед тем, что сильнее тебя? — мурлыкнул демон и, привстав на коленях, взял в руки лицо священника. — В предыдущих снах мы до этого еще не доходили. Неужели тебя не переполняет восхищение перед тем, что должно произойти? Неужели ты не предвкушаешь?       Сандей замотал головой. Язык его словно налился кровью и не помещался во рту. Говорить было тяжело и почему-то страшно.       — Врешь, — сверкнуло фиолетовым отблеском в глазах исчадие. — И мне, и себе.       Взяв Сандея за подбородок, демон с силой дернул его вниз, застав в того открыть рот, и грубо, не церемонясь и уж тем более не спрашивая разрешения, вовлек его в грязный мокрый поцелуй, впившись своим языком в полость чужого рта. Он вылизывал, посасывал, прикусывал язык Сандея с таким голодным исступлением, как будто было готов откусить его в любую секунду. Сандей попытался отбиться, несколько раз ударил демона по спине, попробовал его оттолкнуть, но, в конце концов смирившись, закрыл глаза и расслабился, не ответив на поцелуй, но позволив ему продолжиться, пока дьявольское отродье не потеряет интерес. «Замереть и притвориться мертвым» — интересно, откуда у него был этот инстинкт?..       Отродье не думало терять интерес. Ему не нужно было дышать — поэтому оно могло вынудить задыхаться Сандея, не давая ему даже отдышаться между приступами собачьей нежности. Оно целовало и целовало, лезло своим длинным языком все глубже, чуть ли не до глотки, так, что горло спазмировалось и хрипело чужой слюной, оно лезло руками все дальше под сутану и каждый миллиметр кожи поглаживало с болезненным нажимом, оставляя после прикосновений алые отметины. Наконец отстранившись, демон придержал задыхающегося Сандея за волосы и крепко, до скрипа челюстей, прикусил его за плечо там, где оно медленно уходит в сгиб шеи, и наконец Сандей закричал. Тяжелый надрывный стон растекся эхом по пустой церкви, вибрируя в мраморных колоннах и кирпичных стенах, и демон Энигматы, полностью удовлетворенный собой, накрыл горячим ртом воспаленную алую кожу и вылизал следы от собственных зубов. Ноги у Сандея задрожали и разъехались в стороны, спина прогнулась в пояснице, и мучитель его, присудив себе победу в неравном бою со здравомыслием священника, расстегнул его ремень и юркнул рукой в брюки, игриво пощипывая внутреннюю сторону бедра.       Сандей отчаянно схватил его за запястье.       — Что? — демон усмехнулся. — Будешь смотреть на меня этими пустыми слезящимися глазами и умолять ничего не делать?       Священник покачал головой.       — Я не хочу… Чтобы мой управляли.       Демон расхохотался.       — Тяжело чувствовать себя слабым, да, птенчик? — он подмигнул Сандею; множество фиолетовых глаз распахнулись, их горизонтальные зрачки расширились в дыры. — Если подчинение — единственное, что смущает тебя в этом сне… Значит, я на правильном пути.       Он с легкостью сбросил с себя руку Сандея и, прихватив его за волосы, потянул наверх; встав, он вжал священника макушкой в алтарь, вынуждая подобрать безвольно болтающиеся ноги и встать на колени. Сандей зажмурился и замотал головой изо всех сил, но одной легкой пощечины хватило, чтобы сбить с него спесь.       Ему не пытались причинить боль. К боли он привык. Он научился ее игнорировать.       Его хотели унизить. Никто ранее себе этого не позволял.       — Давай, птичка, — исчадье Энигматы ткнуло Сандея носом в свой пах и зычно рассмеялось, — покажи, насколько ты хороший мальчик на самом деле.       Самомнение боролось с блудом из последних сил. Сандей исступленно прикусывал щеки изнутри, чтобы проснуться, но он не просыпался — и чем дольше он спал, тем сильнее становилось порочное желание раствориться в этом сне. О стыде он будет думать после, даже высечет себя плетью за мысленное предательство пути Порядка, — но до тех пор, пока он был заперт в этом сне, им руководил не разум, а голод. Он не мог позволить себе человеческой близости, потому что Порядок отрицал симпатии и не принимал состояния, в которых плоть была слабее рассудка, поэтому присутствие демона Энигматы воспринималось его распухшим, воспаленным разумом не только как искушение, но и как… Избавление.       Никто не узнает о том, что демон нашептывал ему в мире грез. Мир грез неприступен. Обит стеклянным саркофагом. Что это значило для Сандея?..       Негнущимися пальцами, соскальзывая с пуговиц, священник расстегнул брюки своего мучителя и по-животному голодно, словно все его существо держалось в этом мире в ожидании этого момента, припал губами к крепкому подтянутому животу, увитому буграми затянувшихся шрамов и тросами проступающих вен. Демон над его головой удовлетворенно хмыкнул и одобрительно погладил его по голове.       — Молодец, — рыкнул он и сжал кончиками пальцев напряженную изогнутую шею. — Продолжай.       Каждый день Сандей выслушивал сотни исповедей.       Наконец пришло его время исповедаться. Показать свой грех. Вывернуть себя наизнанку.       Спустив брюки (зачем исчадию Энигматы вообще нужна была одежда? значило ли это, что оно ходило среди смертных в поисках подходящей жертвы?), Сандей взял в руку возбужденный член и мягко коснулся ствола губами. То, насколько это тело, почти неосязаемое под пальцами, было похоже на человеческое, заставляло на несколько мгновений забывать, чем именно оно было — и в эти моменты Сандей вдруг ловил себя на мысли, что стоит на коленях перед простым смертным, полностью готовый отсосать тому, кого он видел впервые в жизни. Действительно ли он был таким человеком?       — Не заставляй меня ждать.       Да.       Сандей послушно открыл рот шире и позволил исчадью протолкнуть в него свой член; языка коснулась мокрая горячая головка, губы сами собой сошлись на стволе, и, закрыв глаза, Сандей медленно, все еще сомневаясь в себе и проверяя глубину своего падения, подался вперед, вбирая больше. Он качнулся назад и снова наклонился, позволяя органу пройти глубже, и так несколько раз, прежде чем головка коснулась корня языка. Он попытался отстраниться, но демон, крепко вцепившись в его волосы, прислонил его головой к алтарю и против его воли начал двигаться, вбиваясь глубже в тугую неподатливую глотку, с влажными звуками раскрывающуюся от каждого толчка. Сандей закашлялся и замычал, несколько раз ударив кулаками по бедрам демона, но этого было недостаточно, чтобы его остановить. С каждым новым толчком поток мыслей иссушался, шум крови в ушах становился громче, и сквозь него, кажется, Сандей слышал бесконечно повторяющиеся псалмы его проклятой Библии, пока шепот не смешался с пульсом и не растворился в крови.       — Нравится? — широкими грубыми толчками продолжая вбиваться в мокрое тесное горло, демон ногой развел колени Сандея шире и надавил носком ботинка на его возбужденный член; Сандей замычал и заерзал, но продолжил держать рот открытым. — Так тебе нравится боль? О, я могу дать тебе много боли, если ты пожелаешь. Достаточно только попросить.       «Нравится идти против моих указов? Тогда тебе придется научиться терпеть мои наказания».       Когда дышать уже было нечем, и тело Сандея обмякло от недостатка кислорода, демон решил над ним сжалиться. Придержав священника за голову, он отвел бедра и отстранился, и наконец Сандей смог глубоко вдохнуть, открыв рот; по его мокрому опухшему языку стекала слюна, каплями впитываясь в белую ткань сутаны, руки его висели плетями, но он был достаточно в себе, чтобы бросить на исчадье Энигматы яростный взгляд, полный уязвленной гордости. Демон похлопал его по щеке и вытер краем рукава его мокрые губы.       — Тебе идет такой взгляд. Делает тебя живым.       «Заплаканные глаза тебе к лицу. Надо чаще ставить тебя на место».       Сандей как-то растерянно всхлипнул и сам потянулся к лицу, чтобы его утереть. Демон приподнял носок ботинка, шаркнув ногой по члену священника — и тот сквозь зубы застонал, приподняв бедра.       — Ну и что мне с тобой делать, м? — демон надавил сильнее. — Ты наслаждаешься этим гораздо больше, чем я рассчитывал. Нужно было сделать вывод из всех предыдущих снов.       Сандей помолчал немного, собираясь с мыслями, и, тяжело вздохнув, осел на пол.       — Возьми это тело, — сказал он тихо и монотонно, без единой эмоции — видимо, все эмоции из его головы только что вытрахали.       «Тело — это не душа. Телом ты можешь принадлежать кому угодно, но душой — только Порядку».       Присутствие воплощения воли Энигматы пробуждало странные воспоминания. Воспоминания, которые, кажется, раньше Сандея никогда не посещали.       — О, я возьму, — демон подтянул его к себе за голени и, подняв сутану, огладил пальцами выступающие ребра, — приберу к рукам все без остатка. И тело, и то, что в нем стыдливо прячется, укрывшись крыльями. Маленького мальчика, который боится отступить от выбранного кем-то другим пути.       Губы его сомкнулись на большом пальце Сандея и, посасывая его, он ласково погладил Сандея по бедрам и стянул с него брюки. Встав на колени, он закинул ноги священника на свои бедра и, лизнув пару пальцев, обвел кончиками анус. Сандей тяжело вздохнул и подался навстречу, откинув голову, и демон, очевидно восприняв это как приглашение, толкнулся пальцами внутрь, растягивая стенки. Он двигал рукой резко, вбиваясь болезненно, до искр в глазах, но Сандей, объятый дурманом сновидения, почему-то не мог почувствовать естественные для его положения мучения: только липкое тепло, медленно расплывающееся в животе от глубоких прикосновений к телу. Это была боль — но боль игривая, неопасная, даже немного приятная, и, думая о том, что во сне ему все равно ничего не грозит, Сандей позволил себе расслабиться и отпустить разум, тянущий его на дно монотонным повторением заученных наизусть псалмов о смертных грехах.       — Нравится? — спросило исчадье, наклонившись; пальцы его скользнули так далеко, как только могли, и с мерзким липким чавканьем выскользнули обратно. — Ты так голоден. Сколько лет ты не утолял этот голод?       — Очень… Много… — прохрипел севшим горлом Сандей и выгнулся, почувствовав, как образовавшуюся в теле пустоту заполняет нечто другое — многим больше и горячее, чем пальцы.       Он действительно давно ни с кем не ложился. Потому что Порядок этого не позволял. Он должен был питать ненависть ко всему, что взывало к удовольствию и могло затуманить рассудок, но в итоге — питал ненависть только к своему слабому телу, жаждущему прикосновений.       Демон притянул священника к себе за бедра и качнулся навстречу, вбиваясь глубоко и жадно, поднимая Сандея под себя, как течную суку. Липкий шлепок, звонкий, яркий, вибрацией прошелся по граниту и камню, и вслед за ним Сандей сдавленно застонал, зажав ладонью свой рот. Демон держал его крепко — так крепко, что собственное тело как будто потеряло любой вес и было готово в любой момент сломаться под руками, жестко сжимающими каркас тонких ребер, — и с каждым новым толчком внутрь мучительное возбуждение, болезненно разливающееся волнами по телу, становилось сильнее. Это не было духовным актом, не было нежным единением душ, не было слиянием в нечто большее, чем представляет собой человек; нет, это было животное наваждение, пропитанное взаимным презрением и абсолютной, всепоглощающей похотью, застилающей глаза до черноты. Удовлетворение голода, пожирание друг друга, сращение плоти с плотью, превращение в абсолютную ненависть ценой собственной гордости, — что угодно, но не священный акт любви.       Сандей не умел любить. Отродье Энигматы, вероятнее всего, тоже. Они встречались только во снах и всегда натягивали друг между другом канат сексуального напряжения — только чтобы в какой-то момент его разрезать.       Руки исчадия легли удавкой на тонкую шею и сжали так крепко, что, кажется, у Сандея хрустнули позвонки. Он душил его с садизмом играющего в куклы мальчишки, готового оторвать игрушке голову или отпилить ногти, только бы насладиться мгновением абсолютного подчинения. Сандей не чувствовал как задыхается и уж тем более — как умирает, все происходящее слилось в его глазах в один беспорядочный акт согласованного насилия, и ни отбиваться, ни сопротивляться он не планировал. Закрывая глаза и жадно хватая ртом воздух, он увидел сквозь пелену слез, как из спины демона вырастает огромное черное жало и, со свистом разрезав воздух, замирает в миллиметре от его живота.       — Простите меня, Отец, ибо я согрешил.       Сандей просыпается ранним утром в холодном поту, со сведенными ногами и порочным чувством возбуждения в паху. Он обливается ледяной водой и хлещет себя плетью за распутные мысли свои, всхлипывая едва слышно в ладонь. Возбуждение отступает с каждой бордовой отметиной между лопатками, становится легче, — но все еще недостаточно легко, чтобы позволить себе поесть и принять свои грехи. Он выпивает холодной воды и, умывшись, застегивает сутану — сегодня у него должен быть простой рабочий день. В понедельник немногие жители города считают необходимым дать себе право на отпущение грехов. Он один не может до конца поверить, что грехи его будут отпущены.       — Подойди ко мне, дитя, — Гофер подзывает его ладонью и накрывает рукой угловатое плечо, — один человек хочет поговорить с тобой. Его заинтересовала твоя проповедь. Ты молодец.       Приосанившись, Сандей направляется к скамье. Человек оборачивается через плечо и широко ему улыбается.       От него пахло так же, как пахло, должно быть, от любого мужчины немного за сорок в этом городе: сладкой выпечкой, крепкими сигаретами и дешевым шампунем «три в одном», пахло кожей и тканью, пахло дымом, мокрым асфальтом и землей. У него были усталые глаза, опущенные уголки губ и недельная щетина       Так, должно быть, и выглядел Дьявол: неприметно, одновременно похожий на каждого и не похожий ни на кого.       — Доброе утро, господин Сандей, — мужчина встал со скамьи и нежно пожал растерянно протянутую руку. — Меня зовут Галлахер. Меня очень заинтересовал ваш вчерашний рассказ По вашему совету я ознакомился с буклетом, написанным вашей сестрой, и понял, что действительно хочу идти по пути Порядка. Примете ли вы меня, отец?       Сандей моргнул пару раз и, нервно сжав свободную руку в кулак, коснулся ладонью лба Галлахера.       — Порядок принимает тебя, дитя.