Твоими глазами я вижу...

— Вы будете работать под началом этого человека. Галлахер, представьтесь подчинённым.       Перед Воскресеньем стояли пять человек, четверо из клана Дубов и одна гончая — Галлахер. В голове фонило от чужих мыслей, но он привык к этому гомону на фоне: кто-то повторяет себе купить продукты для ужина по дороге домой, кто-то забыл отправить кому-то письмо, а один вообще пытался оценить стоимость вазы на стеллаже — нужно будет проследить, чтобы её не вынесли под шумок. Но он приучил себя /зубрить/ свою речь перед выступлением, чтобы не отвлекаться на чужие мысли.       Галлахер лениво махнул им в знак приветствия, равнодушно пожал руки и встал справа, лицом к Воскресенью, возглавляя неровную шеренгу.       И глава клана мысленно поставил в голове пластинку граммофона с выученой речью.       Зазубренный текст лился изо рта автоматически, и Воскресенье словно со стороны слушал его, невольно ловя и ход чужих мыслей. Они разветвлялись от его слов, кто-то делал мысленные пометки, двое набрасывали план действий. Очень приятная реакция — эти ребята свое дело знают.       И тут он неожиданно увидел свое лицо сквозь какофонию чужих мыслей. Лицо мокрое, румяное с опухшими, словно зацеловаными губами. Он в чьих-то мыслях приоткрыл рот, облизнулся и запрокинул голову с беззвучным стоном. Кадр опустился ниже и он увидел покрытые шрамами руки на своих ягодицах, несколько близких к реальным родинок и просто огромный член медленно двигающийся… в нём. Тёмный мясистый, он двигался в растянутом, блестящем от смазки анусе методично и просто убийственно плавно.       Воскресенье аж подавился заученой речью и чужая мысль тут же потухла.       Галлахер выглядел слишком нормальным для человека, который мысленно насаживал на себя главу клана, стоя прямо перед его носом, как бы двусмысленно это теперь не звучало. Неприлично, даже если его размер не преувеличен.       Но главное не подать вида, что он знает — если кому-то станет известно о чтении мыслей, то жди беды, у этого варианта развития событий много вероятных исходов и сугубо положительных… мало, критически мало, Воскресенье высчитывал. — На чём я остановился? — кашлянул он и, получив ответ, продолжил воспроизводить материалы дела, как заезжанную пластинку.       Его ошибкой стало любопытство: он не мог не кинуть на Гончую тихий подозрительный взгляд из-под ресниц. И стоило ему столкнуться с прямыми усталыми глазами, он снова увидел /это/. Но теперь он уже стоял на коленях, глядя так же как сейчас, но снизу вверх, с опущенными вдоль головы крылышками и мокрыми ресницами, чмокая растянутыми вокруг красной головки губами. Как-то даже неуютно реалистично.       Он договаривал речь, прикрываясь папкой, пока его мысленно насаживали за крылья ртом на член, и старался не думать, как может ощущаться /такое/ обращение с чувствительными крылышками. –… На этом на сегодня всё.       И у его мысленной версии из носа потекла сперма.       Дубовцы похлопали друг друга по плечам, покивали на тихие указания Галлахера (что он вообще слышал с… вот этим в своей голове?) и начали расходиться.       Воскресенье ещё раз поймал взгляд Галлахера, а потом нарочно, но из чистого интереса, медленно опустил взгляд на ширинку, где действительно… было на что посмотреть даже сквозь брюки. Видимо он правда настолько огромный, как о себе думает. — До завтра, господин Воскресенье. — ухмыльнулся Галлахер одним ртом и ответный короткий прощальный кивок превратился в заглатывание уже знакомого хрена. Просто идеальная склейка, как в кино.        В следующий раз они действительно увиделись на следующий день, на планёрке. Первые результаты неутешительные, никаких улик, настолько неутешительные, что факты отчётности в мыслях Гончей разбавлялись его, Воскресенья, приватным танцем, которого, разумеется, никогда не было. Но в удивительной реалистичности и продуманности чужой фантазии он убедился ещё раз: в мыслях Гончей на нём были лишь тонкие, фактически прозрачные свободные штаны, которые то появлялись, то исчезали, и такая же невидимая вуаль на глазах, которая реально хорошо подчёркивала глаза, хотя… её даже не существовало. На этот раз Галлахер уделил большое внимание и члену Воскресенья: он оказался длиннее, но тоньше, чем в реальности и чуть отличался по форме, но всё равно вышел неплохо, он бы похвалил Гончую за такую упорную детализацию, если бы это не означало выдать себя.       Воскресенье поймал себя на том, что третий раз перечитывает одну и ту же строчку отчёта, увлёкшись своим стриптизом. — Хорошо, я дочитаю это вечером, ждите дальнейшие указания почтой. Галлахер выдаст вам план действий на сегодня.       Чужая загорелая рука, оттягивающая пояс его прозрачных штанов испарилась. — Главное помните о конфиденциальности, это дело не должно просочиться ни в каком виде, даже на каплю.       Дубы понятливо загудели, утекая к выходу. — Есть, господин. — кивнул Галлахер, отдавая шутливую честь двумя пальцами.       Но Воскресенье вместо нормального прощания сложил пальцы кольцом и опустил вверх-вниз в пошлом жесте.       «Мне показалось? Галлюцинация? Это намёк? Он узнал о моих фантазиях? Как? " — мысли забились в голове Гончей как мухи, но на лице не отразилось ни следа паники. «Ну… я всегда смогу свалить на плохое зрение, а?»       Дубы тронули Гончую за плечо, но тот лишь кивнул им, мол, идите без меня.       И когда спустя пару секунд в чужой голове осталась лишь звенящая, выхоленая пустота, Галлахер вопросительно склонил голову и повторил жест Воскресенья.       Дверь за последним из Дубов прикрылась. — Прости, мне показалось ты… заинтересован во мне. — Воскресенье встал со своего кресла, выравнивая ряд ручек по краю стола: ровно три в порядке от самой тёмной к самой светлой. — Что заставило Вас так думать? — «Наёб, точно наёб» — Ты долго смотришь на меня с пустым выражением лица, при знакомстве дважды пожал руку и… — Воскресенье ткнул тонким пальцем в сторону чужого паха. — Он становится заметнее после наших встреч. Или ты так рад моим скучным подчинённым?       Галлахер молчал с полминуты, пока Воскресенье застыл, указывая на чужую ширинку, а в голове у Гончей был ворох всевозможных мыслей, мечущихся от флирта до отказа. — Вы… крайне наблюдательны. Но нас связывают рабочие отношения.       На слове связывают мелькнул силуэт Воскресенья, выгнувшегося в изящной вязи плотных золотых верёвок, блестящих на бледной коже, но тут же пропал.       Кажется Воскресенье пьянел от чужих фантазий. — Это предложение, не приказ.       «Предложение…» — Итак, ты… — он провел пальцем по кромке идеально сложенной стопки бумаг. — Заинтересован им?       Галлахер молча уставился на его руку, воспроизводя жест, вынудивший его остаться, но уже не вокруг воздуха, а вокруг члена, с тянущейся от головки ниточкой смазки. — Хотелось бы узнать условия. — Ничего необычного: уславливаемся о встречах и их особенностях, не противоречим рабочим обязанностям и договору о сотрудничестве кланов, обеспечиваем друг другу необходимую безопасность во время сеансов и гарантируем наличие двухсторонненго добровольного согласия перед актом.       Воскресенье подвинул Галлахеру пару сколотых между собой листов с тихим шорохом. Он /всё/ продумал, а особенно риски. — Две страницы пунктов? — Всё исключительно важно. — он вышел из-за своего стола и, обойдя, облокотился на него бедром, оставляя между собой и Галлахером полметра: манипулятивно далеко и вежливо близко.       Гончая снова застыл над документом, но мысли у него бежали так быстро, что Воскресенье не успевал даже услышать одну, как на него наваливалась ещё куча, словно в голове Галлахера бушевал тайфун. Встречались и куски только что прочтённого договора с пометками типа «да», «терпимо» и «принято». — Я согласен, — наконец выдал он. — Чем расписаться?       Воскресенье выдал ему среднюю ручку и Галлахер тут же, больше не раздумывая и секунды, чирикнул подпись. — Теперь я могу Вас поцеловать?       Реальность застыла вокруг киселём, пока Воскресенье пытался игнорировать чужие мысли об открывающихся перспективах, со своими же надсадными стонами. — Да, мо…       Галлахер мгновенно налетел на него, затыкая своим ртом, и в его мыслях наконец снова всё затихло.       «Он такой тёплый и сладкий, он точно человек?»       Воскресенье с тихим стоном обвил его шею руками, выгибаясь в спине, а Галлахер послушно прижал его к себе за талию. Пошло и клишировано.       «Податливый как масло»       Бумаги слетели со стола, когда Галлахер усадил на него Воскресенье и крепко сжал его челюсть, чтобы он не кинулся их собирать.       «Не сейчас, педант»       Воскресенье, исчерпав попытки вырваться и собрать документы, смиренно обвил чужую талию ногами и шире открыл рот, забираясь мягким языком между тонких губ. Галлахер ненавязчиво вёл, правил его движения под себя, но оставлял свободу действия. Воскресенье не привык быть подконтрольным, но, осознавая умом, он не мог /почувствовать/, что его подавляют. Мокрые от слюны губы стыли на воздухе, и он пытался снова согреть их о чужие, такие же скользкие.       Воздух между ними закончился, потратился на шумные хлюпающие вздохи, и Воскресенье оторвался от Гончей, а через несколько секунд порвалась и тонкая ниточка слюны между мягкими, расслабленными губами. Он почувствовал, как губы колет, и в чужом сознании они, обычно бледные, были почти красными. Видимо Гончая и преувеличивал также детально.       Галлахер надавил на чужую грудь, настойчиво укладывая его на столешницу и нависая сверху. Его голова закрыла свет от лампы и Воскресенье прошила дрожь: на секунду он увидел себя на этом же столе со вспоротым животом, весь в светло-голубой мемории, а глаза Галлахера словно загорелись, сверкнув в тёмном силуэте. Мысль почти сразу исчезла, оголяя в чужих мыслях реальность, но неприятный осадок остался.       Галлахер перебил его мысли ещё одним поцелуем, несильно сжимая горло одной ладонью. Пальцы почти сомкнулись сзади и тревога Воскресенья резонировала с чужими мыслями: он мог бы задушить его одной рукой, поднять в воздух и сломать. шею. одной. рукой.       Жар вместе с дрожью расползся до кончиков пальцев, он уже не был так уверен, что это тревога: вместо холодного пота, ему стало жарко.       Галлахер ловко расстегнул пиджак, рубашку и, не сдёргивая галстука, приник поцелуями к груди. Все его мысли наполнились Воскресеньем, настолько ярко, что он мог почувствовать свой запах чужим носом, тепло своего тела чужой кожей и тихие вибрирующие стоны чужими губами. Абсолютно невыносимая жажда лилась из мыслей Галлахера, и Воскресенье захлёбывался и давился ею.       Гончая сильно укусил его за мягкую грудь и Воскресенье в отместку впился в чужую спину, ещё скрытую рубашкой, ногтями. Ах да, рубашка.       Воскресенье попытался расстегнуть пуговицы так же ловко, как Галлахер, но его самоконтроль растворился как дым, и пальцы предательски соскальзывали. Гончая мягко отстранил его руки и принялся за свою одежду сам как раз вовремя: ещё секунда и Воскресенье бы начал рвать с него рубашку.       Без одежды он оказался таким же внушительным, как и в ней: Воскресенье восхищённо огладил ладонями загорелые бугры мышц с раздражающими волосами. — В следующий раз побрейся. И лицо и это. А лучше целиком.       Галлахер усмехнулся, подумав что-то про «неженку», и послушно кивнул. — Принято. — мурлыкнул Гончая и, хитро сверкая глазами, удивительно живыми на бесстрастном лице, и прихватил губами сосок.       Воскресенье коротко постонал и выгнулся от неожиданности. Он вставшим членом почувствовал внушительный бугор чужих брюк и снова выдохнул со стоном. Он действительно внушительный. — Сними брюки. — кинул Воскресенье, выворачивась из своего костюма, и Галлахер послушно стянул брюки, почти по-армейски выпрыгивая из одежды. — Есть, сэр. — рыкнул он, снова прижимаясь к бледной груди губами.       Торопливые засосы жгли кожу.       Галлахер снова втянул губами его сосок, выкручивая второй грубыми пальцами. Его грудь горела и Воскресенье не контроливал свои тихие стоны, он пытался потереться о Галлахера, прижимая его к себе пятками за поясницу, но после пары таких движений, Гончая схватил его за бок прямо под чувствительным основанием крыла почти до боли, не оставляя возможности выбраться.       «Не смей меня ограничивать» — хотелось прокричать Галлахеру в лицо — «Я сам решу что мне делать». Внутренний ребёнок забился в агонии, а потом Гончая выдохнул ему на ухо: «Тише, тише, ты же не хочешь кончить раньше времени?», и вместе с дыханием тревога ушла.       Галлахер снова положил руку, до этого сжимавшую его бок, ему на шею и спустился губами к измученой груди.       Воскресенье сжал в руках русые пряди, оттягивая от опухших сосков. — Хва-тит… — его дёргало каждый раз, когда горячие губы касались его остывающих на воздухе сосков, когда их трогали гладкие зубы, когда их касалось хоть что-то. Галлахер отстранился, любуясь своей работой: опухшие, почти бордовые, они алели на груди, обведённые двумя ровными укусами.       Его рука поползла ниже, чуть надавливая на живот. Губы перешли на его тёмные крылья, грубая щетина зарылась в нежные перья. Крылышки на голове затрепетали в унисон нижним, путаясь в растрёпаных волосах. — Такой ты чувствительный, Птичка. — Галлахер поразительно аккуратно пробрался сквозь синие перья к пуху. Воскресенью показалось, что он кончит в ту же секунду: горячие пальцы словно забрались прямо под кожу, обжигая нервы изнутри.       Слишком много. Бесконтрольно мыча и постанывая, он попытался отстранить чужие руки от крыльев. Его выгибало на жёсткой столешнице и, кажется, он содрал лопатки: их щипало.       В чужих мыслях грубая рука вывернула крыло с громким хрустом и выломала из сустава, «как курочку гриль». Крыло фантомно свело судорогой.       Галлахер наконец вынул пальцы из крыльев, и вдруг касаний стало слишком мало, Воскресенье невольно потянулся к чужому горячему телу. — Тише… — выдохнул Галлахер, щекоча щёку своей щетиной, и настойчиво сжал чужой зад сквозь тонкие брюки, и пальцы удачно легли прямо в ложбинку между ягодиц.       Ебать.       Воскресенье порывисто обнял Гончую за шею, пачкая его плечи, капающей с красных, зацелованых губ, слюной. — Чувствительная Птичка, — мурлыкнул Галлахер.       Перед глазами мелькнул тёмный птенчик со светлой головкой и коричневый кот, медленно погружающий клыки в его пух. Опасно, но не с целью убить: напугать, подразнить, но не убить.       Воскресенье больно потянул Гончую за волосы и впился ногтями в плечо: он хотел, чтобы кот сжал зубы чуть сильнее. Хотя он скорее назвал бы его псом — преданным и старым псом.       Галлахер давит пальцами на анус сквозь брюки. Насухую это не имеет шансов на продолжение, но жар, который разливается от этого по телу будоражит. Воскресенье словно весь вечер хлестал Усладу, потому что в голове, впервые, наверное, с подростковых годов, вместо какофонии чужих мыслей гудел ровный ток крови и шуршали лопающиеся пузырьки мыслей, как шуршит Услада.       Воскресенье блаженно расслабился, чуть подрагивая от чужих касаний, и позволил стянуть с себя брюки, постанывая от нетерпения.       Галлахер неожиданно перевернул его, утыкая лицом в стол, и соски проехались по жёсткой древесине — Воскресенье зашипел сквозь зубы и Гончая принялся успокаивающе его гладить: по рукам, по плечам, по волосам, перебирая жестковатые волосы. — Прекрати нежничать, — Поморщился Воскресенье. Кажется, он снова слышит что-то: всего лишь неясный шум чужих мыслей на краю сознания, но Нирвана уже потеряна.       Галлахер усмехнулся, и за его спиной пшикнула банка той бурды, которую тот постоянно хлебал. — Ты что, собрался… — «пить эту гадость в такой момент» — но договорить не успел: прохладная жидкость, остро пахнущая алкоголем, полилась на низ спины, между ягодиц и вниз по ногам.       «Вниз»       И чужой язык коснулся его ануса. Воскресенье даже не успел почувствовать, как колыхнулся за Гончей воздух. Он понял, почему он не мог услышать мыслей Галлахера, кроме расслабленных фантазий — он мыслил короткими приказами самому себе, а остальную часть занимали чувства и интуиция, словно у собаки, которая бежит за подстреленной уткой — не думая, а точно зная, как бежать и куда прыгать, настолько быстро анализируя, что это не превращается в мысль, а сразу бежит по спинному мозгу.       Воскресенье не привык слышать чужие чувства, он рационализирует свою и чужие жизни с самого детства, но сейчас, в передышку длиной в один жгучий выдох, опаливший его нежную кожу, он заглянул в закрытые для него чувства как за кулисы в театре. Его прошило так сильно, что хрустнули крылья — так сильно он свёл обе пары на макушке и за спиной.       У Галлахера в голове — словно вечный атомный взрыв.       Мягкие губы коснулись его ануса, и жесткая щетина грубо прошлась по коже ягодиц. По крайней мере, лижет он также хорошо и (буквально) остро, как и целуется. Воскресенье схватился за край стола, сбивая последние оставшиеся бумаги, и упёрся лбом в стол, чтобы уменьшить трение о соски — касание к ним превратилось в пытку с лёгкой умелой руки Гончей. Какой же он… сука.       Гибкий мокрый язык чуть толкнулся внутрь. Хорошо, что они в грёзах: у Воскресенья бы мгновенно упал, если бы он был грязным изнутри.       Его разметало по столу, он видел себя в мыслях Галлахера: дрожащее и стонущее месиво. Воскресенье, вымотаный двоящимися эмоциями, вылез на более привычный слой поверхностных мыслей, туда, где у Гончей в основном тишина, но фейерверки от каждого движения языка, от каждого касания члена или сосков о столешницу.       Галлахер погрузил внутрь палец, с нажимом массируя простату и посасывая расслабленные мышцы, словно карамельку, а не безвкусную кожу.       Воскресенье едва балансировал на грани, постанывая в мокрое пятно слюны на столе, когда Гончая пережал его член у основания. — Сука-а, — проскулил Воскресенье и попытался вырваться.       Ему хотелось кончить быстрее, но Галлахер придавил его к столу своим телом и трахал пальцами издевательски медленно, через раз пропуская простату. Воскресенье чувствовал голенью, касающийся его паха, насколько крепко стоит у Гончей, но он издевался над ними обоими, медленно добавляя третий палец.       Воскресенье попытался перевернуться, но Галлахер поймал его губы своими. Распалившись, он целовался мокро и жадно, кусаясь. Воскресенье дёрнулся от укуса — больно, но вкус мемории, слишком похожий на кровь, заставил Гончую прижать его жёстче, сжать грубее, как он и хотел.       Его фантомную версию приложило о стол и он увидел свой осоловевший взгляд на измазаном в мерцающей голубой меморией, лице. Никогда не думал, что с разбитым носом он будет настолько горяч.       Галлахер проехался по простате подушечками пальцев, упираясь костяшками в растянутые края ануса. Сука, блять, Воскресенье чувствовал, как у него уже разъезжаются дрожащие от стимуляции ноги. — Трахни меня. Трахни. — Думаешь, поместится? — Да хоть порви, плевать уже, если ты не войдёшь сейчас… — сдуру рыкнул Воскресенье, грубо притягивая Гончую к себе за этот ёбаный ошейник, провокационно блестящий стальным кольцом в искусственном освещении его кабинета.       Галлахер довольно хмыкнул и резко, одним движением вошёл во всю длину. Воскресенье обожгло болью, а ногти с противным звуком проехались по лакированной столешнице.       О нет, он не ошибся в Гончей — это действительно то, чего ему так не хватало:       »…Хорошего хера в вертлявой заднице»       Галлахер мазнул острой кромкой зубов по бледному плечу, крепко взялся за чужие бока (задевая основание нижних крыльев, задевая ёбаный пух нижних крыльев!) и насадил его на себя с пошлым хлюпом.       Воскресенье уверен, никогда в жизни он до этого не скулил как подбитая псина, перемешивая этот жалкий скулёж с отчаянными стонами. Ему жарко, настолько, что аж жжёт, ему начинает до боли тереть о стол соски и мягкий живот там, где головка чужого члена выступает из него на каждом толчке. Чувствительный, разогретый и разомлевший донельзя, он резонировал как камертон на каждый толчок, пока Галлахер втрахивал его в стол.       Кажется, ещё никогда Воскресенью не было так хорошо.       Гончая всё ещё держал его член, не давая кончить, пока не запульсировал внутри него сам и тогда, только тогда отпустил его, чтобы порнушно кончить одновременно.       Внутри стало горячо, как от чашки свежесвареного кофе, только ниже, в животе, и в состоянии, когда он гораздо, гораздо чувствительнее. Словно оголённый нерв. Он излился на край своего стола, а потом почувствовал, как по бедрам течёт тёплая вязкая жидкость. — Я… — дыхание подвело его и он начал заново, — Я не разрешал внутрь…       Он лежал безвольный как (секс-)кукла — видел это чужими глазами и чувствовал жар, который расползается в чужой груди от этого вида. Пожалуйста, пусть у него не встанет вот-прям-сейчас, пока его задница ещё слишком сильно горит. — Простите, сэр, — Галлахер подошёл ближе — Воскресенье видел только свой стол и часть стеллажа, но в чужой голове изменился ракурс и одежда качнула воздух. — Сейчас исправим.       И его ануса снова коснулся мокрый язык. Чувствительного, растраханного и саднящего колечка мышц коснулся горячий… язык… Он понял, что кричит через пару секунд. На грани крика и плача он сжал столешницу до побеления костяшек, но пнуть Гончую не посмел, хотя мог — это всё ещё было слишком приятно. — Старательный пёс. — Забавно, — хмыкнул Галлахер, на пару секунд оторвавшись от его задницы. — Вы не первый, кто мне это говорит.       И, разведя пальцами края ануса, снова приник к нему языком и губами, высасывая с противным хлюпаньем свою сперму. Какая гадость. У Воскресенья снова начал вставать. — Га…ер. — он прижался щекой к столу, вздрагивая от отдельных касаний, совершенно потерянный. На столешнице перед его лицом поблёскивала лужица слюны, живот скользил по собственной сперме. Мир плыл вокруг, словно рябь на водной глади, и слепил перегруженый мозг как глаза — яркое солнце. — Хочешь кончить второй раз?       Воскресенье всхлипнул: он был слишком чувствительным сейчас, хотя его член даже не встал во второй раз. — Не знаю… — слёзы и сопли катились по его лицу в одну лужицу под его щекой. — Птичка, мне надо, чтобы ты ответил…       Галлахер легко прошёлся пальцами по дрожащему животу, не касаясь даже пёрышек на лобке. — Я… — он хотел, ужасно хотел, но ему было слишком много.       Галлахер поднял его со стола за плечи, прижимая к своей груди и заглянул в глаза, крепко удерживая за челюсть. — Воскресенье, ты хочешь? — выдохнул он в чужие мокрые губы. — Да.       Крепкая рука сомкнулась кольцом на члене, и он кончил так сильно, что в глазах потемнело, даже не достигнув полноценной эрекции.       Воскресенье окончательно потерял контроль, обмякая в чужих руках.       Очнулся он уже одетый и чистый в пустом кабинете. Галлахер аккуратно убрал все следы их досуга и даже сложил документы обратно на стол, но стопка была не идеальной, уголки листов выпирали из одной, местами мятой стопки. Кажется, они истоптали и порвали пару листов.       Воскресенье не нашёл в себе сил перебрать документы: он просто выровнял стопку по краю стола и придавил её соразмерной книгой. Он переместился обратно в реальность и упал на кровать, тут же засыпая, не смотря на то, что спать в одежде он просто ненавидел.