Проект «Одинокий»

Оллария, Центральная больница Эрнани Святого Альдо проснулся и не сразу сообразил, где он, потому что ночные приключения больше походили на приходившие под «дозой» видения: тощая гогани и убитый давным-давно Спрут, появление патрульных, которые — вот же болваны! — решили, что это Альдо приносят в жертву, больница, которая загорелась, едва только Альдо туда привезли. И вот он в какой-то другой больнице, записанный под вымышленным именем. И всё ещё без дозы. И Робера. — Господин Пенья? — На пороге появился пожилой доктор. Альдо уселся на кровати: — Я могу идти? — Да, господин Пенья, конечно. Сейчас я осмотрю вас в последний раз и выпишу… жаль, конечно, что документы у вас отобрали. Этого Альдо не придумывал, это всё фантазёры-патрульные, один из которых предположил, что документы у Альдо отобрали всё те же гоганы. Альдо, конечно, не стал спорить. Он ограничился только вымышленным именем: Лючио звали одного фельпца, который в Агарисе продавал самую дешёвую «креду», а фамилия «Пенья» будто сама на язык прыгнула, прежде, чем Альдо вообще задумался, какую бы фамилию назвать. Осмотр длился недолго. Врач констатировал, что сердцебиение немного ускорено, но в остальном пациент в норме. — Получите выписку на выходе в регистратуре. И кстати, можете оставить свой телефон? — Телефон? За какими кошками? — Да, господин Верховный Протектор лично просил узнать ваши телефон и адрес, чтобы через несколько дней пригласить вас во Дворец и подробно расспросить о гоганах. Был бы Альдо на «креде», он бы, может, и посмеялся от души над тем, какого подарка лишался Протектор в лице Альдо. Но он был разлучён с «кредой», а потому чувство юмора ему отказало. — Давайте листок, — пробормотал Альдо, спустив ноги на пол. Одежда — на прикроватной тумбочке, но только штаны и рубашка, а обуви вовсе нет. Но если выбирать между свиданием с Протектором и риском пару часов помёрзнуть и походить в больничных тапках, Альдо выбирал тапки. Писал он долго. И если пару олларийских телефонных номеров он видел, а потому мог изобразить нечто похожее, то названий улиц не знал вообще. С другой стороны, выбери какую-нибудь шишку поважней да присоедини к имени этой шишки номер — вот и улица с домом. — «Улица принца Фердинанда, дом семнадцать», — прочитал врач. — Это та, которую год назад переименовали в… Дальше Альдо слушать не стал. Он схватил одежду, сунул ноги в тапки и помчался прочь. Никакая выписка ему не была нужна. Только бы выбраться отсюда! За ним, правда, никто не гнался. Решили, может, что Лючио Пенья — мелкий воришка, которому не хочется связываться с властями. На улице Альдо остановился и огляделся. Найти бы место, где можно переодеться…какой-нибудь проулок, где нет людей… — Первородный пусть выслушает недостойную, — раздался за спиной тоненький голосок. Альдо обернулся. Только тощей малявки здесь не хватало. Она стояла, вся сжавшись, уже в какой-то длинной юбке и ветровке неопределённого цвета — когда только успела переодеться? — и смотрела умоляющим взглядом. Альдо снова подумал почему-то о Робере и нахмурился. — Чего тебе? — спросил он, не заботясь о вежливости. — Первородный пусть не злится, — залопотала девица, отчаянно краснея, — дочь моей матери знает, где скрыть первородного от злых глаз. — А ботинки там есть? — быстро спросил Альдо, переминаясь с ноги на ногу, потому что холод уже пробрался под больничную пижаму. — Пусть не сомневается первородный, — обрадовалась неизвестно чему пигалица, — дочь моей матери найдёт первородному и обувь, и одежду, и еды, и вина, если на то будет воля первородного. — Веди! Гостиница, где остановились тощая гогани и Енниоль, каким-то чудом сбежавшие от патрульных, называлась «Королева Алиса». Выглядела она так, словно недавно пережила обстрел. Номер гоганы сняли более чем скромный, но Альдо перебирать не приходилось. — Недостойным повезло, — пояснила зачем-то Мэллит, — номер этим утром освободился. — Хорошо, тут не воняет, — буркнул Альдо. — И тараканов хорошо бы не было. Ненавижу тараканов. В номере не то, что не воняло, в нём весьма приятно пахло крепкими сигарами вроде тех, что курила Матильда. **** Оллария, дворец Верховного Протектора Алвы дома не оказалось. Сначала ему звонила Селина, потом — Лионель лично. Но ответ для обоих был одинаковый: соберано уехал очень рано и не сказал, когда ждать обратно. От титула Алвы привычно дёрнуло: «соберано» значило «король», и если титулы Эпине, Окделла и Придда, по сути, значили мало, то Алва был полноправным властителем в своих землях. Кэналлийцы не станут слушать приказов графа Савиньяка, каким бы ещё титулом он сам себя ни наделил. Лионель вызвал Давенпорта, который со вчерашней ночи ещё не спал. — Езжайте домой к Рокэ Алве и дождитесь его там. Когда он вернётся, передайте, чтобы он немедленно явился во дворец. Ясно? Давенпорт кивнул. Ночью он проявил себя весьма неплохо, успокоив беспорядки на Золотой улице. Его, пожалуй, стоило бы отпустить домой, но Лионель предпочёл послать его на новое задание. Где же носит Алву после ночных подвигов? С одной стороны сделать то, о чём говорил Штанцлер, со стороны Лионеля будет открытым объявлением окончания даже той дружбы, которая оставалась на данный момент, с другой Рокэ сам ведёт себя неприкрыто враждебно и нагло. Никому такого спускать нельзя, тем более ему. Так пусть если и не научится страху, то поваляется в грязи. Штанцлер позвонил на рассвете. Голос его звучал весьма странно, словно главный врач больницы был с похмелья. Но он не пил… Лионель хотел было поинтересоваться, в чём причина такого раннего звонка и такого странного голоса, но Штанцлер опередил: — Сегодня вечером. Протектор, вы знаете, что мне от вас нужно. От этих слов с Лионеля слетели остатки сна. Сегодня! Первая попытка будет именно сегодня — и, Создатель, пусть она пройдёт удачно! Именно из-за этого звонка Лионель отправил Давенпорта за Алвой. Именно из-за этого можно было — о, ненадолго — притвориться, что ночное вмешательство Алвы его, Лионеля, исключительно веселит. И причём веселит настолько, что он, Лионель, совсем не против продолжить веселье, переведя его в более личную плоскость. Пусть Алва ненадолго поверит в возрождение былой дружбы. На этом, правда, новости от Штанцлера не кончились. — Ночью кто-то вломился в процедурную, господин Верховный Протектор. — И? — холодно уточнил Лионель. — Пропало некоторое количество записей, но, полагаю, укравшему от них пользы не будет. — А если и будет, то, надеюсь, слишком поздно. На этих словах Лионель положил трубку. Не так сложно было догадаться, кто ночью вломился в камеру с сейфовым замком, который так просто не открыть. Но тем проще для Лионеля будет сегодняшнее… На столе господина Верховного Протектора ждал полный список так называемых «урготеллок», которые читал Суза-Муза по радио. Стишки не отличались ни складностью, ни остротой, но их было достаточно, чтобы занять всё время, пока шла передача о гоганах. Интересно, откуда Селина достала их? Впрочем, неважно. Читая урготеллки, Лионель надеялся найти в них хотя бы намёк на автора, в конце концов, кто устоит перед соблазном увековечить своё имя, пусть и в таких бездарных стихах? Когда от нелепых рифм уже болела голова, а Алва всё не появлялся, Лионель позвонил Марианне Капуль-Гизайль и поинтересовался, не желает ли очаровательная баронесса провести вечер позанимательней, чем в казино или в компании пустых болтунов? — Вечер, — ответила баронесса, — у меня, увы, уже занят. Но днём я с удовольствием встречусь с вами. Днём так днём. К трём или четырём часам всё уже будет позади, скорей всего. И Лионель назначил встречу на четыре. Разговор с Марианной ждал давно и ждал бы дальше, но в последние дни Лионель чувствовал, что теряет терпение. И раз уж он мог решить одним махом один беспокоивший его вопрос, он предпочёл теперь сделать это поскорей. Наконец, когда Лионель разозлился окончательно, явился Алва, так что раздражение необходимо было скрыть, чтобы никто ничего не заподозрил. — По твоему приказу, — нажимая на последнее слово, с порога объявил Рокэ, — прибыл герцог Алва, Повелитель Ветра, соберано Кэналлоа и протектор больницы Святой Октавии! — Росио, — покачал головой Лионель. — Ты же знаешь, как я люблю формальности, Ли. Так почему твой преданный щенок для пинков Давенпорт ждал меня с утра пораньше прямо на пороге моего дома? — Не на пороге, — усмехнулся Лионель, — туда его не пустили твои головорезы. Кстати, они отоспались после ночных подвигов? — Они у меня железные, сам знаешь, — Алва с удобством устроился в кресле у стены, закинув ногу на ногу, — могут неделями не спать, так прониклись идеей великого Талига и его Протектора, что готовы защищать оных без перерыва на вино, еду и секс. — Как много жертв от кэналлийцев, — улыбнулся Лионель, — зачем же? — Сам их убеждаю, вот и вчера: буквально гнался за ними на «моро» и кричал, что нельзя пренебрегать естественными потребностями и превращать их соберано в унылого аскета-альтруиста. — Судя по всему, — Лионель улыбался, чтобы не скрипеть зубами, — не догнал. — Быстрые, мерзавцы, — пожал плечами Алва. Он нашёл на журнальном столике бронзовую статуэтку оленя и теперь гладил его по рогам. — Однако не томи старого друга, зачем ты мне приказал явиться во дворец? — О каком приказе ты говоришь, Росио? — ласково ответил Лионель. — О твоём, Ли, я, знаешь, так духом воспарил от одних интонаций твоего щеночка, что не описать, — глаза Алвы стали совсем тёмными, и Лионель почувствовал, что мышцы лица уже сводит от проклятой улыбки. — Ну что ж, дело твоё — считай моё приглашение приказом. Однако я просто хотел поблагодарить тебя за весьма своевременные действия. И заодно, может, выпить пару бокалов вина. Когда мне доложили о том, что произошло на улице Рамиро, я… — Лионель моргнул и отвёл взгляд от тонких пальцев, мягко поглаживающих шею бронзовому оленю, — я почувствовал ностальгию. Не смейся. Алва не смеялся — и не верил ни единому слову. Но Лионель видел, что первая победа одержана — и Алва заинтригован. — Пара бокалов вина — всегда неплохо, — согласился он. — Будем пить прямо здесь? — Нет. Я устаю от официальной обстановки. Мы перейдём на жилую половину Дворца. И, может, пригласим кого-нибудь из дам, чтобы оживить компанию? — Твою блондиночку? — протянул Алва. — Боюсь, с тех пор, как я её насильно поцеловал, чтобы попасть к тебе в кабинет, она ко мне неравнодушна. Нужна ли нам влюблённая девица? От них сплошная скука. Лионель забыл следить за выражением лица — всего на то мгновение, когда казалось важным понять, когда это Алва целовал девицу Арамону и с чего он решил, что она в него теперь влюблена? — Нет. — Собственный голос показался Лионелю чужим. — Селине Арамоне, как и всем младшим служащим, запрещено пить в рабочее время. И у неё слишком много неотложных дел. — Вот и прелестно. — Алва вернул оленя на столик. — Найдём дам менее занятых. Во Дворце было всего три комнаты, которые не прослушивались. И Лионель привёл Алву в одну из них. Конечно, доступ к прослушке имели очень немногие, но даже с этими немногими Лионель предпочёл бы не рисковать. Если то, что произойдёт здесь, станет известно Сузе-Музе… о последствиях подобного Протектор предпочитал не думать. Комната, скорее будуар, некогда принадлежал Катарине: просторный, застеленный коврами, с тяжёлыми шторами на окнах, он раздражал Лионеля большим количеством безделушек — мраморных, бронзовых, фарфоровых, среди которых были самые разнообразные фигурки, начиная с пастушек, заканчивая слонами. Кому нужно столько ерунды в одной комнате? Что делала с ними Катарина? Швырялась в момент хорошо скрытой от всех злости? Но одно несомненное достоинство, кроме, конечно, очевидного, будуар всё-таки имел: в алькове стояла широкая кровать, застеленная тонким батистом и чёрно-белым покрывалом. Лионель поморщился от напоминания об Олларах, но заставил себя отвлечься на Алву, который с интересом осматривался: — Я здесь бывал раньше. Не слишком-то со вкусом обставлено, не так ли? — Герцог, я могла бы вернуть этот комплимент вашему кабинету. На-самом-деле-бывшая королева умела появляться эффектно. Лионель обернулся — из-за спрятанной за ковром дверцы появилась Катарина, в изящном белом платье с пышной юбкой немного ниже колен, перехваченном широким поясом, который подчёркивал удивительно тонкую талию на-самом-деле-бывшей королевы. Как будто она и не была матерью троих детей. Но она была — и этот фактор значительно способствовал её переубеждению, когда Катарина поначалу твёрдо отказала Лионелю. Всего несколько слов — и она уже согласилась. Хорошо, когда есть заложники. Хорошо, когда эти заложники не могут сопротивляться — как дети Катарины, которые слишком малы, или как Арно, не доверяющий никому, кроме Лионеля, и уверенный, что если он, Арно, сбежит, то Эмиль, его жестокий старший брат, убьёт матушку. — Действительно, — согласился Алва. — Ведь большую часть фотографий, которые украшают стены моего кабинета, делал ваш брат. — Мы же не будем ссориться? — усмехнулся Лионель. Когда Алва переключил свою иронию на Катарину, Протектору стало легче улыбаться и не чувствовать, что мускулы лица уже свело. — Мы не ссоримся, Ли. Мы беседуем, как в старые добрые времена. Катари, вы присядете? Было бы неловко сделать это раньше вас, а мне до смерти хочется упасть в кресло. Она кивнула и опустилась на самый краешек высокого стула возле самой двери. Такая миниатюрная, такая юная — она умеет производить нужное впечатление. Алва с ногами сел на диван и осведомился: — А вино принесут? Только, пожалуйста, не той кислой дряни, что в ваших больницах подают. — Кстати, о больнице. Катари, вы в курсе, что герцог бросил воевать и теперь служит Талигу на вполне мирной ниве? — Я слышала о назначении герцога Алвы протектором больницы Святой Октавии, — проговорила Катарина, взглянув прямо на Алву. — И что вы можете рассказать о тех несчастных, что там томятся? — О, очень многое. — Алва ответил на её взгляд. И королева не опустила глаз. Лионель подумал, что стал свидетелем поединка, причины которого ему оставались не вполне ясны. — Одного несчастного вчера я вывел из огня, хотя и пришлось поесть пены. — Это благородный поступок. Надеюсь, господин Верховный Протектор, об этом скажут в новостях? Непременно скажут, подумал Лионель. Только не об этом. О чём именно — он не мог ручаться, но, зная Алву, подозревал, что сегодняшнее никому с рук не сойдёт. Впрочем, если план сработает, уже будет всё равно — зол Алва или нет, понял он, как им воспользовались и кто, или пребывает в неведении. — Такой известности я не вынесу, — махнул рукой Алва. — А герцог Окделл? — продолжила Катарина. В её прозрачных глазах мелькнула тщательно отмеренная доза беспокойства. — Герцог Окделл? — Я слышала, что он стал вашим секретарём. И что вы чрезвычайно привязаны к нему. Вы возили его в Тарнику… — Слышали? Расскажите-ка, моя милая, кто наговаривает на вашего покорного слугу и подозревает его в привязанностях? Чужой и все его кошки! Так вот, к чему она клонит! Но да, они были любовниками — Алва и Катарина — и, конечно, она хорошо изучила его слабости. — О, многие. — Королева по-настоящему нервничала и сильно, Лионель, легко чуявший чужой страх, чувствовал это, но ничем не выдавала себя. — Конечно, в здешнем уединении многие новости до меня не доходят… но тем скорей я поверю тем, которые всё же узнаю. — И зря, — небрежно сообщил Алва. — Всегда есть любители приписать мне грехи, которых я не совершал, но любителей приписать мне неведомые добродетели в последнее время ещё больше. — Говорят даже, — решил поддержать игру Лионель, — что твои, Росио, чувства… — Ни о каких чувствах, — прервал его Алва, слегка приподнимаясь с дивана, — я сейчас и слышать не хочу, ибо тогда пришлось бы признать отсутствие оных у меня в любой ситуации, в частности, в этой. А говорить так прямо тем, кого собираешься поиметь, что ты их собираешься только поиметь, невежливо. Особенно при дамах. И под дамами я подразумеваю вон тех фарфоровых пастушек. Катарина, конечно, не покраснела. Могла бы для приличия, но, стоило признать, тогда бы она уже никого не обманула. Сам же Лионель ощутил мгновенную неловкость, которая, впрочем, быстро пропала. **** Оллария, Дворец Верховного Протектора Привычная холодная злость герцога Алвы отступала перед новым и по-своему любопытным чувством — слепой яростью, больше подошедшей бы кому-то из Эпинэ. Ярость застилала глаза красной пеленой и вызывала сильнейшее желание разнести полный фарфорово-хрустального хлама будуар в мелкие осколки, а находящихся сейчас вокруг него, с позволения сказать, людей пинками выгнать куда-нибудь, куда получится, и в каком-нибудь пикантном виде. Ничьего взора эти двое, даже в самом пикантном виде, не оскорбили бы, несомненно, зато Алву они перестали бы выводить из себя. Впрочем, торчавших в приёмной братьев Ариго тоже выгнал бы. И этих — только одетыми. Лионелю было что-то нужно, милая Катари нервничала. Любопытно, что могло понадобиться Лионелю этим пока ещё довольно ранним утром? Не ради этого светского трёпа он его вызвал? И когда уже принесут вина? Или хотя бы воды? От пустых разговоров сохнет в горле. — Вот как, Росио. Когда-то ты был не так циничен. — Когда-то, — с нажимом отозвался Алва. — Я помню даже некую историю… Никакой истории Лионель помнить не мог, потому что никаких историй не было. Но Алва всё равно изобразил насторожённое любопытство. Пусть подумают, что он попался. Лионель тем временем пересказывал, пусть и весьма складно, какую-то нелепую байку, услышанную им от баронессы Капуль-Гизайль. Алва едва слушал — сохранять заинтересованный вид ему надоело быстро. А Лионелю быстро надоело нести заведомую чушь. И потому, когда наконец принесли вино, он прервался на полуслове и сказал: — Я покину вас ненадолго. Боюсь, именно сейчас я жду важный звонок. — От Дивина? — усмехнулся Алва. Не ответив, Лионель выскользнул через ту же дверь, что вошла Катарина. Наедине с королевой и бокалом вина было проще, хотя и не менее противно. — Как поживаете? — после довольно долгой паузы, во время которой Алва раздумывал, а не уйти ли. — Рокэ, неужели мы настолько чужие друг другу, что наедине мы можем вести лишь ничего не значащие светские беседы? — вот-вот на глазки слёзки навернутся. Почему она не стала актрисой? Она бы хорошо смотрелась на киноафишах. — Вы правы, удивительно тепло и солнечно для конца месяца Осенних Ветров, — кивнул Алва. — Рокэ, — вздохнуло рассветное создание, — как всегда, смеёшься надо мной. — А в Дораке, говорят, вишни внепланово зацвели, — покачал головой Алва. — Рокэ! — прибавила она громкости. — Меня просят об очень гнусном деле… — впрочем тут же убавила, — об очень… очень гнусном деле. — Возможно, в связи с этим там откроют ещё пару консервных заводов? — развил тему Алва. — Рокэ! — зашептала Катарина, приблизившись к его дивану и сев на самый краешек, чтобы не коснуться Алвы даже краешком белоснежной юбки. — Я даже говорить не хочу вам об этом… — Не говорите. Лионель предпочитал «слёзы» — и Алва принялся рассматривать сквозь золотисто-прозрачную жидкость тонкий профиль королевы. — Я должна… — шептала она еле слышно, — Рокэ, поймите. Мои дети у него, у этого страшного человека!.. Он приказал мне… приказал… ах!.. Она закрыла лицо руками. Стенки бокала искажали — и профиль Катарины потерял свои безупречные и такие нежные очертания. Если его вертеть — то нос вытягивался, то подбородок уползал куда-то в сторону. — Не тяните. Протектор приказал вам что? Отдаться мне прямо здесь? — Нет! — Она вскочила с диванчика, и Алва сменил позу — постаравшись занять собой весь диван, чтобы никто больше на него не усаживался. — Не… это. Алва опустил бокал и с удивлением понял, что королева почти в истерике. Лицо её покраснело, губы дрожали. И не так, как обычно, когда ей требовалось лишь сделать вид, но при этом не испортить распухшим носом свой хрупкий бледный вид. Сейчас её нос заметно опух, щёки пошли неровными пятнами. Она и хотела что-то сказать, и боялась. Может — помня их недавнюю встречу с герцогом Окделлом — эта тайна, готовая вот-вот сорваться с языка королевы, связана с больницей или с таинственным проектом «Одинокий»? И тогда у Алвы мелькнула мысль о том, что развяжет язык любой женщине. — А жаль. — Вы… вы не знаете… Рокэ… — продолжала она всхлипывать, чем начинала раздражать. — А знаете, давайте-ка исполним мечту Лионеля, — сказал он, привстав с дивана и поймав Катарину за юбку, — кто знает их, диктаторов и тиранов, может, он сам не может и на нас желает посмотреть. Так доставим ему удовольствие, а заодно и сами развлечёмся. Катарина явно хотела ещё что-то возразить или даже вырваться из его рук, но у неё не получилось. Алва притянул её ближе и поцеловал в шею, в прозрачно-голубую жилку, бившуюся там, почти насильно поначалу, но это насильно не длилось достаточно долго для того, чтобы убедить его в искренности её возражений. Не слишком, в общем, она возражала. Задохнувшись от тёплого и сильного запаха цикламенов, Алва притянул Катарину совсем близко, прижал её к себе и продолжил целовать, чувствуя капли её слёз на своих губах. Она не вырывалась, напротив — обхватила руками шею Алвы, подалась вперёд, ища уже поцелуев. Он почувствовал, как её пальчики ослабили галстук, как принялись расстёгивать рубашку. Катарина хотела этого утешения — что ж, она его получит. А потом расскажет то, что не решалась рассказать. И, возможно, ещё немного больше. Он прервал поцелуи, развернул её и расстегнул молнию на платье. До кровати далеко — можно опуститься на диван, места хватит, хотя, возможно, будет не слишком удобно. — Рокэ, — прошептала она, когда он, усадив её на диван, поднял юбку, открыв ноги в чулках и кружевные трусики, которые скорей намекали, чем скрывали что-то. Как и вся королева, разумеется. — Рокэ, я… — Только не начинайте снова рыдать, — прошептал он, целуя её грудь вдоль бретелек бюстгальтера. — Рокэ, там… Алва на мгновение поднял глаза и увидел Лионеля, который вернулся в комнату и теперь задержался, прикрывая за собой дверь. — Ты к нам, Ли? — оторвавшись от груди Катарины, осведомился Алва. — Почему бы и нет, Росио, — улыбнулся Лионель и аккуратно повесил пиджак на ближайший стул, потом обернулся к Катарине: — Позвольте. — Он взял Алву за плечо и, развернув к себе, поцеловал. Настойчиво, даже грубо. Даже зло. Слегка удивившись, Алва ответил на поцелуй, отметив, что зрачки у Лионеля как-то ненормально расширены для такой ярко освещённой комнаты. Алкоголем от Протектора не пахло. Значит, он в сознании. Значит, можно… — алкоголь и возбуждение уже туманили разум, да и вчерашний звон в ушах никуда не делся — можно, попытаться понять, зачем он это затеял. Катарина поднялась с дивана и, обняв Алву сзади, расстегнула ему брюки. А потом — сильней прижавшись — дотянулась и до молнии на брюках Лионеля. — О, Катарина, вы не возражаете, — шепнул тот. — Нет, — шепнула она совсем близко от уха Алвы, так, что её дыхание щекотало шею. Втроём на диван они бы точно не поместились — и Алва не понял, кто решил это первым, но очень скоро они уже были на постели, скрытой в алькове. Возвращаясь домой, Алва ни разу не взглянул на спидометр «моро». Какая разница, с какой скоростью едешь, если никакой ветер в лицо не сумеет смыть, прогнать, хотя бы унять перемешанную с гадливостью злость, которую Алва чувствовал, покидая Дворец. Тело ныло, и испытанное наслаждение с каждым километром как будто гнило, превращаясь в отвращение. Алва никогда не жалел ни о чём — не жалел и сейчас, но что-то оставалось, какое-то смутное ощущение, что воспользовались им и унизили его, а не наоборот. В паре кварталов от дома он остановился. Нужно было прийти в себя, снять маску холода с лица, прогнать сидящее глубоко внутри отвращение, чувство, что вывалялся в грязи по собственному согласию и на чужую потеху. Заполнить пустоту в сердце хоть толикой тепла, пусть той толикой, что была тогда в лучах осеннего солнца над Тарникой. Алва трижды стукнул по бардачку, и тот открылся. Внутри Алва не хранил ничего важного, но сама крышка таила в себе секретное отделение, в которое много не спрячешь, но важные бумаги — легко. Именно там, в этом отделении, сейчас лежали добытые с помощью пожара, Жиля Понси и противотанкового «астрапа» бумаги. Записи велись на древнегальтарском. Верней, для шифра использовался древнегальтарский алфавит. И если бы понять, по какому принципу происходило шифрование. В этом Алва не был силён. Конечно, он не без блеска сдал когда-то экзамен по основам криптографии, но уже всё забылось, потому что за всю свою военную карьеру он всегда находил людей, которые в шифровках понимали больше него и пользовался их знаниями и навыками. Но всё же… если предположить, что сами по себе записи велись на талиг и только потом переписывались древними буквами, где каждая буква талига соответствовала бы знаку древнегальтарского алфавита. Тогда для расшифровки не нужно знать никакого языка, кроме собственного, что значительно упрощало дело. И Алва уже знал, к кому обратиться за помощью. Ведь совсем недалеко был кое-кто, кто занимался расшифровкой документов едва ли не ежедневно — и делал это невероятно быстро. От этой мысли настроение немного исправилось. Алва достал из бардачка ручку, написал на полях: «Отдать герц. В. П.» и спрятал документ обратно. Если с ним, Алвой, что-то случится (а теперь всё могло быть, ведь кража значила объявление войны Штанцлеру), Хуан сумеет уберечь эти документы. **** Оллария, дом герцога Рокэ Алвы Проснулся Дик в незнакомой комнате. Бельё пахло свежестью, в окно лился утренний свет, но на этом приятные ощущения заканчивались, потому что свет показался Дику слишком ярким, в голове шумело и очень хотелось пить. Вчера… Дик закрыл глаза, пытаясь вспомнить события прошлой ночи, но кроме белых, унизанных перстнями пальцев, резкого профиля, чёрных прядей, касавшихся гитары, он ничего не мог вспомнить. Кажется, герцог Алва что-то пел, кажется, Дик много пил, но вот потом всё скрывалось в тумане и мраке, любая попытка прояснить которые заканчивалась сильнейшим приступом головной боли. Как же он добрался до этой комнаты и постели? Как разделся? Дик покраснел, на мгновение подумав, что сам герцог Алва… Но нет, нет, в доме достаточно слуг. В дверь постучали. — Входите, — отозвался Дик. От этого боль в голове тоже усилилась. Заглянул Пако. — Дор Рикардо, доброе утро, — почти шёпотом сказал он. — Соберано велел принести вам завтрак, но только когда вы проснётесь. — Я проснулся, — улыбнулся Дик. — Но я не… не очень хочу есть. Можно мне воды? — Соберано сказал, чтобы вы обязательно поели, простите, дор Рикардо. Но вода тоже есть. И ещё коктейль по рецепту соберано. Я принесу. Пако исчез на несколько минут, за которые Дик успел обнаружить дверь в небольшую душевую комнату и умыться. От холодной воды стало немного легче. Теперь, наверное, можно съесть завтрак. Герцог Алва, наверное, очень строг со слугами, не хотелось бы, чтобы из-за него, Дика, отругали Пако. Завтрак состоял из запечённого в специях сыра, омлета и кусочка ветчины. И это всё было таким вкусным, что Дик не заметил, как съел всё до крошки. Потом он осторожно пригубил подозрительного вида коктейль. Тот оказался кошмарным, но даже от одного глотка стало меньше мутить — и Дик допил весь. Свет стал менее ярким, а от звуков собственного голоса перестала болеть голова. Дик оделся и пошёл искать Пако, чтобы поблагодарить его, а заодно спросить, где герцог Алва. В коридоре он огляделся и заметил дверь, ведущую в кабинет Алвы. Может, там? Но кто спит в кабинете? Или он вернулся в больницу? Больница! Мгновенно Дик вспомнил о том, как сначала привезли кого-то нового, о внезапно вспыхнувшем пожаре, о том, как их быстро выводили на улицу, как потом единственный выход перегородил огонь и последних пациентов уже спасали через окно. Как потом Алва полез за оставшимся в огне Понси. Как потом они поехали на улицу Рамиро Вешателя. Что же случилось с другими пациентами?.. Алва даже не подумал о них, перепоручив свои обязанности двум санитарам, но что они могли по-настоящему? И сообщили ли эру Августу?.. При мысли о последнем стало стыдно и муторно, конечно, вчера ничего дурного не случилось, Алва только пел, а Дик потом уснул и в постель его отнесли слуги, кто же ещё. Но всё-таки… всё-таки у Дика оставалось ощущение, что случись что-то, будь у Алвы настроение не только петь и пить со своим секретарём, то он, Дик, не смог бы… не смог бы долго сопротивляться. Внезапно вспыхнуло воспоминание о последней песне и о словах, после которых наступил мрак беспамятства: «Четверым один отдал сердце». Дик сам не заметил, что стоял возле кабинета Алвы уже добрых пять минут, водя пальцами по резным узорам двери — по тонким птичьим силуэтам. Ласточки, наверное. Почему ласточки, если на гербе Алва были вороны? Из задумчивости Дика вырвал вновь появившийся Пако. — Дор Рикардо. — Да, Пако? — Там пришли. К вам. — Пришли? Но кто? — Господин главный врач больницы Святой Олларии, — скороговоркой выпалил Пако. — Так сказали. Эр Август! Он нашёл его! Дик почувствовал радость пополам со стыдом. Нужно увидеть его, но как? Пригласить сюда? Вряд ли. Хотя бы выйти во двор. — Пако, я сам встречу его, спасибо! Дик побежал вниз. Эр Август стоял у ворот, держа в руках какую-то папку. Он, наверное, приехал на такси, потому что никакой машины рядом не было. Выглядел он уставшим и очень мрачным. Конечно, ведь был пожар. — Дикон! Доброе утро. — Доброе утро, — сказал Дик, закрыв за собой ворота. — Вы приехали за мной? Больница… как она? — Сгорело одно крыло. Но в целом она пострадала не так сильно. Через неделю, я полагаю, больных туда вернут. — А сейчас где они? — Кто где… но, Дикон, сейчас это не важно. — Не важно? — Дик не знал, что думать. Ладно Алва, но как эр Август, такой заботливый, такой ответственный, мог считать, что… — Я приехал не поэтому. И одно то, что ты находишься в этом доме… Дикон, скажи, ты в порядке? Дик так торопился, что забыл накинуть пальто, и потому, наверное, почувствовал холодок. — Да, в полном. Лицо эра Августа стало — самую малость, самую-самую малость — менее мрачным. — Хорошо. Хотя бы ты — в порядке! Но кто тогда… — Катарина? — прошептал Дик и тут же отругал себя за фамильярность. Кто он такой, чтобы называть её по имени? Штанцлер кивнул. Наверное, что-то страшное случилось с ней — если эр Август не указал Дику на эту фамильярность. — Что… что? Эр Август молчал. Он молчал очень долго. Дик уже дрожал от холода, но не торопил с ответом. Если произошло что-то по-настоящему страшное, лучше не торопить. Пусть подберёт слова, ведь ему так тяжело. — Утром во Дворец явился твой начальник. Он был пьян, я полагаю. Охрана его пропустила… мне сложно сказать, почему. Но пропустила даже на жилую половину. — Катарина… — Да. И если бы это был один герцог Алва… Дик слушал — и не верил своим ушам. Протектор и Алва — вместе! это немыслимо! ненормально! — изнасиловали королеву. — Но как… откуда?.. — Дик с ужасом покосился на папку. Эр Август кивнул. — Ты понимающий мальчик, Дикон. Откуда подобное могло стать известно? — Н-не знаю, — заикаясь пробормотал Ричард. — Я покажу тебе. Я не хотел… я думал, что если ты не спросишь, я просто промолчу. Но ты спросил. Он протянул папку Дику. Дрожащими пальцами тот открыл её — и оттуда выскользнуло несколько больших фотографий, которые разлетелись по улице. Дик кинулся их собирать, одну за одной — и увидел, что на них изображено: большая постель, в которой трое, но лицо можно разглядеть только у двоих. Всякий, кто видел Алву, узнал бы его здесь — чёрные волосы, касающиеся плеча обнажённой женщины — как ночью они касались гитары, те самые пальцы, которые ночью заставляли петь и плакать гитару, теперь впились в белейшую и нежнейшую грудь, лицо искажено в гримасе — чего? Сладострастия? Дик вздрогнул, вспомнив свои недавние мысли. И личико королевы… Дик не смог надолго задержать на нём взгляд, её лицо показалось тоже искажённым, но страданием или… Никто не смог бы винить её за мгновение слабости, которая теперь — и в этом сомнения не могло быть — легло на неё тяжким грузом. Как она чувствует себя теперь? Смогла ли смыть позор с тела? Позор, смешанный с болью от того, что человек, которого она любила… так любила… Дику даже думать об этом было страшно — и гнев пополам с отвращением захлестнул его, гнев и стыд, будто бы это он там был, на месте королевы. За спиной Алвы был третий, чьего лица видно не было. И Дик задохнулся. Этот третий уткнулся в плечо Алвы, всем телом навалившись на его тело. — Ты понимаешь, Дикон? Понимаешь, что случилось? — Я… — Дик вернул фотографии с облегчением, словно избавлялся от ядовитой змеи. — Не совсем. — Это только несколько листов бумаги, которые прислали мне полчаса назад. Кто-то подкинул прямо домой. Не знаю, кто ещё получил эти снимки… Хуже всего другое — плёнка осталась там. Не знаю, у Савиньяка или Алвы… полагаю, что у Алвы. Полагаю также, что инициатором фотографирования также выступил он. Савиньяка можно упрекать во многом, но наслаждение от унижения других получает не он, а Алва. Верно, есть же негатив, подумал Дик. И пока он существует, можно напечатать сколько угодно этих гнусных фотографий. Если бы только его уничтожить! И тогда Дик понял — все его мечты, все его фантазии о спасении нежной королевы с фотографий, украшавших больничные стены, не будут стоить гроша, если сейчас, именно сейчас он не предложит свою помощь. Ведь он секретарь Алвы. Он совсем близко к нему. И он как-нибудь мог бы узнать, где этот отвратительный негатив. — Дикон… — в голосе Штанцера было беспокойство. — Дикон, о чём ты сейчас думаешь? Ты юн, ты впечатлителен, но даже не… — Но почему? — взорвался Дик. — Я могу хотя бы попытаться! — Но это так опасно. — Чего стоит моя жизнь против жизни Её Величества? Против чести Её Величества! Я готов рискнуть… только я не знаю… не знаю, что делать. Ему больше не было холодно. Он забыл и о сырости осеннего утра, и о тонкой рубашке, обо всём — кроме той, чью честь он мог бы спасти, пусть даже пожертвовав собой. — Я… — Эр Август колебался. — Я… Дикон, ты понимаешь, что… — Я всё понимаю, — твёрдо ответил он. — Хорошо. — Эр Август покопался во внутреннем кармане пиджака. — Мы живём в сложное время, Дик. Есть кое-что, что я всегда ношу с собой, именно потому, что мы живём в сложное время. Вот. Дик протянул руку, и на ладонь ему упала чёрная капсулка. Неужели, эр Август так боится Савиньяка, что всегда носит с собой яд? — Но… — Лучше это, чем «цилла», — коротко пояснил эр Август. Дик оцепел: никогда ещё они не говорили о страшной машине для пыток, построенной по приказу Савиньяка. — Да, — прошептал Дик. — Если он умрёт, — очень тихо и твёрдо сказал эр Август, — то даже если плёнка останется, она уже не сможет навредить, потому что никто больше не захочет распространения фотографий. Никто больше не решится, ведь там изображён Протектор. — Да, — прошептал Дик. — Ты смог бы подойти к нему очень близко, да? Пить с ним? — Да. — Если того потребует ситуация, то, может, даже… ответить на его домогательства? — Ради спасения чести королевы, я готов пожертвовать своей, — голос дрогнул, но не от колебания. Алва вернулся почти сразу после того, как эр Август уехал на такси. Дик сидел на полу внизу, в коридоре, и пытался отогреться и успокоиться, ведь ему ни в коем случае нельзя было выдать себя. — Юноша, что вы здесь забыли? — Алва выглядел слегка растрёпанным, но это от быстрой езды. В остальном же ничто не выдавало того, как он провёл утро. — Поднимайтесь! — Я сам! — Дик, несмотря на твёрдое решение вести себя как обычно, едва не выкрикнул это, потому что Алва протянул ему руку, ту самую, которая… Дик вскочил на ноги, а Алва, приподняв бровь, произнёс отстранённо: — Мы уезжаем, собирайтесь. У вас четыре минуты. — Куда? — с вызовом, который прорвался снова, спросил Дик. — Уже почти три минуты! — рявкнул Алва. — Надевайте пальто и вперёд! **** Оллария, тюрьма Багерлее, позже — дом Капуль-Гизайлей Робер потерял счёт времени. В камере было одинаково темно круглые сутки. Или одинаково светло — если для оптимистов, к которым Робер себя уже давно не относил. После «циллы» его никуда не водили. Словно ждали… чего-то. В темноте, в сырой, промозглой духоте, в одиночестве — человек может сломаться, пусть не быстрей, но гарантированней, чем на «цилле», ведь там всякий понимает, что происходит — что это пытка, которую нужно вынести. Здесь же — отдых после мучений, но отдых такой же мучительный. Он старался не думать о произошедшем. Сложней всего было подавить беспокойство об Альдо, беспокойство, которое только усугубляла мысль, что Альдо мог последовать за ним в Олларию. Единственной отдушиной были мысли о том визите баронессы Капуль-Гизайль и той девочки, герцогини Окделл. Робер, стараясь отвлечься от грызущего, хуже тока на «цилле», беспокойства, вспоминал сверкающие серые глаза девочки. Такой храброй, такой энергичной. Но и тут его поджидала тревога: что с ней станет в это страшное время? Кто защитит эту наивную уверенность в собственном всесилии и бессмертии, которая свойственна всем юным созданиям. Откуда только в Айрис эта живая энергия, которой совсем не было в Эгмонте, во всяком случае, в том Эгмонте, которого успел узнать Робер? И интересно, какими должны быть остальные дети Эгмонта и Мирабеллы? Какой Ричард? Ведь он где-то здесь, в столице… или уже нет. Лионель вполне мог убить его, долго ли. В коридоре раздались шаги. До визита баронессы и Айрис Робер не замечал эти шаги, но теперь едва только они звучали на лестнице, подходил к решётке, чтобы проверить: вдруг это снова гостьи? Удивительно, что их пускают. Удивительно — и прекрасно. — Вы сразу скажите ему, хорошо? — раздался взволнованный шёпот. — Сразу, только подойдём. — Айрис, конечно. Не думаешь же ты, что я так жестока, чтобы… Это были они! Они обе — и темноглазая баронесса с таким мягким голосом, и юная энергичная Айрис. Робер кинулся к решётке. — Герцог! — На баронессе было ярко-оранжевое свободное платье с низким вырезом. Она была очень бледна и в темноте тюремного коридора напоминала ночной цветок. — У меня для вас новость… — Вас выпускают! — не выдержала Айрис. Она схватилась за решётку. Казалось, ещё чуть-чуть — и она запрыгает, точно жеребёнок. — Айрис, — улыбнулась баронесса. — Знаете, герцог, она хотела, чтобы я сообщила это, едва мы зашли бы в коридор. Чтобы вы ни мгновения больше, чем необходимо, не мучились в несвободе. — Выпускают? — только сейчас смысл сказанного Айрис дошёл до Робера. — Но как? Разве Альдо… — О нём я ничего не знаю, знаю только, что Верховный Протектор велел выпустить вас… — Госпожа баронесса просила за вас, — голос Айрис дрожал от вострога. — Госпожа баронесса, — серьёзно сказал Робер, подходя к самой решётке, — скажите мне со всей искренностью, на которую может рассчитывать человек, столь глубоко обязанный вам, что Верховный Протектор потребовал у вас взамен? Ведь не мог же он не потребовать, мы оба это знаем. — Вы правы, герцог, — баронесса теребила свою сумочку, — он потребовал, чтобы вы оставались у меня. Без права выезда за пределы Олларии. Вы можете отказаться, герцог, но я подумала… — И я благодарен вам, госпожа баронесса, — перебил её Робер, — никто бы не захотел отказаться от такого предложения: поменять Багерлее на ваш дом. — У баронессы чудесный дом, герцог! — Айрис говорила чуть ли не в полный голос. И очень волновалась, судя по всему, наверное, боялась, что он откажется. — Айрис, — укоризненно покачала головой баронесса, — позволь герцогу Эпинэ самому решить, ты же понимаешь, какое это ограничение. — Госпожа баронесса, — вмешался Робер, — как я уже сказал, никто в здравом уме не откажется от такого предложения, но что Протектор потребовал от вас, скажите мне? — Вы можете отказаться, — тихо отозвалась Марианна. Почему она не хотела отвечать? Неужели, в обмен на свободу его, Робера, отнята свобода у кого-то ещё? Или всё Альдо… — Скажите, это связано с Альдо? — Нет. — Вместо меня кто-то попал в Багерлее? Марианна поколебалась мгновение: — Нет, никто. Возможно, она лгала. Возможно, просто устала уговаривать и отвечать на вопросы. Робер кивнул: — Тогда я согласен. — Вы должны пообещать, что не уедете из города. И что будете жить в моём доме. — Да, я обещаю. Удивительно, как быстро можно выйти на свободу, если об этом распорядился тот, кто эту свободу отнял. Уже через час Робер был дома у баронессы Капуль-Гизайль — и четверть этого часа они стояли в автомобильном заторе. К тому времени, когда Робер отдохнул, принял душ и переоделся в выданную Марианной одежду (пока его собственную отправили стирать), наступил вечер. И баронесса позвала всех в столовую на ужин. За длинным столом, украшенным гирляндами из чайных роз, собрались хозяева, Айрис, сам Робер и незнакомый ему молодой дворянин, чьи светлые, гладко зачёсанные волосы просто блестели от бриллиантина, а из кармана пиджака его выглядывал канареечной расцветки платочек. — Герцог, позвольте представить вам виконта Валме. Молодой человек церемонно кивнул. — Приятно познакомиться, виконт, — Робер кивнул в ответ. — Виконт — наша муза, — вставил барон Капуль-Гизайль, невысокий и полный мужчина с приятным голосом и округлыми плавными движениями. — Виконт приносит моему мужу последние новости о том, что происходит в столице, — улыбаясь, отметила баронесса, — и обсуждает музыкальные новинки. Айрис заметно скривилась. — А вот герцогине Окделл, — откликнулся виконт, — я приношу, кажется, одни разочарования. — Вы преувеличиваете, Марсель, — ответила Айрис, — я просто не могу, то есть не умею ценить музыку, как вы или барон. Няня всегда говорит, что у меня вепрь по ушам пробежал. — Она чересчур строга, я уверен, — сказал Робер. — Могу спеть! — заявила Айрис. В глазах барона Коко мелькнул ужас — и все рассмеялись. Робер не помнил, когда в последний раз смеялся и говорил ни о чём за ужином. В Агарисе так не получалось: бессмысленной болтовни там хватало, конечно, но вот со смехом бывали перебои. Шутки Матильды были слишком агрессивными, а Альдо часто просто не приходил ужинать, а когда приходил — Робер видел — находился под «кредой» и едва ли понимал, когда шутили. В Сакаци лучше не стало, потому что Матильда больше бесилась из-за брата, чем радовалась возращению на родину. Когда принесли борве, Марианна поднялась: — Айрис, оставим мужчин. Полагаю, Коко сейчас погонит их слушать музыку. Айрис, которая, судя по мелькнувшему выражению глаз, хотела возразить и остаться, тут же поднялась немного поспешнее, чем требовалось, все опять засмеялись. — Я просто не понимаю вашего увлечения, барон, — покраснела Айрис, а Марианна взяла её под руку и увела из столовой. Барон и остальные переместились в уютные широкие кресла возле камина. Коко, взял с каминной полки деревянную коробку с чёрной ласточкой на бирюзовом фоне, внутри лежали сигары. — «Альбин», — пояснил Марсель, — да вы пижон, Коко! Откуда вы их достали, они же не вывозятся с полуострова? — Мой дорогой друг, — торжественно произнёс Коко, — герцог Алва лично мне их подарил. — Признавайтесь, Коко, — Марсель выпустил колечко дыма, — что вы ему сделали? Нашли лучшую и прекраснейшую девицу во всём Талиге? — Марсель-Марсель, — покачал головой Коко, — кое-что делается просто из дружеских чувств. — Ну, конечно, — не поверил виконт. Робер пил борве и наслаждался их разговором. Завтра или даже ещё сегодня он увидит Айрис и перекинется с ней парой слов, сегодня он непременно увидит Марианну, и на сердце потеплеет от её улыбки. Обо всём дурном он успеет подумать перед сном. Выпустив клуб ароматного дыма и отпив янтарный напиток, Коко прокомментировал: — Дивное единение Кэналлоа и Надора, не так ли? — Я слышал, — сказал Марсель, подмигнув Коко, — что единение из символического стало вполне практическим. — О чём вы, виконт? — спросил Робер, которому даже прозрачнейшие намёки всегда были туманны. А этот был туманен и сам по себе. — Герцог Окделл служит секретарём у герцога Алвы, — сказал Коко, многозначительно щурясь в дым. — Остальное — домыслы виконта. Так вот где сейчас сын Эгмонта! Какое странное сотрудничество! — Впрочем, — продолжил рассуждать Марсель, — это друзья отдали герцога Окделла в Святую Октавию. А враг его оттуда вытащил. Забавный казус, не правда ли? — Друзья? Голос этот не принадлежал ни Коко, ни самому Роберу. Все обернулись — и увидели в дверях Айрис Окделл. Она застыла на пороге: — Какие друзья? Виконт, о чём вы? Ричарда… Ричарда увезли эти люди с подковой на форме… «пегая кобыла». Никто его не «отдавал» в больницу! Никто! Виконт Валме смутился. Барон Коко помрачнел и отложил сигару. Айрис вбежала в комнату и подошла к камину, в упор глядя на Марселя. — Герцогиня, — пробормотал виконт, — я не могу вам точно ответить на этот вопрос, я не владею полной информацией, но… — Говорите прямо, Марсель! — выкрикнула Айрис, кулаки её сжались, а на щёках пылал румянец, Робер, поймав себя на невольном любовании этой картиной гнева, ощутил укол совести: девушка мучается, а он её разглядывает, будто она портрет. — Как я слышал, Ричарда долго укрывали в доме, верно? — Да. А потом дом получше обыскали и нашли… там был тайник… его нашли, — кивнула Айрис. — Я слышал, что местонахождение тайника выдал кто-то из дома. Айрис побледнела. — Не может быть! Но кому… зачем? — Этого я вам сказать не могу, — пожал плечами Марсель. Вы, виконт, уже сказали достаточно, подумал Робер. Айрис чуть не плакала, Коко кинулся её утешать, но как утешить девушку, узнавшую, что кто-то из её родных предатель. Марсель помрачнел и молчал. — Благодарю, виконт, — выдавила из себя Айрис, — мне… это важно. — Герцогиня, — начал было Робер, но Айрис его перебила: — Проводите меня в комнату. Кто-нибудь, пожалуйста. — Я провожу, — быстро сказал Робер. Несчастным голосом пожелав спокойной ночи всем, Айрис вышла из комнаты и слабо улыбнулась Роберу, который придержал перед ней дверь. В коридоре они столкнулись с Марианной, которая перехватила Айрис и повела её сама, о чём-то шепча. Немного разочарованный, Робер вернулся к Коко и Марселю. Они уже говорили о чём-то более серьёзном, чем до появления Айрис. Робер слышал едва знакомые имена, плохо известные события, пытался увязать какие-то факты — неожиданная покорность Фомы Урготского, который совсем недавно разбрасывался антиталигойскими заявлениями, а тут вдруг передумал; какой-то не вовремя свалившийся в Талиге лётчик, которого почему-то никак не могли довезти до суда, хотя попал он в руки одному из вернейших слуг Талига и национальному герою (причём отошедший от гнева Айрис Марсель рассказывал всё это как анекдот); бурная работа по распашке новых территорий в Варасте — и таинственные стройки в Придде… Но выходило плохо. И если про лётчиков Робер ещё что-то понял и даже посмеялся, то смутные намёки про Фому и Придду Робер просто не понимал. В конце концов, он тоже пожелал спокойной ночи всем и ушёл. Марианна поселила его в маленькой, но очень уютной комнате, извинившись за возможные неудобства. — В большой гостевой, — сказала она, — живёт Айрис. — Я с радостью претерплю любые неудобства, баронесса, ведь вы вывели меня из темницы. Она улыбнулась, а он перехватил её руку для поцелуя. Рука баронессы задержалась в его на мгновение дольше, чем требовала обыкновенная формальность, и Робер подумал, а скорее даже почувствовал, что баронесса хотела бы остаться, да и он сам был бы не против, но что-то мешало — какая-то доля секунды сомнения, которую ощутила и баронесса, решила всё. И потому, сказав ещё раз: «Спокойной ночи», — она ушла. Робер собирался обо всём подумать перед сном и даже начал думать, но вместо мыслей в голову приходили образы, например, дым от сигареты Марселя превращался в повисшего на парашюте, зацепившемся за ветку дерева, лётчик или полуостров Кэналлоа, который вдруг принимается обниматься со скалами Надора. Последнее видение было уже совершенно бредовым, о чём ещё успел подумать Робер перед тем, как в дверь постучали. — Вхо… а, простите, я сейчас открою, — сказал он, поспешно поднимаясь с кровати и накидывая заботливо уложенный на стуле халат, рукава которого, конечно же, оказались короткими для рук Робера. — Это я, — раздался шёпот из-за двери, — Айрис. Пригладив волосы, он открыл дверь. — Герцогиня? Не дожидаясь приглашения, она зашла в комнату. Она была полностью одета и даже в пальто, а за спиной висел большой рюкзак. — Герцог, послушайте… мне было неловко ломиться в супружескую спальню. И я знаю, что Марианна стала бы меня разубеждать, а вы не будете. — В чём? — спросил Робер, который не до конца проснулся. — Я уезжаю в Надор, — твёрдо сказала Айрис так, будто ждала немедленных возражений и приготовилась к обороне. — Прямо сейчас? Посреди ночи? — Робер не мог уложить в голове её слова, ему всё это казалось сном. Может, Айрис сейчас превратится в варастийское поле или в Фому Урготского, который покорно связывает сам себя? — Прямо сейчас! — кивнула Айрис и глубоко вздохнула. — Прошу вас, передайте баронессе и барону мою глубокую благодарность. Если прав Марсель, — тут голос её дрогнул, — то они в тысячу раз лучше кого-то из самых близких мне людей. И, если увидите моего брата, скажите ему, что я не злюсь… или если Марианна его встретит… пусть передаст. И, герцог, когда увидите Рокэ Алву, поблагодарите его от меня. И… ещё скажите, что, может быть, причёска у него не такая уж и дурацкая. — Мне бы записать, — пробормотал Робер, который спросонья старательно запоминал все поручения, кивал и никак не мог представить, что намеренья этой порывистой девочки серьёзны, и она сейчас повернётся и уйдёт в ночь, в неизвестность, пустится совершенно одна в долгую дорогу. — Запомните, — тряхнула волосами Айрис. — Спасибо вам, герцог! И она на прощание сжала его руку в своих. И убежала. **** Оллария, дом герцога Алвы Дик едва помнил эту поездку. Они снова — как в прошлый раз — мчались так, что Дику казалось, они вот-вот оторвутся от земли и взлетят, Алва, как и тогда, весь устремился вперёд и не обращал внимания на своего секретаря. Снова был осенний парк и солнце, пруд, утки, дым от сигарет Алвы, только — и вот это оказалось особенно мучительным — в этот раз герцог курил свои тонкие сигареты, прислонившись к иве у самого пруда. Они молчали. Дик смотрел, как разбегаются круги по воде от чёрных нырков и лапок серых уток, и старался не думать, не чувствовать, как Алва взглядом вот-вот прожжёт его затылок. Он о чём-то догадался? Конечно, врун и притворщик из Ричарда был плохой. В детстве, если они шалили, Дик потом никогда не мог притвориться, что это не он. Но если бы Алва догадался, зачем бы он вёз его в Тарнику, зачем сейчас пошёл с ним? Может — Дик вздрогнул — он сейчас… всего один выстрел… и потом выбросить тело в пруд. А ведь стрелял Алва метко и рука бы не дрогнула, но каким бы это было облегчением… Трусливая мысль мелькнула только на мгновение, нельзя позволить себе бегство, даже в смерть, когда страдает королева. А Алва — тот, в чьих руках сейчас пусть не счастье — счастья он ей дать не может, но покой королевы, покой и честь. — Юноша, что с вашей рукой? От вопроса Дик подпрыгнул и обернулся. — С рукой? — Давайте в этот раз обойдёмся одним разом. — Одним разом?.. Алва закатил глаза, а Дик взглянул на руки. Правое запястье было всё в крови, и кровь была на левой руке, на пальцах и под ногтями. — Я… не… — Всё-таки вы сами это сделали. — В пр… — Хватит! Интересно знать, о чём вы сейчас думали? Но, судя по выражению глаз, вы не поделитесь. — О… выстрелах, — выдохнул Ричард, Алва приподнял бровь. — Что ж, — задумчиво произнёс он, — я прихватил с собой пистолеты. — Для… чего? — напрягся Дик. — А как вы думаете? Чтобы убить вас сразу из двух, конечно. Я, знаете, обычно привожу сюда невинных секретарей из знатных семей, в первый раз беру с собой плед, а во второй, забыв плед, пистолеты. Натешившись всласть — и без пледа — стреляю сразу из двух, чтобы запутать следствие. А тело прячу на любимой морковной грядке королевы. Дик промолчал, чувствуя, как секундный страх уступает место гневу. Как он… как этот… как он смел даже упоминать королеву, которую так оскорбил! — Ладно, юноша. Шутить вы не расположены, но стрелять мы всё-таки будем. Но сначала смойте кровь, надо продезинфицировать и перевязать запястье. Тренировка продлилась недолго. Алва больше не прикасался к Дику. Он стоял в нескольких шагах и время от времени давал небрежные и резкие советы. Дважды Дику удалось попасть в указанное дерево, но Алва не похвалил его ни разу, сказав только, что Дик слишком долго целится, а при перестрелке этого времени не будет. Возвращались они почти в полном молчании. Дик в задумчивости не вынимал руку из кармана пальто, где лежала чёрная капсулка. Эр Август сказал, что яд подействует не сразу, что человеку, выпившему его, нужно будет заснуть — и тогда он не проснётся. — Его называют «чёрным павлином», — сказал зачем-то эр Август, — в Гайифе его присылают негодным чиновникам, чтобы не тратить на них время судей. Если ты понимаешь, о чём я. Дик понимал. Он знал, что Гайифа — враг Талига, и здесь его мнение совпадало с официальным. Но также он знал, что и у врагов можно чему-то учиться, и потому он прилежно учился стрелять, потому же думал сейчас о гайифских чиновниках, которые получали «чёрного лебедя». Ведь Алва тоже не справился со своим делом. Он допустил пожар, потом бросил больницу и пациентов, ни разу о них не вспомнив. Наверное, не напомни ему Дик, он бы и не заговорил об этом. — Не сдирайте повязку! — раздался окрик, и Дик вздрогнул, отдёргивая левую руку от запястья правой. — Я не… — Довольно вам! Не знаю, о чём вы думаете и почему избегаете смотреть на меня, но мне на сегодня прогулок достаточно. И раз уж больница по-прежнему закрыта, едем ко мне. Дик помнил о совете эра Августа — поддаться Алве, если тот вдруг… если тот вдруг… позволит себе что-то недостойное. Дик покраснел от одной мысли, украдкой взглянул на Алву, но тот вёл «моро», не оборачиваясь, весь погружённый в какие-то свои очень мрачные, судя по выражению лица, мысли. Не похоже было, что он вообще помнит, кто с ним рядом и что с ним рядом вообще кто-то есть. Но хорошо — чем меньше он будет смотреть на Дика, тем меньше риск Дику выдать себя. Когда они приехали домой — домой к Алве — хозяин ушёл к себе, ничего Дику не сказав. Он бросил пальто в коридоре, послонялся по гостиной, полистал журнал, валявшийся на кресле. Там была какая-то глупая статья, где подробно рассказывалось о том, что бывший Первый Маршал был когда-то любовником королевы и в одном интервью она будто бы оговорилась, что они любили друг друга… и что дети Катарины будто бы все от Алвы. Дик прочитал её от начала до конца, разозлился и зашвырнул журнал в другой угол комнаты. Нужно было собраться с мыслями, успокоиться и найти Алву. Нужно остаться с ним в его кабинете. Нужно пить с ним вино, а потом протянуть бокал с ядом. Вот только он всегда наливает себе сам… а потому нужно будет придумать повод налить ему. «Это ради королевы», — напомнил себе Дик, потому что память подбрасывала мучительно счастливые воспоминания о прошлой ночи, которые не отравило даже утреннее похмелье. Зачем Алва поехал к королеве? Зачем сделал то, что сделал? Ведь если бы не это, впереди могло быть сколько угодно прозрачно-голубого неба и бледного солнца над Тарникой, сколько угодно песен, тепла и… и… В гостиную заглянул Пако. — Дор Рикардо. Дор Рикардо, что с вами? Дик моргнул и понял, что плачет. Он торопливо вытер слёзы и сказал: — Всё… в порядке. Я… думал о… доме. Пако понимающе кивнул. Но зачем он вообще сюда пришёл? Неужели, Алва вспомнил о нём? Дику стало и страшно, и радостно. Но больше — страшно. Чёрная капсула теперь лежала в кармане рубашки и жгла кожу. — Дор Рикардо, будете ужинать? Значит, не вспомнил. — Нет, Пако. Я не голоден. Я тут посижу. Пако снова кивнул и ушёл, но вернулся очень скоро. — Дор Рикардо, тогда, может, вы хотите спать? Его комната на там же этаже, что и кабинет Алвы. Чувствуя, как сводит губы, Дик ответил: — Да, Пако. Я хочу спать. — Тогда я провожу, — радостно улыбнулся Пако. — Это соберано спрашивает. Соберано… значит, Алва всё же не забыл, что дома у него гость. Дик побрёл следом за Пако, считая, чтоб отвлечься от назойливых мыслей, ступеньки. На восьмой он сбился и стал считать заново. Сбился на четвёртой — и начал бы заново, но тут ступеньки кончились. Дик уставился на последнюю по коридору дверь. Нужно туда, а не — Дик чуть было не подумал «к себе» — туда, где он спал ночью. — Дор Рикардо… — Да-да, Пако, я иду. Оставшись вновь наедине с собой, Дик постоял у распахнутого окна, вдыхая и выдыхая вечерний воздух. Нужно идти. В коридоре второго этажа никого не было. Дик быстро подошёл к двери с ласточками и замер. Сердце колотилось так, что слышно было, наверное, в кабинете. Верней, было бы слышно, если бы из самого кабинета не доносились звуки гитары. Дик долго стоял там, рассматривая ласточек. А потом гитара смолкла, и он услышал: — Юноша, заходите. Алва в чёрной рубашке, расстёгнутой на несколько пуговиц, сидел в том же кресле, что и вчера, как и вчера с гитарой, бутылкой у ног и бокалом чёрной крови на правой ручке кресла. В комнате пахло сигаретным дымом и духами, стоял полумрак, потому что её освещали только два настенных светильника с тёмно-синими абажурами. — Садитесь, — велел Алва стоящему у двери Дику. Тот подошёл к противоположному креслу и осторожно в него опустился. Алва перебирал струны, наигрывая что-то тихое и быстрое, пальцы его пробегали по ладам гитары, наверное, не задевая мыслей: он смотрел в сторону, куда-то поверх стола, может быть, в окно. Шторы не были задёрнуты, и темнеющее небо расчертили чёрные тонкие ветви деревьев. Алва аккомпанировал тяжёлой тишине, повисшей в комнате, и мысли Дика тоже ушли куда-то за окно, к небу и веткам, куда-то, где сейчас парила птица — наверное, орёл или сокол, не разглядишь. Дику нравились птицы, пару раз он замечал их за окнами больничной столовой. Именно свободные птицы, способные высоко летать, парить и кружиться, не голуби, те были слишком городские, связанные городом, в городе рождались и умирали, не смея вырваться из него. Орлы же… — Наливайте себе и пейте, — раздался над головой голос Алвы. И тут Дик понял, что музыка стихла, Алва же поднялся из своего кресла и стоял рядом с креслом Дика. — Сейчас, — Дик задержал дыхание, голова закружилась, потому что запах сигарет и духов усилился, — можно… Он поднялся, стараясь сдержать дрожь, потом положил свою руку на пальцы Алвы и судорожно сжал их. — Я… — Дик должен был изобразить волнение, но изображать не пришлось, он, действительно, разволновался так, что не мог заставить себя поднять взгляд на Алву и вообще двинуться. — Вина себе налейте, — медленно произнёс Алва, но будто вопреки своим же словам взял Дика за подбородок и заставил поднять голову. Вглядываясь в его глаза своими, которые от сумерек стали почти чёрными, Алва осторожно, отпустив подбородок, провёл пальцами по виску и щеке Дика. Ласка была такой осторожной, такой нежной, что сердце Дика защемило. Захотелось умереть, прямо сейчас, немедленно, ведь умирают же от горя или радости, выходящих за пределы возможного, так вот умереть от разрыва сердца, он когда-то читал, что так бывает. Прохладные пальцы жгли, будто были углями, Дик закусил губу, и тогда Алва, что-то почувствовав, тут же быстро положил руку на затылок Дику и коснулся его губ своими. Так же легко и ласково, как до этого гладил по лицу. — Налейте же вина, — прошептал он, — раз уж добились, чего хотели. Дик почувствовал, как Алва убрал руку с его затылка, но отстраняться так не хотелось. Всё вокруг плыло и кружилось, хотя он не успел выпить, во всём теле была какая-то невозможная слабость. Хотелось потянуться за новым поцелуем, хотелось обнять, поцеловать самому, тоже гладить по лицу. — Вина, — повторил Алва. — Или ваше сердце выпрыгнет прямо на меня. — Д-да, да, конечно, — прошептал Дик. Пальцы свело — от страха, от предощущения скорого горя. Но отступаться нельзя: что значит это мимолётное чувство счастья рядом с покоем Катарины… Ему повезло — бутылка у кресла была пуста, новая стояла на столе. Если подойти туда — Алва ничего не увидит. Дик взял оба бокала — словно во сне, в самом дурном сне из возможных — дрожащими пальцами открыл бутылку, задержав дыхание, вынул капсулу из кармана рубашки, раздавил чёрную гладкую оболочку и высыпал яд в вино. Пропихнул прямо в горлышко бутылки, хотя эр Август наверняка думал, что его нужно бросить в один из двух бокалов. — Вы не уснули? — спросил Алва, Дик молча покачал головой, через тёмное стекло бутылки он не видел мелкие частицы порошка, но понимал, что они сейчас там, медленно растворяются, делая смертельным напиток, опасным привычное, злой сладость и нежность. И скоро эта смерть окажется в бокале Алвы, как хорошо, что Дик тоже выпьет.