Проект «Одинокий»

Оллария, дворец Верховного Протектора, позже — другие места Говорить с Протектором — испытание. Он будто тянет жилы, требует, приказывает на одной ноте и одно и то же. Сходишь с ума, если противоречишь, а не противоречить и только подчиняться — невыносимо. «Пойдёте в комнату к госпоже Оллар, — он говорит, — и проследите там, чтобы герцог Окделл не причинил ей большого вреда. Вот, возьмите». Протягивает тонкий нож, заострённый сверху. «Оставите на столе, чтобы легко было схватить». «Мне?» — спрашиваю. «Нет, герцогу Окделлу». Жёстко говорит. Твёрдо. Кто он такой, чтобы… Но пойдёт, проследит. «А если причинит?» — спрашиваю. «Не важно», — отвечает. «Зачем тогда вы приказываете следить?» — спрашиваю. «Чтобы потом забрать герцога Окделла и отвезти в Надор», — отвечает. В глаза смотрит своими провалами, своими чёрными. Своей пустотой. «Как понять, когда забирать?» — спрашиваю. «Как только нападение станет очевидным», — отвечает. Голос ввинчивается в мозг. «Отвезти в Надор и там оставить?» — спрашиваю. «Удерживать там две недели», — отвечает. «Где?» — спрашиваю. «Где угодно. Подальше от людей», — отвечает. «Чего ждать?» — спрашиваю. «Истечения срока», — отвечает. «Зачем вам это?» — вопрос вырывается исподволь, вместе со стоном, вместе с диким желанием убить Протектора. Задушить его голыми руками и свернуть шею, как той твари в больнице. «Не ваше дело, Карваль», — отвечает. И уходит, бросив меня один на один с получужим-полузнакомым именем. Обрывками, остатками смысла, желаний, стремлений. Убийца. Хуже, чем та тварь в больнице, ему не свернёшь шею. Нельзя. При одной мысли об этом, как и о неподчинении, начинаются страшные боли в голове. Бьюсь до крови о стену — не помогает, катаюсь по кровати — бестолку, падаю на пол ничком — нет, нельзя. Подчиняюсь. Иду по коридору к комнате госпожи Оллар. Она ждёт. Открывает дверь, перепуганно смотрит, что-то говорит. Невнятно. Всё равно. Она не Протектор. Прохожу внутрь. Незаметно оставляю нож на журнальном столике. Прячусь за занавеску, чтобы не видно. Жду. Она взволнованна. Это можно понять: её вынуждают подчиняться, но не так, как меня, её вынуждают, грозя её жизни, жизням её детей. Что я знаю о Катарине Ариго-Оллар? Она родом из тех же мест, что и мой герцог. Возможно, она ему родственница. И тогда выходит, что я помогаю мучителям родственницы моего герцога. Она ещё совсем молода, она любит своих детей, она недавно овдовела. Она уязвимей многих, но готова рискнуть ради собственной свободы и свободы для своих детей. Я не допущу её смерти. Стучат в дверь. Я настороже. Я внимательно наблюдаю. Мне всё видно, меня не видит никто. «Заходи», — голос дрогнул. Боится. «Катари, вы звали меня», — герцог Окделл. Робко говорит. Он влюблён? Возможно. Её сложно не любить. «Я должна предупредить тебя кое о чём, Дик». «Предупредить?» «Ты недавно приходил ко мне, обещая защиту. Но… я тогда и представить не могла…» «Что, Катари? Я обещал и сдержу слово!» «Я не могу верить тому, кто… Дик… нет, герцог Окделл, вы повели себя недостойно, а положившись на вашу защиту, и я унизила себя». «Катари…» «Я для вас теперь «госпожа Оллар». «Я не… не понимаю…» Я тоже не понимаю, но это не важно. Главное: у неё получается провоцировать его. Он пришёл сюда совершенно спокойным, задумчивым, может, робким. Сейчас его глаза блестят, а щёки покраснели, всё лицо покраснело. Он понимает, о чём она. Главное: он понимает. Я здесь для другого — защитить её. «Вы, верно, забыли, что однажды уже вызвались помочь мне, не так ли? Спасти от унижения…» «Я…» «Вы помните, в чём заключалось это унижение?» «Госпожа Оллар…» «Я смеялась над вами тогда. Конечно, дурно смеяться над тем, кто не помнит себя, но только вы, наверное, могли бы поверить…» Он бледнеет, как будто окончательно понимая, о чём речь. «Нет, не может быть… Так вы тогда…» «Вы видели эти фотографии? Штанцлер показал их вам, конечно. И моё лицо там — вы видели?» «Зачем вы заставляете меня вспоминать об этом? Я поступил подло… ужасно… и… герцог… герцог Алва…» «Герцог Алва — прекрасный любовник, не так ли? Теперь вы понимаете, что выражало моё лицо на тех фотографиях, да? На вашем, наверное, было написано то же самое». «Госпожа Оллар…» На его лице — гнев, непонимание, обида. Она смеётся. Какая она смелая — смеяться сейчас. «Чем я вас обидел? Что я сделал не так?» «Всё! Вы всё не так делаете, наивный дурак! Игрушка! Марионетка!» «О чём вы, госп…» «Вами играл Штанцлер, старый пройдоха, вами играют Алва и Лионель, перекидывают вас, как мячик, а вы это терпите, как щенок, лижете руки Алве». «Зачем вы, зачем!» Кричит, зажимает уши. Она подходит ближе. Она прекрасна. «Негативы, которые меня позорили? Да вот они, эти негативы!» «У вас? Не у…» «Рокэ? Несчастный полусумасшедший идиот! Не у Рокэ, потому что всё подстроили мы с Ли! По-родственному, мы ведь родственники, вы не знали? Невежда!» «Перестаньте!» Кричит громче, делает шаг к ней, совсем близко к столу, на котором нож. Я напрягаюсь, готов выскочить, вот-вот. «Почему перестать? Я наконец-то могу вам всё высказать в лицо! Вы бы знали, как меня раздражаете своими щенячьими взглядами, своей доверчивостью! Думаете, если Рокэ с вами переспал, так любит? Да он пол-Талига трахнул! Он за вами бегал из спортивного интереса! Он всегда такой был, а на вас противно смотреть!» «Нет-нет-нет!» Оглядывается. Безумный взгляд. Смотрит на стол у себя под рукой, нож там — только взять. «А я смеюсь над вами, глаза бы мои вас не видели! Вы никогда и не были «герцогом Окделлом», одна видимость! Пустышка! Вам надо было умереть на «цилле», беспомощный болван!» «Замолчите!» Пальцы совсем близко в рукоятке ножа. «Не стану я молчать! Я всем о вас расскажу, чтобы вы стали тем, кем являетесь — очередным любовником герцога Алвы! Ли согласится, мы посмеёмся вместе над вами!» «Нет!» Он схватил нож и ударил. Слишком быстро. Успеваю только к третьему удару, он наносит из-под моей руки и четвёртый. Она падает, вся в крови, она уже не говорит, умерла мгновенно. Изо рта — кровь. Хватаю его, скручиваю, нож падает на ковёр. Он в истерике. Ничтожество. Не сопротивляется даже. Теперь его к выходу, на улице ждёт машина. «Куда мы? Я арестован?» Он понимает, что совершил преступление. Это неожиданно. Как он может понимать? Он марионетка, что понимают куклы? «Да». Это ложь, но этого он точно не поймёт. «В Багерлее?» «Да». Машин немного, покинуть город — дело одного часа. На выезде останавливают, но у меня пропуск, подписанный Протектором, потому мы проезжаем спокойно. Окделл молчит, глядит в окно и не пытается сбежать. Он до сих пор уверен, что мы едем в Багерлее? Или думает о своём преступлении? Он жалеет, раскаивается? «Мы за городом», — говорит он через час или полтора молчания. «Да». «Я ездил в Тарнику. Там парк и всё заброшено. Там так хорошо». Я не понимаю, зачем он говорит это, оборачиваюсь, краем глаза вижу, что он плачет. Плачет, как плакала бы женщина, но если он любовник мужчины, то слаб, как всякая женщина. Ничего не стоит удержать это ничтожество хоть целый Круг, а нужно — всего две недели. Потом долгое молчание. И хорошо. Нечего ему говорить, не о чем. Едем и будем ехать очень долго. Пересекаем кольцо Эрнани. Тот, за спиной, кажется, по-прежнему смотрит в окно. Наверное, по-прежнему плачет, что ещё ему делать. Подъезжаем к заслону. Военные. Машины. Много и выстроены в боевом порядке. Много людей перед машинами. Что это? За спиной тихий вскрик: «Дейдри!» Кто такая Дейдри? Ещё раз, уже тише и глуше, опять сквозь слёзы, судя по голосу: «Дейдри». Узнал кого-то. Кого в этой толпе оборванцев? Оборванцы чего-то требуют, стоят перед машинами, какая-то девушка в грязном и порванном пледе что-то говорит, с поднятыми руками. Что им надо? Что это? Почему они все в жутком зеленоватом тумане? Почему этот туман, ужасный, отвратительный, завивается вокруг их лохмотьев? Быстрее проехать мимо этой омерзительной безумной толпы. Военные пропустили без лишних слов. Выезжать за кольцо Эрнани можно. Это внутрь не всех пускают. Но этих оборванцев и не надо. Машина выворачивает на дорогу к Надору. Начинаются ухабы, но пока это просто плохая дорога. Тот, за спиной, снова успокоился. Или устал плакать. Почему его не убить где-нибудь здесь же, сбросить тело в один из оврагов? Зачем ехать с ним туда, зачем там быть с этой тряпкой? Что задумал Протектор? По его вине погибла красивая отважная женщина, мать троих детей, одинокая и уязвимая. Потом, после выполнения этого идиотского приказа, он вернётся и убьёт Протектора. «Можно…» «Что?» Брезгливость и отвращение, как с той толпой в тумане. «Можно попросить остановиться?» «Зачем?» «Я… можно остановиться? Ненадолго». «Зачем?» «Я хочу… в туалет». Как девица. Но машину останавливаю. Выхожу с ним. Жду. Пусть заходит, куда угодно, всё равно бежать здесь некуда. И не за чем ему. Он отходит, прячется за деревья. Потом долго возится. Воду ищет что ли, руки помыть? Глупо теперь. Садимся в машину. Дальше. Вперёд. Дорогая долгая, сложная: ухабы, трещины в земле, огромные куски камня, словно ниоткуда — перед машиной. В темноте ехать ещё сложнее. Фары выхватывают из ночи то упавшее поперёк дерево, то обрыв дороги. Нужно объезжать по лесу, то глаза диких животных — круглые, отражают свет, огромные плошки или небольшие злые точки. Ночевать потом надо в машине. Стон за спиной. Он ещё и стонет во сне. Остановиться можно в лесу. Оружие есть, припасы съестного — в багажнике. Остановиться ненадолго — связать его, поспать самому. Машина останавливается удачно: всего в бье от передних колёс овраг или трещина в земле, которую было не разглядеть. Удача — это необычно здесь, среди разрушения. Он спит и не сразу просыпается, когда я пихаю его, когда кричу: «Встань! Окделл, встать!» Лицо его совсем опухло от слёз. Беру револьвер и тычу им в бок. Просыпается. Выволакиваю из машины. Не сопротивляется. «Стой ровно». «Там была Дейдри», — бормочет. «Ровно стой!» «Я видел её, но что она делала там? Это же не сон… Нет, не может быть сном». От усталости руки не слушаются и узлы завязывать сложно, не затягиваются как следует. Лучше бы наручники, но у меня только верёвка. «Зачем мы уехали из Олларии?» «Приказ». «Но вы сказали, что я арестован, что вы везёте меня в Багерлее». «Приказ». «Чей?» «Не двигаться!» Узлы слишком слабые, их ребёнок развязать сумеет, не то что взрослый парень. «Чей приказ? Я требую, чтобы вы мне ответили! Это Лионель? Вы убьёте меня, как… как…» «Приказ другой». «И тогда был приказ? Приказ убить Августа Штанцлера?» «Да». «Без суда. Как животное». «Молчать и не двигаться!» «Нет!» «Не сопротивляться! Надо связать». Узлы слишком слабые. Он выпутывает руки, отбрасывает верёвку. Он слишком быстро двигается, хотя не должен. Что придаёт ему сил? Там, во Дворце, здесь? Что делает его таким ловким? «Меня — не выйдет, как животное! Я вам не… не позволю! Пустите!» Я его не держу, но он орёт, почти визжит. Он отвратителен, как всякое забывшее о достоинстве существо. «Ни с места!» Мой револьвер бесполезен для устрашения, Окделл едва ли помнит о нём, но можно выстрелить. Аптечка есть, и две недели он даже с раной протянет. Я целюсь, но тут он кидается на меня. Он тощий, должен быть слабым, но на меня словно огромный камень падает из тех, что по дорогам здесь валяются. Он тяжёлый, я пытаюсь вырваться, но бесполезно. Револьвер вылетает из пальцев, я не вижу, куда. Слишком темно, а фары машины светят в другую сторону. Всё скачет вокруг. «Я не позволю… не позволю вам…» Я пытаюсь вырваться «Вы убили его, я видел, конечно, это были вы! Вы лжёте, что это приказ! Вы…» Я пытаюсь вырваться. Но ноги прижало к земле чем-то тяжёлым, грудь сдавило. Я не понимаю: тощий мальчишка не может удержать меня, будь он хоть на две головы выше. Я пытаюсь вырваться. Я задыхаюсь. Он прижимает меня к земле, что-то кричит. Фары светят в сторону, я едва вижу его лицо. Я чувствую его руки на своей шее, отталкиваю, но не получается. Я хочу что-то сказать, но слышу только свой хрип и его сбившееся дыхание. «Вы не посмеете тронуть меня!» Его ладони опускаются на моё лицо. На них грязь, которая лезет в глаза. Так тяжело, словно череп вот-вот треснет. Зажмурившись, из последних сил я пытаюсь оттолкнуть его, но давление делается невыносимым. Как каменная плита, опущенная на голову. **** Кольцо Эрнани в окрестностях Эр-Афора, Надорская трасса Последние дни они отправляли вперёд разведчиков. Это была идея дяди Эйвона, которую Айрис сначала высмеяла, но быстро поняла, что зря смеялась: в один не самый прекрасный момент изо всех попадавшихся по пути городков их начали гнать, грозить патрульными, обещали пожаловаться Протектору. Кто-то даже погнался за ними с ружьём, правда, так и не выстрелил. Еду и лекарства им продавали, кажется, только самые жадные продавцы, а кое-какие тёплые вещи удалось добыть у самых жалостливых. Дядя Эйвон целыми днями твердил, что Лионель должен что-то предпринимать, что он не может просто не замечать Надор и его жителей. Что если не помощь, то наоборот — какая-то угроза от Протектора должна исходить. Но угрозы не было. Верней, Айрис думала, что не было, пока один из разведчиков не вернулся с новостями, услышанными по радио в каком-то магазине: на весь Талиг рассказывают, что Надору вовсю помогают, что жители его — неблагодарные подлецы и что в последние дни на пострадавших от землетрясений территориях разгорелась эпидемия неизвестной лихорадки, очень заразной и опасной для жизни лихорадки. Тогда Айрис разозлилась, как не злилась давным-давно, с прошлой жизни до землетрясений. Разозлилась до гневных слёз. «За что?!» — кричала Айрис, не понимая, почему Протектор их так ненавидит, почему стремится уморить голодом, холодом, болезнями целое герцогство? Иногда она думала, что, может, это из-за Дика, но что мог сделать Дик настолько ужасного? И этими мыслями с матерью она не делилась. Та и без того держалась, казалось, только на упрямстве и чувстве долга перед своими людьми. От неё остались только кожа да кости, похудела до прозрачности, но и помолодела будто бы. В ней чувствовалась какая-то спокойная сила, которая раньше пряталась под серыми платьями и за истовыми молитвами. Она и теперь молилась, но не так часто, почти всегда бегло, а потом спешила к очередному страждущему. Как со стороны выглядела сама Айрис, она даже не думала, хотя однажды бросила рассеянный взгляд в заляпанное грязью зеркальце на одном из грузовиков: в нём смутно отразилось худое лицо в мешанине кое-как собранных грязных волос и безумные глаза. Айрис с тех пор не смотрела в зеркальца, не замечала своё отражение в стёклах машин, а ещё радовалась про себя, что рядом нет Робера. Глупо, конечно, но ему в таком виде она бы не хотела показываться, хотя какая уже разница? Дядя Эйвон много раз повторил — и тут Айрис сразу согласилась с ним — что им очень повезло и в пути никто не умер. — Но рано или поздно смерти начнутся, — мрачно прибавлял он. Но ни разу за весь путь он не поделился своими подозрениями насчёт того, когда эти смерти начнутся, хотя позже Айрис поняла, что эти подозрения были — и что они оправдались. Началось с того, что явилась разведка, которую Айрис отправляла узнать, что впереди на трассе. — Там военные, — доложила Дейдри, накануне уговорившая старшую сестру поручить уже детей кому-нибудь другому или, как она устало пробормотала, она начнёт их убивать по одному, едва они начнут хныкать. Айрис тогда захотелось наорать на сестру, но она сдержалась: все устали и внести разнообразие в обязанности Дей можно — кому это повредит? За детьми приглядит Эдит, а Дей пусть идёт с разведчиками. — Их много и… у них даже фульгаты есть. Я два видела. — Фульгаты? Военные? На въезде в Кольцо Эрнани всегда стоят патрульные, я видела их, — неуверенно проговорила Айрис. — Это не просто патрульные! И там фульгаты! — Сколько? — Кого? — не поняла Дейдри. — Солдат! — не выдержала Айрис. — Я не… не считала… — она теперь чуть не плакала, и Айрис мгновенно успокоилась: нельзя выходить из себя сейчас, потому что сейчас самый страшный момент. Тот момент, когда выяснится, чего стоит Айрис Окделл. Уговорить этих солдат пропустить людей может и не получиться, а тогда они откроют огонь, ведь отступать Надору некуда, они столько уже прошли. Сейчас нужно собрать всё мужество и решить, как построить машины и людей. У кого-то было оружие… Айрис не помнила, но точно знал дядя Эйвон. Нужно узнать и пусть отдадут оружие самым крепким мужчинам… или женщинам — сейчас они были едва ли намного слабей мужчин. Пусть отдадут тем, кто может стрелять. Когда стали пересчитывать машины, выяснилось, что среди них нет машины Уорика, он куда-то пропал вместе со своим грузовиком, оставалось надеяться, что с ним ничего плохого не случилось, и он просто вернулся… куда бы он ни собирался возвращаться. И вот они медленно двинулись к заграждениям на кольце Эрнани. Да, там были солдаты, много и на фульгатах. И всё из-за оборванных, полумёртвых от усталости и недоедания, оставшихся без крыши над головой людей? Неужели Протектор действительно считает, что они опасны? Айрис вылезла из передней машины, медленно, подняв руки, пошла к заграждениям, все остальные точно также шли за ней, но в отдалении, так они договорились. У Айрис получилось договориться с Литтенкетте, может быть и теперь повезёт. Так она сама сказала, а люди согласились. Согласились даже Мирабелла и Эйвон, которые как будто признавали за ней главенство, хотя могли бы — и по возрасту, и по опыту — командовать. Айрис шла, выкрикивая, что безоружна и идёт только поговорить, не желая никому зла. Айрис шла, а солдаты впереди целились в неё и остальных и молчали. Никогда Айрис ещё не было так страшно, ей даже почудился туман под ногами и немного впереди, этот туман искрился золотым и вспыхивал красным. Она что-то говорила, но в ответ было молчание — и наведённые стволы орудий. Им велено, что ли, молчать? И стрелять, если люди двинут вперёд? Открыть огонь по безоружным — но за что? — Послушайте, мы не болеем, мы только голодны, нам нужна крыша над головой. Там… никто не помогает. Там и другие люди остались, тут не все. Мы не болеем, по радио… говорили неправду! По боковой дороге, оставленной непреграждённой, вдруг проехала машина, которую пропустили без слов. Её, кажется, вообще не заметили — потому ли, что ехала она из Олларии, а не в неё? — Мы не болеем, послушайте… В горле пересыхало, голос срывался, Айрис сглатывала — и продолжала выкрикивать, устали руки, Айрис на мгновение сжала дрожащие пальцы, но тут же разжала — пусть видят ладони, пусть видят, что в руках у неё даже камней нет. — …послушайте, мы хотим только поговорить с Протектором! Мы идём, чтобы он нас принял! Наверное, и ему говорят о нас неправду! Они молчали. Просто молчали. Наверное, таков был приказ, потому что от этого молчания было жутко. Куда страшней, чем если бы они угрожали или требовали. Страшней, чем если бы им приказали повернуть назад, убираться в Надор. Айрис подошла очень близко, ответа всё ещё не было. Молчание и стволы орудий. Айрис остановилась: — Послушайте… Голос опять сорвался, даже слюны не осталось. Айрис прикрыла глаза в отчаянии, но только на мгновение — и попятилась, потом опустила руки и также медленно, как до этого шла вперёд, повернулась и пошла назад. — Поехали, — раздался голос из толпы. Мирабелла. — Вы же понимаете, что они будут стрелять? — раздался голос Эйвона. — У нас нет другого выхода, — твёрдо сказала Мирабелла. — Поехали. — Садитесь в машины, — сказала Айрис и первая пошла к грузовику. Остальные после секундного колебания последовали её примеру. Уже никто не возражал, никто не сказал больше ни слова. — Все сейчас должны лечь на пол в машинах! — объясняла Айрис. — Чем сильней прижмётесь к полу, тем меньше риск, что вас заденут. В каждой машине… да. В каждую мы посадим по одному вооружённому человеку. — Если хватит, — мрачно проговорил Эйвон. — Вооружённых посадим с водителями. Но помните, первыми огонь не открывать. И ехать надо будет быстро. Фульгаты медлительные, это нам на руку, но если… Дальше Айрис не слушала. Дядя Эйвон сам был вроде фульгата — слишком долго говорил. Первой пустили самую крепкую машину с самым умелым водителем, Томом Броганом из Ларака. Не таким умелым, как Робер или Уорик, но он хорошо показал себя в дороге. В неё, не слушая возражений матери и Эйвона, забралась сама Айрис, сжимая в руках одно из ружей. Стрелять она умела, её сам дядя Эйвон когда-то научил. Вот и пришло время. О том, что стрелять она будет в людей, Айрис старалась не думать. Машину ужасно трясло, хорошей скорости не получалось, но всё равно к заслонам они приближались кошмарно быстро. Один из фульгатов уже почти перегородил объезд, за которым начинались поля. Если… — Если свернуть на поле, — крикнула Айрис, — мы пройдём там! После… Надора… не страшно! Послушно машина свернула на обочину, затрясло ещё сильней, в моторе что-то стучало, и Робер, наверное, сказал бы, что с такими повреждениями машины не ездят, но… Тут фульгат выстрелил. Оглушительный, этот выстрел попал по машине сразу за машиной с Айрис. Она видела, как та перевернулась и запылала, остальные стали объезжать. Айрис приказала себе выставить ружьё в окно, прицелилась, как могла, точнее и выстрелила в размазанное пятно справа. Потом ещё раз. Теперь надо было перезаряжать. Фульгат снова выстрелил, теперь уже другой — и промахнулся! Из других машин тоже раздавались выстрелы, но против фульгата они были всё равно, что детские хлопушки. Айрис слышала, как стреляют военные, целясь в водителей. Одна из надорских машин сошла с дороги и, кажется, перевернулась. И Айрис успела попросить Создателя, чтобы это была последняя из погибших машин. Прогоняя набегавшие на глаза слёзы, отчаянно шмыгая носом, она дрожащими от напряжения руками перезаряжала своё ружьё. В кабине было так мало места, патроны постоянно норовили скатиться с колен. Она увидела, что фульгат разворачивается, чтобы выстрелить по ним — по единственной машине, проскочившей заслон, но заставила себя опустить глаза и сосредоточиться на ружье. Один выстрел. Может, что-то решит один выстрел. Не глядя, она высунула ружьё в окно и выстрелила. Раздался страшный грохот, и башня фульгата взорвалась. — Что за… — заорал от неожиданности Том. — Это не мы! — закричала в ответ Айрис. — Это не мы! Нам помогают! Кто-то нам на помощь пришёл! О, Создатель! В зеркальце заднего обзора она видела, как, закрывая от огня надорскую колонну, появились машины, из которых высыпали люди с большими чёрными штуками в руках, видимо, каким-то видом оружия. Эффективного оружия: люди — тоже военные, в такой же, как у преграждающих путь солдат, форме — взорвали уже два фульгата, те не успевали стрелять. Из ближайшей к Айрис машины выскочил на ходу высокий светловолосый парень, на секунду обернулся — и высунувшаяся по пояс из окна Айрис увидела, что тот смеётся. — Прорвались! Мы прорвались, Том! — закричала Айрис, больше не сдерживая слёзы. Она села на своё место, прижалась лицом к холодному стволу ружья — и разрыдалась в голос. **** Кольцо Эрнани в окрестностях Эр-Афора, Надорская трасса До сих пор не верилось, что они успели сюда до того, как надорцев уничтожили (хотя чудом было уже то, что они случайно подошли именно в этот момент), до сих пор не верится, что Лионель отдал такой приказ. Хотя чему Эмиль удивлялся теперь, давно можно понять, что Лионель утратил всякую человечность. Хуже всего то, что Эмиль с трудом мог просчитать Лионеля, никогда особенно не получалось, конечно, да и необходимости не возникало, сейчас бы это очень пригодилось, но не получалось. Например, Эмиль не мог понять, почему Лионель пропустил его через Ренкваху, ведь легко мог догадаться и уничтожить их там с воздуха, а он дал Эмилю прийти к кольцу Эрнани. Самые невероятные объяснения, одно хуже другого, приходили в голову: например, что Ли всех бунтовщиков заманивает в какое-то определённое место, куда скинет бомбу «Ирэны». Или что во Дворце произошёл переворот, там сейчас не Ли, а кто-то другой, а Ли — только марионетка, он понимает, что помочь ему может только восстание — и не сказал тем, кто его захватил, свою догадку об Эмиле в Ренквахе. Или что Ли сошёл с ума окончательно, то есть во главе армии Талига стоит помешанный на Пламени Этерны и прочей мистической околесице, в которую он играл в этом своём ордене в юности — и в которую Эмиль наотрез отказывался вникать, и если догадка верна, то Ли тогда может просто не обращать особенного внимания на Надор, Эмиля и так далее, ему должно быть всё равно, даже если весь Талиг восстанет, потому что его занимает совсем другое, а Талиг и всю Кэртиану он готов и, возможно, собирается принести в жертву. Эти не слишком энергичные попытки сдержать прорыв кольца Эрнани полностью объяснялись только последним предположением. И тогда оставалось надеяться, что в Олларию они успеют до того, как Лионель что-то станет всерьёз предпринимать. И ещё до того, как он наложит на себя руки. К Олларии надо было поспеть как можно скорей. Здесь уже, конечно, никто не будет обстреливать их из истребителей, но новые войска послать навстречу могут. И снова придётся убивать своих. По пути Эмиль хотел обсудить с Айрис, что же на самом деле произошло в Надоре, а герцогиня Окделл словно ждала этого вопроса, потому что не успел Эмиль задать его, как разразилась долгой и возмущённой речью, в которой уже почти не было той истерики, что овладела Айрис, когда Эмиль увидел её в первый раз. Тогда её успокоил Арно, он, как оказалось, умеет разговаривать с людьми так, чтобы они не только о своих бедах забывали, но и втягивались в круг его собственной истории. —…и тогда мы решили идти в столицу, чтобы поговорить с Протектором, — Айрис с опаской посмотрела на Эмиля. Причина этого взгляда была ясна: кто бы не посмотрел, когда Эмиль брат-близнец Протектора, виновника несчастий жителей Надора? — Это было самым разумным решением, хотя и рискованным, — отозвался Эмиль, кивнув для убедительности. Теперь они ехали в одной машине, Эмиль — за рулём, Айрис — рядом. — Уже то, что вы выжили без всякой подмоги — героизм. — Всякий бы постарался выжить в этих условиях, — пожала плечами Айрис, — к тому же нам помогал Робер, герцог Эпинэ. — Но он был один, без своих людей, — возразил Эмиль. — Что значит один человек? — Смотря какой, — как будто сама себе улыбнулась Айрис. Эмиль промолчал, заметив эту лёгкую мечтательную улыбку. Промолчал, не желая нарушать красоту этой улыбки, а про себя подумал, что симпатия, влюблённость, любовь прекрасны, особенно, когда находишься в самом центре восстания, думать о простой приязни очень трудно, а уж любовь действует как некое вопреки. Любопытно, что об этом думает сам герцог Эпине? Айрис сейчас едва ли выглядела соблазнительной — в грязной одежде, со спутанными волосами, собранными в неизменный пучок на затылке, с обломанными ногтями и худая — но если её отмыть и неделю подержать на взбитых сливках… Эмиль улыбнулся своим мыслям и покачал головой. До Олларии оставалось немного. Они бы давно уже добрались в столицу, но ломиться по дорогам от Надорской трассы было нелепо: там-то их точно ждали, а потому — несмотря на необходимость спешки — Эмиль решил ехать в обход. Командование он временно передал генералу Салине, изложил ему план действий до самой столицы, а сам до Олларии решил ехать с беженцами из Надора, для которых выделил несколько машин. Также с надорцами теперь ехали три военных медика. С удивлением и невольным уважением он отмечал, насколько разумно Айрис, Мирабелла и Эйвон организовали эвакуацию. Не вставляй Лионель им палки в колёса, эту эвакуацию можно было бы назвать почти идеальной. — Люди нам очень помогают, стараются всё выполнять, — пожала плечами Айрис, когда он поделился с ней этими мыслями, — они понимают, что мы о них заботимся. Она почти не спала, поела только раз, отворачивалась от зеркал и думала, казалось, только о том, чтобы поскорей попасть в столицу. Серце Эмиля начинало неприятно ныть, когда Айрис твёрдо говорила об аудиенции у Протектора, о том, что тот должен им непременно помочь. — Кто-то пустил слух, что у нас эпидемия, но если я позволю врачам в Олларии осмотреть людей… легко убедиться, что ничем особенным никто не болен. Хотя, — она нервно усмехнулась, — здоровыми нас тоже никак не назовёшь. О том, зачем сам Эмиль, да ещё с солдатами, едет в Олларию, она не спрашивала, решив, наверное, что это тоже по приказу Лионеля. Пора было объяснить ей, как обстояли дела на самом деле. — Айрис, я боюсь, аудиенции не получится. Послушайте меня, не возражайте пока. Эмиль глубоко вздохнул, набираясь решимости: не хотелось разрушать её воздушные замки, говорить о перевороте, но никуда не денешься. — Мы повстанцы, Айрис. Я и те, кто пошёл за мной. Мы едем в столицу, чтобы там потребовать… отстранить от власти Протектора. И одна из веских причин сделать это, один из знаков, что пора — надорцы, то, что никакой помощи вам оказано не было, то, что вас бросили умирать, поставили заслоны на всех дорогах, то, что пустили ложные слухи и настроили против вас остальных талигойцев. — Он же ваш брат, маршал, — недоверчиво подняла брови Айрис, которая если и была потрясена словами Эмиля, то виду не подала. — Это ничего не меняет, герцогиня. Он тиран и узурпатор. Как тяжело оказалось сказать это. То, что так часто проговаривал про себя. Айрис, кажется, почувствовала напряжение в голосе Эмиля, и больше не трогала эту тему. — Робер должен был… то есть, я думаю, что должен был приехать в Олларию, — неуверенно сказала она. — Может, с какими-то людьми. Но всё равно… не слишком ли мало нас? Протектор не позволит просто так лишить себя власти. — Я рассчитываю на помощь Ро… герцога Алвы. Глаза Айрис странно блеснули. — Чем это он поможет? Когда они успели встретиться? И что Росио ей сделал? — Герцог Алва лучше нас с вами понимает сложившуюся ситуацию и необходимость переворота. Увидев, что Айрис качает головой, Эмиль озадаченно спросил: — Вы почему-то сомневаетесь в намерениях герцога Алвы? — Простите, маршал, но он мне кажется ужасно, ужасно… несерьёзным! И не способным поднять восстание или помочь ему хотя бы своим личным участием. Неужели ему есть хоть какое-то дело до страданий надорцев или ваших причин? — Герцогиня, — Эмиль слышал о строгости герцогини Мирабеллы Окделл, но вот о радикализме её дочери — нет, — Рокэ Алва гораздо раньше меня понял, что переворот неизбежен и необходим. Он помогал мне в Варасте быть в курсе происходящих событий, он… вернул мне младшего брата. — Того, — Айрис скривилась, — смешливого молодого человека? — Это он перенервничал, не осуждайте его, — Эмиль удивлялся всё больше: есть ли кто-то, кроме герцога Эпине, кого эта девушка не заклеймит со всей строгостью Скал? — Он впервые оказался в бою. Эмиль не хотел этого, но Арно нельзя было оберегать бесконечно, а столкновение на границе кольца Эрнани не обещало особой опасности, потому Эмиль и отпустил брата туда. Впрочем, даже пальцем касаться «астрапов» он ему запретил, оглохнув ко всем мольбам. — Предположим, — сказала неумолимая герцогиня Окделл, истинная дочь Мирабеллы, — так откуда герцог Алва вернул вам брата? Если, конечно, это не слишком личное. Эмиль рассказал очень общими словами, избегая любых деталей, потому что смутно помнил, что брат Айрис тоже в заложниках. Но она всё равно побледнела — как не бледнела до сих пор. — Он держал в заложниках собственного младшего брата? Тогда вы правы, нам нужна не аудиенция, а государственный переворот. В Олларию они попали глубокой ночью, как и рассчитывал Эмиль. Со стороны Тарники им не встретилось ни патрульных, ни военных. Наверное, их по-прежнему ждали со стороны Надорской трассы, думал Эмиль, но вот почему не было ни одного патрульного? Они же всегда стоят на въезде в город. **** Оллария, западная окраина Место здесь было не самое удобное, но, по словам графа Гирке, безопасное. И, наверное, Гирке был прав, потому что за все дни, что Жермон провёл в этих столичных выселках, к ним никто не явился. Хотя кому могла понадобиться заброшенная стройка, окружённая не менее заброшенными свалками строительного и прочего мусора, с другой стороны? Под свалками были скрыты какие-то подвалы, которые построили ещё при деде короля Фердинанда или даже при прадеде — чтобы прятаться, потому что тогда особенно боялись, что война с Гайифой перейдёт на территорию Талига. Война никуда не перешла, про подвалы забыли все, кроме семейки Приддов, один из который их и проектировал. Обо всём этом Жермону — не в таких, конечно, выражениях, рассказал Гирке, а Ойген уточнил кое-какие детали. Откуда Ойген знал то, что считалось в среднем забытым, Жермон мог только догадываться. В общем, толкались они теперь в этих забытых Создателем, но не Приддами подвалах, ждали у медведя песен и планировали лето в месяце Зимних Ветров. Жермон вспоминал все подходящие поговорки, донимая ими Ойгена. Ансел и Ноймаринен постоянно о чём-то говорили с Гирке, выясняя, какие планы и что, собственно, намечается: потому что Ченизу — как бы его ни звали на самом деле — ничего толком не обяснил, сказав только, что нужно найти Гирке и ждать дальнейших распоряжений. За всем этим стоял Алва, очевидно. Но планами своими Алва не делился. В последние дни Рудольф чувствовал себя неважно, плохо спал и иногда просыпался с криком. Но когда кто-нибудь пытался расспросить его, что происходит, он отмалчивался, но очень внимательно читал газеты, которые время от времени приносили люди Гирке. Там писали о землетрясениях в Надоре, но земли Ноймаринена не пострадали — и было непонятно, почему Рудольф так сильно реагирует. Впрочем, наверное, он тоже устал от ожидания. Хотя что им ещё оставалось? Только ждать. И они ждали. Первым знаком того, что начались изменения, стал странный тип с зелёной прядкой, назвавшийся герцогом Эпине, который явился однажды ночью в сопровождении кучки мрачных южан, вооружённых ломами. — Отличные из нас вояки! — обрадовался Жермон. — У меня три калеки в тулупах, у герцога Эпине — великаны с железяками, а ещё у нас есть кэналлийцы с вениками, которые иногда заглядывают на огонёк! Один граф Гирке… — Герцог Придд, — вежливо перебил Гирке, как бы странно «вежливо перебил» ни звучало. — Я действую от имени герцога Придда. — Простите, граф Гирке! — Жермон, отсмеявшись, вытер глаза от слёз, а потом прибавил, немного серьёзнее: — Но, господа, всё же просветите меня, что собрался с нами герцог Алва делать? В цирк везти? — Вы говорили с герцогом Алвой? — удивился тогда Эпине. Жермон неопределённо махнул головой: — Можно и так сказать. — То есть вы не разговаривали? — уточнил Эпине, а потом поспешил прибавить: — Дело в том, что я не говорил с ним… наяву. Всякий нормальный человек изумлённо округлил бы глаза и всем своим видом выразил бы сомнение в добром здравии герцога Эпине. Но Жермон, если и удивился, то другому: — Вы тоже? Ничего себе, как наш герцог Алва умеет! Этот разговор почему-то очень заинтересовал Ойгена. Может, потому что был приятным разнообразием после поговорок, но только Ойген потом часа два расспрашивал Жермона о каких-то древних сплетнях и о том, как именно Ариго получили этот титул и стали вассалами Эпине. Половины Жермон не помнил, и тогда оказывалось, что Ойген и сам всё прекрасно знает. Разговоры о дальних предках звучали странно здесь, в полутьме подвалов, в ожидании неведомо чего. Но лучше уж так, чем скучать и злиться от неведения. Робер, казалось, ждал нетерпеливей многих. Он рассказывал ужасные вещи о Надоре, о том, что никакой помощи пострадавшим не оказывают, что врут об эпидемии… много ещё чего. Имя Айрис Окделл в его рассказах мелькало достаточно часто, чтобы Жермон догадался, чего именно с таким нетерпением ждал Робер. И вот их ожидание было прервано новыми «гостями»: в один странный день-вечер, а может, в одну ночь или раннее утро, во всяком случае в тот день, когда Ойген был особенно мрачен и едва говорил с Жермоном, — в этих катакомбах всё смешивалось — явилась целая армия во главе с Протектором… то есть, конечно, с маршалом Эмилем Савиньяком, который в первые несколько минут, несмотря на запылённый и осунувшийся вид и кудри подлинней, чем у брата слишком уж напомнил нынешнего правителя Олларии. Рядом с маршалом стояла девушка в лохмотьях и со сверкающими из-под чёлки серыми глазами, очевидно, та самая Айрис Окделл. Оглядев собравшихся, она кинулась к Роберу и на целых полминуты повисла у него на шее. Маршала Савиньяка Робер даже не заметил, отвлёкшись на Айрис. Зато другие заметили его отлично. И после первых неуверенных приветствий и восклицаний (не одного же Жермона сбило с толку сходство Эмиля и Лионеля) Гирке и Ноймаринен озвучили два самых важных вопроса: — Сколько? — спросил Гирке. — И когда? — прибавил Рудольф. — Кэналлийцы здесь? — отозвался Савиньяк. И когда Гирке кивнул, задал другой вопрос: — А Алва? — Мы ждём его, — сообщил Гирке. — Вот тогда, — сказал Эмиль. — У меня около тысячи человек, вооружены хорошо, есть «астрапы», скоро подойдут фульгаты. — Но это уже кое-что! — не сдержался Жермон. — Спасибо вам, маршал, а то мы уже собирались в цирк сдаваться и заманить туда Протектора, чтобы со смеху умер… Простите, маршал… — Ничего, генерал, я понимаю, — улыбнулся Савиньяк, окончательно теряя сходство с братом. С маршалом Савиньяком был его младший брат, который, казалось, прилетел сюда на самолёте, а до этого все двадцать — или сколько там ему лет? — своей жизни мирно жил дома под крылышком матери, вволю спал и вволю ел, не заботясь и не беспокоясь о дне грядущем. Наверное, дело было именно в возрасте, но выглядел он чистым, свежим и отдохнувшим. Позавидовать можно. Сам Жермон и в мирное-то время не всегда вспоминал, что нужно побриться, а уж теперь и вовсе походил скорей на медведя, чем на человека. По крайней мере, это без устали повторял Ойген — который тоже выглядел неизменно аккуратным и гладко выбритым. Немного отлипнув от Робера Эпине, Айрис подошла к Эмилю Савиньяку. — Маршал, — обратилась она к нему таким тоном, что все мужчины смолкли, — мы же здесь не задержимся? Потому что к утру сюда приедет с десяток фульгатов, которые от вашей армии мокрого места не оставят. И от моих людей тоже. — К утру не приедет, — уверенно ответил Эмиль. — Хотелось бы мне знать, почему вы так думаете? — Во Дворце несчастный случай, — ответил вместо Эмиля Ойген, — и кроме того Протектор сейчас занят «Великим герцогом». Айрис уставилась на Ойгена, словно тот был внезапно заговорившей деревянной колодой: — Каким герцогом? Жермон в очередной раз подивился осведомлённости друга и тоже приготовился слушать. — В Олларии гостит невеста протектора. По настойчивому предложению Протектора, увезти её обратно в Ургот должны на «Великом герцоге», это эскадренный авианосец флота Фомы Урготского. — Авианосец ради какой-то девушки? — не сдержался Жермон. — Чтоб Фома не рыпался, — пожала плечами Айрис. — Никуда этот «Герцог» не уплывёт больше. И девушка тоже. Герцогини на памяти Жермона прежде так не выражались, но он довольно давно не видел герцогинь, так что, может, всё с тех пор и переменилось. — Он будет в городе на рассвете, так, во всяком случае, пишут газеты, — договорил Ойген. — Протектор должен присутствовать. Его невеста тоже. Полагаю, Протектор не станет открыто действовать против нас, пока «Великий герцог» не придёт. Так он убьёт сразу двух зайцев, как мог бы сказать мой друг Герман. С одной стороны, оставит Фому без корабля и дочери, с другой — уничтожив мятежника-брата, покажет Урготу и остальным странам, что не остановится ни перед чем. — А что за несчастный случай? — влезла Айрис. Ойген ответил не сразу, что было не слишком на него похоже. Обычно — если он знал ответ, он говорил сразу, а если не знал — говорил, что пока не знает. А тут он молчал и внимательно посмотрел — Жермон проследил за направлением взгляда — на Айрис Окделл, а потом на самого Жермона. Ответил Гирке: — Передавали, что днём во Дворце убили Катарину Ариго-Оллар. — Протектор?! — воскликнула Айрис. А Жермон даже не сразу понял значение того, что услышал. — Нет, — веско отозвался Гирке. — Генерал Ариго, приношу извинения, что вы узнали об этом таким образом. — Это я попросил графа Гирке не говорить тебе, Герман. — Ойген, — медленно сказал Жермон, — я не понимаю, кому она… кто её мог убить? За что? Если не по приказу Протектора? — Основным подозреваемым считается пропавший днём из Дворца герцог Ричард Окделл, — ответил Гирке, стараясь не смотреть на Айрис. — Возможно, это ложь, так как эту новость передавали по официальному радио, а граф Медуза ещё не выступал. — Это что за ужас?! — воскликнула Айрис. — Ну, Дик! В первый раз, явившись в столицу, я узнала, что его едва не превратили в призрак в психушке, теперь он вроде бы убил королеву и исчез! Куда исчез?! Что я матушке скажу?! — Мы решим это, когда куда-нибудь сядем, — раздался голос маршала Савиньяка, который, очевидно, только из вежливости и уважения к чувствам других всё это время молчал. Жермон кивнул, Айрис разгневанно вздохнула — и все пошли в то помещение, которое служило одновременно общим залом и столовой. До появления Савиньяка тут места хватало всем, но, конечно, всех людей Эмиля здесь было не разместить, а потому большинство его людей осталось снаружи. С Эмилем пришли только чёрноглазый коротышка-адуан, которого представили Шеманталем, генерал Вейзель, известный своей деятельностью в Ренквахе. И его Жермон увидел с нескрываемым изумлением: до сих пор считалось, что генерал Вейзель исключительно предан Протектору. Столовой, а тем более гостиной это помещение можно было именовать разве что с чувством самой язвительной иронии. Вдоль голых стен стояло несколько длинных узких лавок, а по центру — единственный стол, сейчас пустой, потому что Ойген внимательно следил за порядком. Они расселись вокруг стола. Обсудить нужно было многое. Трудно было даже решить, с чего начать обсуждение, потому первые полчаса Ойген дотошно выспрашивал Эмиля о том, как тому удалось пробраться через Ренкваху, да ещё и незамеченным. Жермон изо всех сил старался сосредоточиться на разговоре, чтобы не думать о смерти сестры. — Без генерала Вейзеля не вышло бы. — Вы, маршал, преувеличиваете мою роль. Я и присоединился к вам уже под конец. В самый разгар истории о том, как можно спрятать несколько фульгатов в жидковатом лесочке вмешалась Айрис: — Господин маршал, а какие у вас планы? — Вы имеете в виду планы на завтрашнее выступление? — переспросил маршал. — Но для того, чтобы их хорошо себе представить, нужно провести разведку по городу и дождаться Алвы. — Я же не маленькая, граф! — обиделась Айрис. — Я о ваших планах на будущее Талига. Все затихли и посмотрели на Эмиля Савиньяка, а тот по непонятной причине покраснел, будто у него что-то неприличное спросили. — Вы же наверняка думали об этом, — настаивала неугомонная девица, — вот мы завтра Протектора, уж простите граф, свергнем, запрём его до выясне… — Я понял, — перебил её Савиньяк, краска довольно медленно сходила с его щёк. — Ну, вот, а потом-то что? Кто будет президентом? — Кем? — ахнул Эмиль Савиньяк, его даже перекосило, беднягу, от ужаса. — Как в Дриксен, что ли? — Ну да! — как само собой разумеющееся заявила Айрис, не обращая внимания на вытянувшиеся лица присутствующих. — Кто будет президентом, маршал? — У нас не будет президента, герцогиня! — нахмурился Эмиль Савиньяк, а потом неожиданно прибавил: — У нас будет конституция! И правительство, которому будет подчиняться король. — Выборное? — с подозрением уточнила Айрис. — Да, конечно, — ответил Савиньяк. Удивительное дело, но и он тоже не обращал внимания на очень сильно вытянувшиеся лица присутствующих. Видимо, за время поездки от границы кольца Эрнани они нашли некое взаимопонимание. — А выбирать кому позволят? — Айрис даже руки сцепила от волнения: могла бы, подошла к маршалу вплотную, чтобы никуда не сбежал и на всё ответил. — Совершеннолетние мужчины и женщины, конечно, — очевидно, Савиньяк уже всё продумал. Но толку-то сейчас обсуждать? — Как это! — взвилась Айрис, но тут Жермон неожиданно для самого себя сказал: — А не пора ли разойтись и поспать? — и видя, что все повернулись к нему, добавил: — Завтра такой день ответственный, а мы с вами делим шкуру неубитого медведя и теряем возможность набраться сил для охоты на самого медведя. Спали недолго. Жермону показалось — всего несколько минут. А уж Савиньяк и тем более измотанные надорцы, наверное, и вовсе не отдохнули, тем более место здесь было не самое удобное. А потом — на рассвете — явился один из караульных, которых выставлял Гирке, и доложил: — Герцог Придд. **** Надор Руки дрожали, когда Ричард вытирал их о камни, о мох на камнях. От крови Рокэ не было противно, от этой же… Да ещё осколки черепа, да ещё мозги. Ричарда мутило, он не хотел даже смотреть на то, что осталось на камнях и то, что лежало сейчас на дороге. Машина так и осталась светить фарами в лесной мрак. Ричард не умел водить, а если бы и умел, пошёл бы сейчас пешком всё равно. Он понимал, что так надо. Надо идти пешком, увязая в глине, спотыкаясь о камни в темноте, только при свете луны и далёких звёзд, надо думать, много думать, вспоминать всё то, что забыл прочно и, казалось, навеки. Но оттирая чужую — отвратительную — кровь с рук, Дик вдруг вспомнил, как очень давно, до всего, до Олларии, Дворца и больницы, ещё когда отец был жив, они вместе часто ходили в лес. Маленький Дик сначала боялся слишком больших деревьев, а отец говорил ему, как они удивительны, как растут в молчании и терпении, как их ветви похожи на корни, только корнями они пьют воду, а ветвями впитывают солнечный свет. И Дик, чтобы показать, что не боится больше, забрался однажды на высоченный дуб, но потом посмотрел вниз, испугался и стал плакать, а отец — высокий, так тогда казалось маленькому Ричарду, и русоволосый, снизу посмотрел на Дика, вытянул руки и сказал: «Прыгай. Я тебя поймаю». И уже в объятьях отца Дик попросил не говорить матушке. И они, действительно, не сказали. Пришли домой, как всегда, сели за стол и отец рассказывал о том, что Дик больше не боится больших деревьев. Может, те деревья, тот лес, тот дуб был где-то совсем рядом. Но в темноте нельзя было разглядеть. Дик даже землю под ногами едва видел, и чем дальше он уходил от пятна света от фар, тем темней становилось. За ветвями деревьев холодно сверкали зимние звёзды, хотя зима пока не настала. Чёрные ветки цеплялись за волосы, корни норовили обвить ноги. Дик шёл, спотыкаясь, не замечая ни боли, ни холода, ни голода. Одет он был слишком легко для этой погоды, а ел он в последний раз ранним утром, и то — в спешке, потому что почти всё утро потратил на попытки уничтожить все следы крови Рокэ. Он вспоминал ту ночь, когда родилась Эдит. Они с Айри прятались под лестницей, по которой туда-сюда бегала санитарка, а иногда и сам врач, отец тогда заперся в своём кабинете. Было далеко за полночь, когда Дик проснулся под лестницей от звука хлопнувшей двери отцовского кабинета. Айри не спала. Она сидела рядом с Диком, напряжённая, внимательно во что-то вслушивалась. Он спросил тогда: «Ты чего?» А она ответила: «Ребёнка выслушиваю». Дик не понял, но и сам принялся «выслушивать» что-то, а вдруг этот неведомый «ребёнок» как-то по-особенному звучать должен? Дейдри они увидели наутро, после того, как служанка нашла их с Айри уснувшими под лестницей, с причитаниями отряхнула, умыла и причесала, а потом повела в спальню матушки. Дейдри спала в колыбельке, выглядела она ужасно, по мнению Дика, больше похожая на новорождённого гигантского котёнка, чем на сестру, но её вид был, как оказалось, не самым страшным: как только Дик и Айри подошли к колыбельке, розовое в складочку создание открыло мутные глаза и завопило так, что Дик отскочил в сторону и больше не приближался к этой пожарной сирене в чепчике. Через час или около того он выбрался из леса и брёл теперь по дороге, верней — по колее, которую за несколько лет накатали машины, а катастрофа едва тронула. Из-за недавних дождей колею размыло. Ноги вязли в глине, иногда Дик с трудом вытягивал влипший в хлюпающую грязь ботинок. Часто Дик поскальзывался, едва удерживаясь на ногах. Один раз — после нескольких часов беспрерывной быстрой ходьбы — он всё-таки упал, правда, повезло — не в глину, а на жухлую мокрую траву. Идя под открытым небом, открытый ветру и свету звёзд, он вспоминал, как впервые услышал о Рокэ Алве. Он ведь слышал о нём задолго до того, как впервые увидел! И до того, как впервые Август Штанцлер рассказал о нём. Отец тогда ещё был жив, хотя гулять в лесу они перестали уже давно. Отец очень много сидел у себя в кабинете, постоянно разговаривал с кем-то по телефону. А потом к Окделлам приехали гости — из них Дик запомнил только одного: высокого, очень худого мужчину с бледным вытянутым лицом. Матушка сказала тогда, что это герцог Вальтер Придд. Глаза у него были… серые? Голубые? Дик помнил смутно, потому что герцог Придд носил большие очки со стёклами смешного лилового цвета. Матушка запретила Дику и Айри смеяться над этими очками и пояснила, что герцог Придд плохо переносит яркий свет, а над болезнью смеяться грех. С герцогом Приддом отец говорил ещё больше, чем по телефону, да и с приездом Вальтера Придда звонки прекратились. Дик в те дни особенно сильно скучал по прогулкам в лесу, но не жаловался, чтобы матушка не отругала его за эгоизм и недостаточно взрослое поведение. Герцог Придд и отец говорили уже час, когда Дика будто Леворукий в спину толкнул — приспичило ему пойти и сесть возле самой двери отцовского кабинета. Тихо-тихо он прокрался на второй этаж, сел на пол, прижавшись спиной к резной двери — и стал прислушиваться. О чём можно разговаривать часами?! Да ещё и с таким совсем безрадостным на вид и неразговорчивым человеком, как герцог Придд! Некоторое время ничего слышно не было, Дик уже замёрз на полу, хотел было также тихо подняться и пойти вниз, чтобы отыскать Айри, но тут отец и гость заговорили. Не одновременно, конечно: сначала раздался голос отца, приглушённый закрытой дверью — «Вы предлагаете его убить? Вероломно? Исподтишка?» Затем откликнулся гость: «Этот ваш устав «Ордена Славы»! Вы понимаете, что громкими словами мы ничего не добьёмся? Как и отсиживаньем по своим кабинетам?» «Предпочитаю называть вещи своими именами, Вальтер. Вы предлагаете «избавиться от герцога Алвы», а я говорю, что это будет убийство через наёмников, то есть самая вероломная вещь на свете». «Вы плохо знаете свет, Эгмонт. Там подобное «вероломство», если уж говорить вашими словами, чуть ли не каждый день случается и называется просто «убрать политического соперника». «Он не соперник мне. На власть я не претендую». «Да, а на достойную жизнь? Возвращение утраченного достоинства? На то, чтобы навсегда лишить сатану зубов и яда? Вы хоть представляете, что ждёт ваших детей в случае, если Дорак не успокоится и не уйдёт со сцены? Серость, Эгмонт, вот, что нами правит, серость и убожество, нами, герцогами Великих Домов!» «Герцог Алва — не серость. Почему вы не предлагаете убить Дорака? Почему сначала — обязательно Алву? Не отвечайте, я знаю, что тогда Алва всех нас уничтожит, и это трусость так думать». «Это только здравомыслие, Эгмонт. Я не хочу, чтобы моя семья пострадала…» «Вы, Вальтер?.. Вы говорите мне о семье?.. Впрочем, это несправедливо. Я не должен вмешиваться в ваши личные дела». «Именно. Лучше говорить об общих делах. Орден Славы остался в училище». «Это не значит, что благородство должно остаться там же». «Хорошо. Тогда я покажу вам кое-что. И делайте вывод сами». Даже из-за двери Дик услышал шорох бумаги. Наверное, тогда герцог Придд показал отцу какой-то документ. Какой-то ужасно, ужасно важный документ, потому что спустя четыре минуты Эгмонт Окделл сказал: «Теперь понимаю, почему вы приехали. Это действительно не телефонный разговор. И… и я согласен. Алва должен умереть, пока… не погибли все мы». Имя «Рокэ Алва» тогда для Дика было просто именем. Но теперь — вспоминая подслушанный разговор — Дик не мог сдержать слёз. Что бы отцу ни показал Вальтер, попытка убить, чтобы избавиться от только возможной, только призрачной опасности, была ничем не лучше того, что делали в больнице с самим Диком. Мимолётная мысль о больнице вызвала боль во всём теле, резкую слабость, чувство пустоты и беспомощности. Земля на мгновение словно вылетела из-под ног, ботинок скользнул по мокрой глине — и Дик полетел в грязь. Он поднялся, чувствуя, как силы возвращаются, попытался стряхнуть глину с одежды, но только размазал. Промокшие рукава, брючины неприятно липли к рукам и ногам, но Дик быстро забыл об этом неудобстве, вспоминая день, когда впервые приехали военные. Когда мать долго говорила с мрачным офицером, а тот был так холоден и высокомерен, что лучше бы открыто грозил и размахивал оружием. Дик и Айрис жались в углу и слушали, пытаясь понять, что произошло. Но смысл звучавших слов ускользал от них. Теперь Дик понимал, что те слова были просто слишком страшными, чтобы так легко можно было принять их. Отца называли предателем. Хуже — предателем, который был крысой и сдох крысой. — Что значит «сдох»? — спросила тогда Айри. Дик не смог ответить, но не потому что не знал. Когда военные уехали, матушка молча поднялась к себе и оставалась там очень долго, к ужину не спустилась, отказалась даже в комнате есть, отослав служанку с подносом обратно. Матушка, уже в сером платье, вышла из своей комнаты только на следующий день. К завтраку. И именно тогда, Дик хорошо помнил этот момент, она в первый раз стала молиться перед едой, голос у неё был хрипловатый, будто она всю ночь разговаривала, или тоже молилась, или плакала. В молитве она упомянула имя отца: «Упокой, Создатель, прими в Рассветных садах». Дейдри и Эдит посидели несколько мгновений, потом тоже встали и сложили руки по примеру матушки, а они с Айри так и остались сидеть тогда, в первый раз, Дик не смог подняться и видел, что Айри смотрит в тарелку, сдерживая то ли слёзы, то ли крик. Когда матушка и младшие сели, раздался грохот — это Айри вскочила, опрокинув стул, и убежала во двор. Уже на рассвете правый ботинок снова застрял в глине, на этот раз крепче обычного, вытащить его не удалось, точнее, удалось, но он порвался. Дик снял второй и пошёл дальше в одних носках. Надолго носков не хватит, но какая разница. **** Оллария, дворец Верховного Протектора — Доброе утро, герцог. Алва в последнее время только так и начинал их утренние разговоры в этой анфиладе. Вчера их прервали, но ненадолго. Позже Валентин спросил у Шабли, не он ли направил Дика к ним, и мэтр признался, что именно он. Не упрекать же его в этом. В конце концов, у Шабли могли быть какие-то причины… наверняка, были. Например, картины, на которые во все глаза смотрел Окделл. Или то, что Шабли считал Дика первым «борцом с тиранией». — Доброе утро, герцог, — тихо отозвался Валентин. В последние ночи он спал очень плохо и каждая новая встреча почти на рассвете давалась ему всё тяжелей, но не приходить было бы ещё трудней, не приходить было почти невозможно. Теперь каждая ночь была наполнена снами о море, Валентин просыпался с обрывками мелодий в голове, даже записывал некоторые, нотную грамоту он знал хорошо, играть тоже умел, потому что в детстве всех детей в семье по давней традиции учили, но чувствовал себя раньше скорее исполнителем, неспособным на собственную музыку. Всё переменилось теперь. Из-за этих мелодий Валентин даже забросил попытки расшифровать записи, потому что ничто, кроме музыки на ум не приходило. — Выглядите невыспавшимся, — зачем-то сообщил Алва. — Я надеюсь, герцог, — почти шёпотом сказал Валентин, — что сегодня нам не помешают. — Нет. — Алва щёлкнул зажигалкой и закурил сигарету. Запахло ароматным табаком. Валентин немного удивился уверенности, прозвучавшей в голосе собеседника, поднял на него глаза и онемел на мгновение: рубашка на Алве была мятая, а глаза как-то странно лихорадочно блестели. — Вы нехорошо себя чувствуете? — стараясь сдержать беспокойство, спросил Валентин. — Нет, — услышал он в ответ. Просто «нет», без обычных насмешливых интонаций, без комментариев. Какое-то задумчивое «нет», эта рубашка, блеск глаз и странное ощущение… Чувство пустоты, потери… Дальше Валентин предпочёл не вдумываться, не анализировать. Вопросы совершенно очевидно были бы неуместны, как и чувство потери. Нельзя потерять то, чем не обладаешь. Слова Алвы вернули его к действительности: — Не исключено, что скоро вы услышите интересные новости, герцог. — Об Окделле? — вопрос вырвался скорей, чем Валентин запретил себе его задавать. Алва насмешливо прищурился: — Нет. С чего бы о нём? Хотя, конечно, новости о Надоре имеют к нему некоторое отношение. Разговор не складывался, и Валентин злился на себя из-за этого. Алве сегодня как будто и не о чем было говорить с ним, с Валентином Приддом, но зачем-то же он всё же пришёл! — О Надоре? То есть… уже совсем скоро, герцог? — Да. Уже совсем скоро. Вы рады? Краснеть от смущения Валентин не привык, но от страха он бледнел часто. Во Дворце он жил в постоянной опасности, но эта опасность была привычной, он привык её не замечать. Теперь же, в любое мгновение, всё могло перемениться. — Я буду рад, когда всё кончится, герцог. Если останусь жив. Алва покачал головой: — Не торопитесь хоронить себя. Впереди нас ждут увлекательнейшие события. Валентин мог бы сказать, что не видит в них ничего увлекательного. Что он не желает бросаться в бой, что — зачем скрывать? — ему до смерти страшно от одной мысли, что скоро по всему Дворцу будут бегать вооружённые люди, половина из которых и знать не знает, по кому стрелять, кто свой, а кто чужой. — Завтра… — начал было Валентин, желая хотя бы немного продлить разговор. Но Алва его оборвал: — Не будем загадывать на завтра, герцог. Если я вам понадоблюсь раньше, оставьте записку, где обычно. — Он погасил сигарету о карманную пепельницу. — А пока до встречи. С этими словами он скрылся за дверью. Валентин не помнил, как вернулся к себе и по привычке запер дверь, как присел на диван — всего на пару мгновений, чтоб успокоить сильно бьющееся сердце и дрожь в руках, как, наверное, заснул в то же мгновение. А когда проснулся, времени уже было после полудня и на полу валялась записка. А в дверь кто-то колотил. Поправляя одежду, Валентин кинулся к двери, чтобы поднять записку, а потом только отпереть. Испугаться или подумать о том, что могло произойти, он не успел. — Что случилось? — Окделл здесь? — проорал бледный охранник. Опять Окделл. — Нет, — холодно ответил Валентин. — Не вижу причин, по которым он может здесь находиться. Охранник, наверное, собирался устроить обыск, но почему-то передумал. — Приношу извинения, герцог! Во Дворце чрезвычайная ситуация. Если увидите Окделла или услышите о его местонахождении, сообщите любому из охраны. — А что он сделал? — на всякий случай уточнил Валентин. — Кроме того, что исчез. — Он является основным подозреваемым в деле об убийстве госпожи Оллар! — отрапортовал охранник и умчался, оставив Валентина в смешанных чувствах. Об Окделле он едва задумался, но вот смерть Катарины… совсем недавно, пожалуй, Валентин — в глубине души, конечно, только в глубине души — порадовался бы этой новости — её смерть значила, что больше ни один восторженный юноша не будет обманут притворной беззащитностью Катарины Ариго-Оллар. Ни один не будет больше обманут — а Джастин, единожды едва не обманувшийся — теперь отомщён. Но что-то мешало радоваться. Уже давно Валентин начал понимать, что и король Фердинанд, и королева, и Арно Савиньяк — все они, как и сам Валентин, были заложниками во Дворце, а значит, связаны, если не едиными убеждениями, то хотя бы одной опасностью. Король мёртв, теперь и королева тоже, Арно пропал и Окделл, похоже, тоже пропал. Из всех заложников в руках Лионеля теперь только он, Валентин. После сна урывками во всём теле была слабость, немного кружилась голова, но думать об этом Валентин не стал: в заднем кармане брюк у него лежала записка от Шабли, и нужно было как можно скорее её прочитать. Всё ещё размышляя о Катарине, Валентин сел на диван лицом к двери и развернул лист: «Вы слышали о Надоре? О гуманитарной помощи лекарствами, одеждой, едой? О том, что туда посылаются добровольцы? О том, что там эпидемия неизвестной лихорадки и, наконец, о том, что неблагодарные и опасные для здоровья таллигойцев надорцы приближаются к столице с неясными целями, ведь их всё должно устраивать в их улучшенной землетрясением убогой провинции? Нет, чтобы жилища восстанавливать под доброжелательным и бдительным надзором властей, они посмели и т.д. Так вот, мой собеседник, всё было ложью. Ни помощи едой или лекарствами, ни добровольцев, ни «бдительного присмотра», хотя нет, вот он как раз был. Как всегда в нашем прекрасном Талиге проще оказалось перекрыть дороги из Надора вооружёнными солдатами на фульгатах, чем послать помощь людям, оказавшимся без крыши над головой в месяце Зимних Молний. Они не больны, по крайней мере, никакой эпидемии лихорадки среди них нет — это тоже ложь, чтобы напугать талигойцев и задавить в них всякое человеческое сопереживание в страхе за собственную шкуру. Единственная правда из всего этого — надорцы, действительно, приближаются к столице. Даже вошли в кольцо Эрнани, несмотря на фульгаты, открывшие по ним огонь. По практически безоружным, измождённым людям, мой уважаемый собеседник. Вы спросите, каким же чудом они прошли тогда? Я вам отвечу: их прикрыл Эмиль Савиньяк со своими людьми. Вот уж, и правда, чудом маршал успел на помощь. Теперь они с часу на час окажутся в Олларии. Вот и все новости о Надоре, мой собеседник. Вы, уверен, догадываетесь, что я, являясь вашим другом, мог бы посоветовать вам в этой ситуации. С уважением и бесконечной признательностью за умение слушать и слышать. Ваш друг». Обычно мэтр выражался в своих записках лаконичнее и отстранённее, но в этот раз, очевидно, был взволнован и разозлён на происходящее, поэтому письмо оказалось длинным. Валентин сложил его и вновь спрятал в карман брюк. Мэтр был прав — пора бежать. Валентин прикусил нижнюю губу, осторожно подошёл к двери, вышел в коридор: никого не было, охраны не видно — столько всего произошло, им не до Валентина, конечно же. Но скоро, очень скоро станет. Необходимо бежать, передать письмо Шабли Удо Борну, встретиться с Августом и присоединиться к маршалу Савиньяку. Но прежде — забрать с собой «Черешню»; потом ещё одна встреча, ещё одна тяжёлая встреча с герцогом Алвой — и тихо выбраться вместе с ним из Дворца. Не может быть, чтобы он не пошёл, что ему здесь делать? Первым делом Валентин — пользуясь всеобщим переполохом во Дворце, а потому едва ли кем-то замеченный — оставил коротенькую записку для Алвы, прицепив её к обороту рамы «Ринальди», затем вернулся к себе, чтобы дождаться назначенного Алве часа. Чтобы время текло скорей, он достал из «Черешни» зашифрованные листки. Рано или поздно Алва спросит о них. И теперь — скорей рано, чем поздно. Валентин и так слишком долго тянул. Наверное, стоило с самого начала обратиться к Шабли, думал Валентин, скользя взглядом по древнегальтарским буквам. Он взламывал самые сложные коды, подбирал за считанные часы ключи почти ко всем сообщениям, адресованным лично Лионелю, которые только удавалось перехватить, а ведь ключи менялись почти каждый раз. Любопытно, кто зашифровывал эти записи? Едва ли кто-то более тренированный и сведущий в криптографии, чем те, кто работал на Лионеля. Может, всё куда проще, чем до сих пор думалось Валентину. Может, ключевым будет самое очевидное слово? И стоило попробовать это слово с самого начала, а не считать буквы, тем более с подсчётом букв ничего не вышло. Оставалось понять, какое именно слово. Валентин вздохнул и посмотрел на часы. Записку Алва, скорей всего, уже забрал. До встречи оставалось около полутора часов. Времени достаточно. Валентин вспомнил, что герцог Алва расспрашивал его об «Одиноком», о проекте, связанном с магией, который затеял Дорак незадолго до смерти, спрашивал, как в этом проекте замешан Окделл. Опять Окделл. Валентин поморщился, но тут же одёрнул себя: такие мысль мешали думать… Хотя… Почему бы и нет. В конце концов, никто не говорил Валентину, что с Окделлом, с самим его именем эти бумаги не связаны. О-к-д-е-л-л — шесть букв. Валентин принялся искать шесть одинаковых знаков в одной последовательности. Через двадцать минут — шифровку Валентин знал чуть не наизусть уже — он отложил лист, потянулся, встал и прошёлся по комнате: нет, не то, не подходит. Попробуем «р-и-ч-а-р-д», хотя бесполезно, в имени тоже шесть букв. Валентин разозлился сам на себя, на своё неумение и глупость. Мэтр Шабли уже расшифровал бы! Но шестибуквенные повторы, если и были, то слишком редко — какое угодно слово могло прятаться за ними, но едва ли ключевое. Зато много раз повторялось сочетание из восьми и иногда — девяти букв. Семь — Валентин бы ещё понял: «р-о-к-д-е-л-л» или, наоборот, «о-р-и-ч-а-р-д», но восемь? Какое слово, важное для проекта… Валентин не привык открыто выражать чувства и не считал нужным делать это, но сейчас он выругался бы вслух, если бы не боялся прослушки. Одинокий. В слове «одинокий» восемь букв. А те буквосочетания, где к восьмибуквенной последовательности прибавляется ещё какой-нибудь знак — может, просто случайность. Он снова глянул на часы. Пора идти, но теперь он точно расшифрует. Может даже, вместе с Алвой. Теперь не страшно, если тот спросит, у Валентина будет, что ответить. Листки Валентин спрятал в задний карман брюк, надел поверх шёлковой рубашки вязаную безрукавку и пиджак, сожалея, что теплей одеться не выйдет: во Дворце был, конечно, переполох, но не настолько, чтобы не заметили заложника, расхаживающего в сторону выхода и в верхней одежде. Ничего, можно будет идти быстро. Или ехать — если автомобиль Алвы где-то поблизости. Алва был на месте, в старом крыле. — Вот мы и снова встретились, герцог, — даже в приглушённом свете анфилады было заметно, что у него лицо осунулось ещё больше, щёки совсем впали. Глаза больше не блестели лихорадочно, но приветственно улыбнулся он только губами, — узнали о Надоре? Много врёт милашка Ли? — Да, — ответил Валентин, — там очень много вранья. Я узнал днём и… Герцог, нам нужно уходить, бежать из Дворца — к маршалу Савиньяку, он уже в должен быть в столице. Валентина трясло, какой стыд, наверняка это заметно со стороны, чтобы немного успокоить дрожь в руках, он вцепился в ручки кресла, на котором сидел. — Нам, герцог? — насмешливо спросил Алва. — Вы… — Валентин задохнулся, он бы прямо сейчас поднялся и ушёл отсюда, но это выглядел бы ещё глупее, чем сидеть здесь и бледнеть от невозможного, невероятного предположения. — Вы не уходите со мной? — Я скажу вам, как добраться к Эмилю и остальным, герцог, — неумолимо продолжал Алва, доставая из кармана лист бумаги и карандаш. Поймаете такси где-нибудь недалеко от Дворца. Это старые катакомбы на западной границе Олларии, там, где сейчас главная городская свалка. Я напишу ближайший адрес, вы покажете это таксисту. Нарисую, как пройти дальше. Вы найдёте. — Найду. Я знаю, где это, — прошептал Валентин. Но Алва его не услышал: — И держите деньги на такси, вряд ли у вас что-то есть, а катакомбы далеко и в подобном одеянии вы замёрзнете насмерть. Берите и не смотрите на меня так, у меня свои причины остаться. Не советую, кстати, идти сейчас. Рано утром, на рассвете, Лионеля не будет во Дворце. Воспользуйтесь этим. Идите, герцог, желаю удачи в святом деле спасения родины от тирана и деспота Ли. Остаток вечера и ночь Валентин провёл как в похмелье, которое было хуже, чем от дурного вина, потому что нет ничего хуже похмелья, вызванного разочарованием в слишком ярких, слишком манящих надеждах. Он не желал думать ни об Алве, ни об «Одиноком», ни даже о предстоящем наутро побеге. Он бы, наверное, сбежал сразу же — или хотя бы попытался, но запретил себе даже думать о такой глупости. Пусть Алва не желает бежать с ним, Алва не желает зла ему — и совет уходить утром — самый разумный из возможных.