Одержимый

Доктор Ньютон Гайзлер одержим кайдзю столько, сколько Готтлиб его помнит. И даже раньше — с самых первых нападений, начавшихся без малого тринадцать лет назад. Самому Гайзлеру тогда было уже за двадцать. Готтлиб тщательно перепроверяет последние записи на доске, нервно кусая губы. Стена, целиком исписанная уравнениями и формулами, должна вызвать ужас у человека, не имеющего ничего общего с точными науками, но на деле это довольно простой расчёт, который в состоянии провести даже студент-первокурсник любого технического университета. Сможет ли он сделать это безошибочно — другой вопрос. Доктора Германна Готтлиба — профессионала в своём деле — он не интересует. Допускать ошибки в теории вероятностей не его уровень. То, чем Готтлиб занимается в данный момент, предсказывает появление двух монстров четвёртой категории уже через несколько дней. Конечно, маршал не поблагодарит его за такую новость, но и за голову на плечах можно не беспокоиться. Слава богу, он живёт в цивилизованном обществе, где уже как несколько столетий забыли, что раньше делали с гонцами, нёсшими плохие вести. Готтлиб действительно рад этому. Он лишь выполняет свою работу — все прогнозы делают числа. Сейчас надежду дарует или убивает только математика. Она точна и равнодушна, в отличие от той же биологии — ещё одной одержимости доктора Гайзлера. Готтлиб бережно кладет трость на столешницу и отряхивает потёртый рукав пиджака от мела, — манера стирать с доски тем, что под руку попадётся, появилась у него ещё в студенческие годы. Но, по сравнению с тем, что творится в другой половине лаборатории, его привычка уже не кажется такой неряшливой. У Ньютона всё как всегда: беспорядок на столе, плавно переходящий в беспорядок на полу. И как можно работать в таких условиях? Только один резервуар содержится практически в стерильной чистоте. Судя по показаниям компьютера, его постоянному обитателю — сегменту мозга кайдзю — живётся совсем неплохо. Несколько его отростков всё ещё не потеряли способность двигаться и попеременно присасываются к пуленепробиваемому стеклу, словно примериваясь, где оно наиболее уязвимо, чтобы нанести удар и выбраться наружу. Но даже живучий мозг кайдзю не способен на такие выходки, иначе большая часть убитых особей продолжала бы громить густонаселённые прибрежные города мира. Готтлиб смотрит на резервуар с особенным нескрываемым отвращением, но без иррационального страха, преследовавшего его первое время. «Это абсолютно безопасно», — уверяет его Гайзлер, и Готтлибу приходится верить ему на слово. Из-за сокращения финансирования проекта им выделили одну лабораторию на двоих, однако этот салага посмел требовать себе отдельное помещение, то ли для особого хранения образцов, то ли опасаясь, что Готтлиб может эти образцы испортить или продать. Готтлиб искренне не понимает, как можно заинтересовать учёного такими низкими вещами. Гайзлер, напротив, интересуется всем подряд. Даже программой «Дрифт». Казалось бы — с чего. Связь путём нейронного моста — вещь довольно интимная и за все годы войны применимая лишь к пилотам «Егерей», в большинстве случаев связанных кровным родством. Поэтому Готтлиб оказывается не готов к разговору, поднятому после того, как они оба наблюдали за Беккетом и Мори. Пока ещё на симуляторе, а не на поле боя. — Как думаешь, — спрашивает Гайзлер, перегибаясь через кипу бумаг на столе Готтлиба, чтобы поставить кружку кофе, — будь мы пилотами «Егерей» тоже, мы были бы совместимы для дрифта? Готтлиб подчёркивает значение вычисленной дисперсии и устало вздыхает. Вопросы, подобные этому, подразумевают под собой начало длинного и бессмысленного разговора, на который у него, говоря откровенно, нет ни времени, ни желания. Жаль, современная наука не знает способов заставить доктора Гайзлера заткнуться. — Почём мне знать, — хмуро отвечает Готтлиб и кивает на кресло. — Даже не будешь садиться? — А можно? — Почему нет? — У тебя чисто, как в операционной хирурга. Готтлиб обводит взглядом разбросанные на столе отчёты и отнюдь не тоненький слой меловой крошки на полу. Да, вполне чисто по меркам Ньютона. — Не страшно. Гайзлер медленно обходит письменный стол и садится в кресло так осторожно, будто оно собирается напасть на его задницу. — Ничего, что я руки с улицы не помыл? — Ты ведь не можешь просто сесть, без разговоров? — Так что скажешь? — настаивает Гайзлер. — Скажу, что это одна из самых глупых мыслей, когда-либо приходивших тебе в голову. Первое место в рейтинге Готлиба занимает, конечно, идея установления нейронного моста между человеком и кайдзю. То есть, фактически, между Ньютоном и тем полумёртвым куском мяса в аквариуме. Необязательно быть биологом, чтобы знать, чем может закончиться дрифт для несовместимых друг с другом людей: депрессией, психическими расстройствами, смертью. Порой даже в тех случаях, когда связь устанавливалась между настолько близкими людьми, как, например, муж и жена. Готтлиб становится свидетелем подобных исходов не раз и не два за все те годы, что участвует в проекте. Так что пусть лучше этот выскочка умрёт от любопытства. Гайзлер не притрагивается к кофе и явно жаждет услышать рациональные объяснения. — А раз тебе эта идея не кажется безумством, — продолжает Готтлиб, возвращаясь к расчётам, — выходит, что на одни и те же вещи мы смотрим по-разному, а это недопустимо при установлении связи, понимаешь? Гайзлер невозмутимо кивает, так, будто Готтлиб привёл аргументы «за», а не «против». — Но думать иначе — это одно, а действовать — главное ведь действовать! — совершенно другое. — Действовать, говоришь. Быть может, ещё и слаженно? Как ты себе это представляешь? Готтлиб говорит, решая, наверное, сразу три уравнения одновременно, и от волнения его почерк получается «скачущим» совсем по-детски. — А воспоминания? Их «поток», если так можно выразиться, должен быть примерно одинаковым по интенсивности. На самом деле, Готтлиб не сомневается, что Гайзлер выдержит эту связь, но самому ему точно не справиться с хаосом в голове у этого чудака. Ньютон складывает руки на груди и задумчиво трёт переносицу. — А что, если мы подготовимся? В смысле, как можно более подробно расскажем друг о друге. Тогда ничто не станет для нас сюрпризом. Готтлиб подводит черту под последними записями и впервые за вечер позволяет себе расслабить затёкшие плечи. — Ты просто больной придурок, Ньютон, повёрнутый на том, чего нормальные люди боятся и от чего пытаются избавиться. Гайзлер прекрасно понимает, что он имеет в виду. Пожалуй, ничто так сильно не раздражает Готтлиба, как его фанатские татуировки. — Да будет тебе известно, — отвечает Гайзлер, — что это, по большей части, твоя заслуга. Разговор начинает приобретать странный поворот. — Уж не хочешь ли ты сказать, что я являюсь причиной... — Именно, — перебивает его Гайзлер. — Татуировки напоминают мне о том, что кайдзю привнесли в мою жизнь что-то ещё, помимо стабильной высокооплачиваемой работы. Готтлиб откладывает мел и подозрительно косится на Гайзлера. — Я правильно тебя понял? Эти чёртовы уродцы на твоих руках служат тебе напоминанием о нашей дружбе? — светским тоном уточняет Готтлиб. — Вот тебе и первый факт обо мне. — Ньютон, ты идиот. Я просто не понимаю, как тебя допустили к работе с чужим мозгом, если у тебя свой уже перестал развиваться. Я буду знать причину, но это не годится в качестве нашего совместного воспоминания, — спокойно поясняет Готтлиб. — Но вполне походит на интересное откровение. Гайзлер молча хватает со стола чуть тёплую теперь кружку и встаёт с кресла. Готтлиб почти уверен, что разговор закончен. Или, по крайней мере, отложен на ближайшие пару дней. — Куда это ты? — вдогонку добавляет он. — Как же подготовка к дрифту? Неужели ты не расскажешь мне о своём первом дне в школе? — Да ну тебя, заболтал совсем! У меня полно работы. Следующие несколько часов со стороны Гайзлера слышится только тихое жужжание оборудования, следящего за состоянием образцов, и скрип ручки. Доктора Германна Готтлиба раздражают вещи, не поддающиеся его пониманию, но волнуют те, что можно предсказать. Доктора Ньютона Гайзлера — наоборот. А, значит, совместимость всё-таки есть.