High

«Дети растут так быстро » — Чан концентрируется на этой фразе сидящей неподалёку пожилой женщины совершенно случайно, но слышит её по своей вине — его телефон окончательно разрядился, лишив его возможности слушать музыку и позволив «наслаждаться» атмосферой аэропорта в полной мере. Чан любит перелёты, правда, но вот посторонние шумы не любит, поэтому предпочитает спасаться наушниками и бесконечными плейлистами. Теперь лишённый этой возможности Чан немного теряется, но случайная фраза позволяет уцепиться за приятные мысли, потеряться в собственных фантазиях, погрузиться в воспоминания. «Дети растут очень быстро» — подтверждает Чан. Чонин вырос за каких-то два года, вымахал из неловкого, неуклюжего макне, известного своими брекетами и неуверенным вокалом, в очередное пополнение evil-макне-лайн. Чан слышит его голос сейчас, но взгляд со своих кроссовок не переводит, потому что знает, потому что помнит — сердце замирает каждый раз, когда он смотрит на Чонина теперь. Чонин — это острые высокие скулы и пронзительный взгляд, это эстетика в каждом движении, это широкие плечи и изящные, абсолютно дьявольские пальцы, это бесконечно длинные ноги и нечеловеческая, нереальная грация. Чонин — это демоны в лисьих глазах и искушение в голосе. Чан позволяет себе мечтать, позволяет себе закрыть глаза и представлять: грешные губы и голос, вкрадчивые слова, которые сладким ядом льются по телу Чана, оплетая его и подчиняя. Чану страшно, нечасто правда, но иногда накрывает диким ужасом, потому что осознает, потому что понимает — скажи ему Чонин прилюдно встать на колени — Чан встанет без раздумий, сделает что угодно бесстыдно и уверенно. Перелёт их ждёт недолгий, каких-то два часа в самолёте, которые можно подремать, и Чан ёрзает нетерпеливо, надеясь поскорее сесть на своё место и расслабиться. Через сколько они окажутся в отеле? Чану пальцы колет желанием прикоснуться к фарфоровой коже Чонина, раздеть его, разложить на белых простынях и ласкать до тех пор, пока голосом этим бесстыдным его не начнут умолять. У Чонина, возможно, планы совершенно другие. Чан видит огонь в тёмных глазах, видит на губах усмешку, от которой дрожью бьёт всё тело. Чёртов макне. Имеет ли он право быть таким? «Хочешь поспорить?» — звучит в голове его голосом и Чан почти скулит, потому что даже от воспоминаний, даже от мимолётного видения тело окатывает волной жара. Чан благодарит всех существующих Богов за то, что скинни уже вышли из моды и его полутвёрдый член в просторных плотных штанах заметен не будет. Выдохнуть получается только через долгий час, когда все контроли и осмотры пройдены, когда стюард дежурно улыбается и повторяет его место, указанное на билете, когда Чан наконец занимает своё удобное кресло и надевает на шею дорожную подушку. Спокойствие длится недолго, Чонин занимает место рядом с ним буквально через пять минут, ёрзает и шумит, устраиваясь удобнее, а потом улыбается так невинно, как только он один и умеет: — Стафф-нуна уступила мне своё место, а то там, — Чонин кивает назад, где должен был сидеть, — кажется, кто-то из стей. Хочу отдохнуть в полёте. — Ага, — Чан отзывается неохотно, смотрит на Чонина загнанным взглядом, подозревая его во всех смертных грехах, и глазами просит пощады у сидящего параллельно Хёнджина, который только ухмыляется в ответ и показательно надевает наушники. Чан поверить не может, что его бросили. Хёнджин знает, не может, чёрт, не знать, на что Чонин способен — Хёнджину часто «везёт» (Чан, если честно, не уверен, что кавычки тут нужны) быть случайным свидетелем их отношений. У Чонина развивается отнюдь не только талант, не только его голос и тело, Чана иногда пугает его осведомлённость о всевозможных практиках и кинках. Иногда Чан грешным делом думает, что Хёнджин периодически прикладывает к этому свои руки, потому что не может другим логичным способом объяснить те долгие и, ладно, жаркие взгляды, которые Хёнджин бросает на них. Чан не хочет думать. Не когда узкая, бесконечно прекрасная ладонь Чонина скользит от его колена к его бедру, пуская волну мурашек по всему телу. — Чонин, прошу, до отеля… — на грани слышимости шипит Чан. — Нет, — Чонин выдыхает коротко, опаляет дыханием ухо Чана и заглядывает в глаза так близко, так откровенно, что Чан почти забывается, почти тянется за поцелуем. — Ты будешь тихим, Чан, и будешь очень послушным, иначе у нас двоих будут проблемы. Мы ведь договорились? — спрашивает Чонин. Чан бессильно кивает. Как тут сопротивляться? Как отказать бархатному шёпоту, цепким, почти птичьим пальцам, глубоким тёмным глазам? Чан мысленно сжигает себя на костре инквизиции, попутно ищет в рюкзаке толстовку, которую можно бросить на колени, скрывая происходящее — хотя в поле зрения они только у спокойного и безмятежного Хёнджина, который выглядит совершенно незаинтересованным. Чан молится, чтобы это оказалось правдой, потому что стыдом — и возбуждением, если не лукавить — жжёт щёки и уши. Ладони у Чонина абсолютно чудесные — узкие, с длинными жилистыми пальцами, тёплые, но вовсе не нежные. Чана в дрожь бросает от одного лишь прикосновения через плотную ткань штанов. Рука Чонина ложится на его пах, мягко оглаживает член, трёт через слои ткани, заставляя ёрзать на месте, и Чан сдаётся окончательно, располагается в кресле удобнее и ноги раздвигает так, чтобы Чонину было удобнее. — Мой хороший мальчик, — шепчет Чонин ему на ухо, и Чан бы застонал — от похвалы, от голоса, от жара чужого дыхания, — но выдержки хватает, чтобы держать рот на замке. — Ты бы только себя видел, Чан, перед тобой не устоять. Чан поспорить готов, но губы не размыкает, сомневаясь в своём контроле, только смотрит на Чонина выразительно, но тот даже не думает стыдиться или останавливаться, а уж тем более закрывать свой рот. Знает, чертёнок, что Чан по велению его голоса даже душу продать способен, что уж говорить о такой «маленькой шалости». — Я ведь чувствую, что тебе нравится, — продолжает Чонин. Его голос звучит тихо, вкрадчиво. Со стороны наверняка кажется, что он просто советуется с Чаном по каким-то личным вопросам, потому так близко, так интимно. Чан хороший лидер — всегда выслушает и даст совет. Чан отличный хён — всегда поддержит и успокоит. Чан, блять, почти стонет, когда Чонин просовывает ладонь в его штаны и обнимает пальцами уже почти полностью твёрдый член. Чан бы провалился сквозь землю, прямо в Ад, но они высоко в небе, а своими пальцами Чонин способен сплести поистине райское удовольствие. Чана почти колотит от адреналина, от простых, но таких приятных движений Чонина. Он закрывает глаза, усилием воли заставляет себя дышать глубоко и размеренно, и проклинает всё на свете, когда Чонин большим пальцем размазывает смазку по головке, когда кончиком языка скользит по уху Чана, который кожей чувствует его улыбку, его самодовольство, его возбуждение. На несколько часов позже, когда они будут в отеле, Чан обязательно отплатит сполна — выебет Чонина до хрипоты в голосе, до дрожащих ног и слёз в ярких лисьих глазах, но это будет только через несколько часов, а пока Чан может лишь кусать губы и вжиматься в кресло, стараясь не толкнуться в тёплый, плотно сжатый кулак. Чонин всё равно не позволит, будет вести и издеваться ровно столько, сколько захочет, может даже не даст кончить вовсе, Чан не удивится. У Чонина крышу от власти над телом Чана срывает едва ли слабее, чем самого Чана от такого Чонина кроет. Идеальная пара, никаких сомнений. — Такой твёрдый сейчас, — нашёптывает Чонин. Чана трясёт от жара и напряжения. Чонина хочется схватить за загривок, хочется впиться в нагло изогнутые в усмешке губы, хочется заставить застонать во весь голос — от удовольствия, от боли, именем Чана или протяжным «блять». Как угодно, лишь бы честно, откровенно и громко. Воздух в самолёте чертовски сухой, Чан скользит языком по губам снова и снова, выдыхает едва слышно, но так беспомощно, что у Чонина зрачки расширяются от восторга. Чан следить за ним может лишь краем зрения, не находит в себе сил повернуть голову к Чонину, потому что понимает, знает, что тогда соблазн поцеловать его, застонать в красивые губы или утянуть податливое гибкое тело к себе ближе будет слишком сильным. Контролировать себя почти невозможно. Чан выдыхает рвано, лишь на секунду прижимается губами к плечу Чонина, чтобы скрыть, заглушить полустон, и кусает свои губы, услышав чужую усмешку над своим ухом. Чонин наслаждается, чёртов бесстыдник, Чонин ласкает его своей горячей ладонью, сжимает твёрдо и правильно, по влажной от смазки головке большим пальцем скользит, заставляя Чана дрожать и впиваться в кресло белыми от напряжения пальцами. И почему только Чонину такое позволительно? Откуда у него такая власть? Чану хочется эти вопросы прокричать, но только сначала, ох, сначала просьбы, мольбы, проклятья — что угодно, лишь бы Чонин к руке добавил свой рот, лишь бы прижался поближе, лишь бы себя дал почувствовать. Ладонь Чонина уверенно двигается по члену Чана. Ему посмотреть хочется, тонуть не только в ощущениях и звуках, но не здесь, не сейчас, в этот раз всё по-другому. Слишком остро и неожиданно. — Как бы я хотел, — шепчет Чонин и от хрипотцы в его голосе Чан ощутимо вздрагивает, не удерживая себя от короткого толчка в кулак Чонина. Тот без промедлений наказывает его более лёгкими и медленными прикосновениями, дразнит ногтями, заставляя Чана напрячься, но вскоре продолжает прерванную речь: — хотел, чтобы все они знали, чем мы занимаемся. Тебе понравилось бы, Чан-и? Они бы все поняли, что ты мой. Чана почти ломает с этого шёпота. Голос Чонина ощущается как… наркотик. Чан не контролирует себя, когда Чонин говорит с ним, и не контролирует своё желание получать больше, ещё больше, как можно больше. Чонин пользуется этим настолько бесстыдно, что Чан почти злится, даже сейчас смотрит на Чонина очень возмущённо. Но крайне беспомощно. Обжигает Чана вовсе не очередное прикосновение, не умелые длинные пальцы и не чужое дыхание на своей коже, а взгляд, пронзительный и тёмный взгляд, который на него переводит Хёнджин. Чонин шипит Чану в ухо, чувствует наверняка, как член в его ладони дёргается, даже пережимает его, не давая кончить, но потом прослеживает за взглядом Чана и расплывается в такой хитрой улыбке, что Чана из этой реальности вышибает напрочь. — Иди, закончи сам и приведи себя в порядок, — ядом льётся в уши Чана. Он не запоминает, как поднимается со своего места, как на ватных ногах идёт к чертовски маленькому и неудобному туалету. Стыдом всё-таки обжигает в тот момент, когда Чан видит своё отражение — тёмные, будто пьяные глаза, лихорадочный румянец на щеках и яркие, искусанные им самим губы. После стыда приходит разочарование и злость, член всё так же болезненно ноет в свободных штанах, Чану чертовски хочется поставить Чонина перед собой на колени, трахнуть его наглый бесстыдный рот, но с этим придётся повременить, обойтись лишь своей грубой ладонью, от которой оргазм вовсе не такой яркий, скорее лишь распаляющий сильнее. На своё место Чан возвращается умытым и опрятным, смотрит на Чонина долго и тяжело, а тот в ответ ластится к его руке, заглядывает в глаза так преданно и чувственно, что у Чана сердце удар пропускает, а потом добивает окончательно, подписывая себе приговор: — Неужели ты злишься на меня, п-а-п-о-ч-к-а?