Эндшпиль

Бет разбирает всё, что делает Бенни, на составные части, через сито пропускает крупицы, ищет среди них тёплые, хотя бы отдалённо похожие на любовь, выцепляет с хирургической осторожностью и складывает в отдельную коробочку. Это искусство поддаётся ей хуже анализа чужих шахматных партий, но стараний она прилагает ровно столько же, а иногда даже больше. Но крупинок так мало, песчинки без труда можно поштучно пересчитать, они покоятся на дне шкатулки одинокими островами. После разгрома Бенни в быстрых шахматах Бет окончательно переезжает с надувного матраса в гостиной на его кровать, перестаёт по утрам чувствовать першение в горле и холод в ступнях, но сердцу теплее не становится. Бенни всегда делает им два горьких чёрных кофе — не её любимый с сахаром и сливками. Он уже третий раз наливает отвратительно крепкий чай в её кружку, нежно-коралловые стенки покрываются изнутри тёмными полосами, которые приходится с усилием отмывать минут по пять. После секса Бет морщится и чешет под носом — его дурацкие усы ужасно колются во время их быстрых смазанных поцелуев. Целует он её только в постели, а на широких сумрачных улицах Нью-Йорка — никогда. Под слепящими белыми лампами продуктовых магазинов они ходят порознь, у Бет вечно кончается молоко, а у Бенни — сигареты. В дешёвых пропахших маслом забегаловках их бы никто не принял даже за хороших знакомых — они лишь сухо и по-деловому, словно два биржевых брокера, обсуждают последние турниры и выпуски «Шахматного обозрения». Но по ночам Бенни крадёт у неё дыхание, заставляет выгибаться постыдно, всхлипывать беспомощно и поминать Господа так, что в «Метуэне» её бы за такое выпороли до шрамов на всю оставшуюся грешную жизнь. Она так и не решается обнять его после и всегда засыпает, отвернувшись к стене. Единственное, что кажется ей допустимым, уместным — иногда запускать вытянутую ладонь в растрёпанные грязно-русые волосы. Короткие неровные пряди было странно приятно пропускать между пальцами, такого она раньше не чувствовала — Бет не врала, когда говорила, что они ей нравятся. Бенни жалуется на сырость и удручающую серость Нью-Йорка, и Бет делает манёвр опаснее, чем размен королевами, с замершим сердцем слепо шагает в пустоту. — У нас в Лексингтоне всегда был образцовый климат, прямо как из учебника природоведения — тёплое лето и зима со снегом. — Повезло тебе, Хармон, — лишь усмехается Бенни и поджигает новую сигарету спичкой. Бет кажется, будто её полоснули по горлу тонким острым лезвием, только кровь почему-то не пошла. Ей безумно хочется съесть штук пять зелёных таблеток, чтобы ноющую непроходящей мигренью боль в сердце и парализующую панику при мысли о Париже затопило туманное спокойствие. Она уже думает отправиться в путешествие по всем самым убогим аптекам сомнительных районов Нью-Йорка и там на коленях вымаливать себе хлордиазепоксид без рецепта. Может, даже в грязной мрачной подворотне какой-нибудь купить с рук у бандитского вида дилера, непрерывно поглаживающего корпус выкидного ножа. Бет уже приподнимается с кресла, ищет глазами своё пальто и сталкивается взглядом с Бенни. Он смотрит пристально, холодно, пронизывающе, как на прибитую к доске булавкой засушенную бабочку, будто знает, что она не за новым платьем или во французскую пекарню в соседнем квартале собралась. Бенни буднично и методично выкорчевывал из неё зависимости, как сорняки, и ей начинает казаться, что вместе с ними он забирает что-то ещё. Это до омерзения унизительно — то, как сильно она хочет, чтобы Бенни её любил. Бет злится, злится отчаянно, так, что иногда ей кажется, что она вот сейчас в стену его впечатает и сломает нос. Лучше несколько раз. Раздражение настолько сильно поглощает её, что она забывает разобраться в других своих чувствах. Бет до дрожи во всём теле бесит, что Бенни отказывается говорить с ней на привычном им языке — в шахматах они всегда были чуть честнее, чуть свободнее — и по вечерам всё чаще уходит на покер. Видимо, им обоим становится слишком остро очевидно, что Бет больше нечего здесь делать. Этот гнев сам себя пожирает, постепенно сжигает причину своего существования — глупую импульсивную идею фикс, что Бенни Уоттс просто обязан её полюбить. В самолете из Парижа Бет наконец-то доводит до решения их задачу, потому что сил на то, чтобы думать о своём поражении у неё не остаётся. Бенни всегда был интереснее и важнее её потенциал победить, чем она сама — как и всем. Если честно, они оба это знали с самого начала, так что нет никакого смысла держать обиды. Более того, она решается задать себе вопрос, который давно глубокой острой занозой сидел где-то на краю её сознания. А что ты делать-то будешь с чужой любовью? И старается не вспоминать, как на неё смотрел Гарри. Точность вывода слегка портит только то, что Бенни уже раза три спрашивал, когда она прилетит в Нью-Йорк, но это вполне укладывается в пределы статистической погрешности. Бет решает вернуться к начальной точке, откатить себя до прошлой версии, как сказали бы Майк и Мэтт. На расстоянии четырёхчасового полёта и двух штатов Бет становится легче дышать, а разговаривать с Бенни — безопасней. По крайней мере до того, как он осторожно говорит: — Я скучаю. Этим она могла бы засыпать всю шкатулку до крышки — его словами, интонацией, долгой паузой в ожидании ответа. Горло саднит и сводит, Бет нервно крутит зажжённую сигарету в пальцах, переламывает её посередине и произносит на болезненном выдохе так твёрдо и чётко, насколько может: — Если приеду — проиграю.