Он горит

Он горит. Сяо Синчэнь знает это, еще до того, как прикасается к его лицу, взмокшему и холодному, потому что от него веет горячим воздухом, как от непомерно близкого костра: и, где-то там, в черноте глазниц, он отображается ярким бесформенным светом, пятном жара. Старые раны затянулись еще месяц назад — Сяо Синчэнь исправно проверял их на наличие воспаления, подозрительной влаги или вздутия, но все шло хорошо, разве что синяки да ссадины остались (или уже возникли новые, с этим А-Мэем уже и не понять: такой он взбалмошный). Он проводит костяшками пальцев по его лбу, придерживая лицо второй ладонью: не столько, чтоб зафиксировать, сколько чтоб понимать самому хоть примерно, к чему прикасается. Где-то на скуле под пальцем чувствуется двойной бугорок, неаккуратная рана, шрам от нее не останется, но затягивается дольше положенного. А-Мэй, впрочем, беспокойства по поводу собственных болей не испытывает: помнится, он рвался делать хоть что-нибудь уже на вторые сутки после того, как даочжан нашел его в этих зарослях. А-Мэй никогда не говорил, как и почему там оказался, Сяо Синчэнь никогда не спрашивал, потому что иногда лучше не знать чего-то, чем знать больше положенного и мучиться дилеммой выбора. Жаркий выдох оседает на пальцах и под их подушечками чувствуются сухие, потрескавшиеся губы. Пить, нужно дать ему отвар. А-Мэй тянется к чаше сам, хватает его за запястье рукой, удерживая в правильном положении и жадно пьет: бинты его перемотанной ладони пропускают жар буквально в считанные мгновения. — Я же говорил, стоит передвинуть постель со сквозняка, Чэнмэй. — мягко упрекает его Сяо Синчэнь, пока тот вымучено делает глоток за глотком и старается отдышаться, потому что даже это ему кажется непосильным трудом. В ответ, конечно же, прилетает какое-то невнятно фырканье и чужая рука расслабляется, вместе с телом опадая обратно на мягкое ложе. Сено в мешковине уютно шуршит своей сухостью под его весом, но вытащить лихорадку оно, конечно же, не в силах. А-Мэй как-то жалобно стонет и сворачивается на бок, упираясь лбом в колено Синчэня. Пройти через все возможное на свете дерьмо вроде протыкания мечом насквозь, переломов пальцев, побоев и других, не менее ярких травм, а затем свалиться от простуды, едва обретя постоянную и безопасную (относительно) крышу над головой — звучит, как ирония, не иначе. Сяо Синчэнь гладит его по волосам — длинные на ощупь, плотные по текстуре и слипшиеся только у виска и на лбу. Он растирает прядку меж пальцев, словно засушенную траву, прежде чем сделать из нее лекарство, затем снова взбирается в их густоту над ухом и мягко расчесывает ладонью вниз. Приятные в руках. А-Мэй ничего не говорит, но дыхание его выравнивается: становится стабильно тяжелым, обжигает кожу бедра сквозь ханьфу так прочно, словно бы там вот-вот волдыри появятся. Сяо Синчэнь не может сидеть без дела так долго — он не знает ночь или день сейчас, но чувствует себя весьма бодрым, значит, скорее всего, утро. Жар у Чэнмэя не спадает, дыхание снова приходит в беспорядочный хаотичный ритм, словно несчастного только что вытащили со дна реки, так что Сяо Синчэнь поджимает встревожено губы и берется за дело: отвары не помогают. А-Мэй больше суток лежит в беспамятстве, говорит непонятные вещи отрывками крайне редко, пьет по нескольку глотков каждые три часа и… Горит. Температура его тела не спадает ни на градус, едва ли она может быть еще выше, трещины на губах становятся такими глубоким, как рытвины в пустеющих по осени полях, а пахнет от него скисшим молоком, свежескошенной травой и запекшейся кровью, почему-то. Сяо Синчэнь коротко вздыхает, чуть хмурится — из-за этого пустые глазницы простреливает фантомной болью, а когда она проходит — повязка на глазах становится влажной. Он игнорирует собственный дискомфорт, отмахивается от него как от гнуса, и подтягивает поближе таз с холодной водой. Льда сейчас, конечно же, не достать, но А-Цин принесла ведро с реки и, чтобы сохранить его прохладу, пришлось подержать его в погребе продолжительное время. Чэнмэй совершенно податлив к его рукам, сопротивляется только в первое мгновение, а затем послушно выравнивается, вытягиваясь на постели, словно и сам превратился в рулон бархата, небрежно брошенного торговцам к ногам богача. Растянуть в стороны плотный запах ханьфу не так-то сложно, он, кажется, промок насквозь от чужого пота, но ослаб в поясе из-за возни. — Тише, А-Мэй. — произносит даочжан вслух, непонятно зачем, ведь А-Мэй, кажется, даже не замечает его действий.— Потерпи немного. Сейчас станет лучше. Сяо Синчэнь обнажает его грудь, чуть стаскивает окончательно развязанный ханьфу плеч, позволяя холодному воздуху коснуться разгоряченной и местами скользкой кожи, облегчает себе работу. Чэнмэй вздрагивает — мелко-мелко — но попыток снова вернуться в прежнюю позицию не предпринимает. Даочжан дышит размеренно и ровно, сосредотачивается изо всех сил, потому что после того, как теряешь зрение становится куда сложней направлять потоки ци в нужное русло. «Как прицельно ссать в горшок после пары сосудов с вином» — как-то сказал Чэнмэй и даочжан не мог сдержать улыбку, потому что настолько верно и в то же время настолько бесстыдно охарактеризовать это он бы не смог даже при огромном желании. Он проводит руками по груди, пускает мелкие искорки то тут, то там, старается понять, что не так и почему отвары не помогают унять этот жар. Подушечки пальцев поддевают одновременно оба соска и ореолы с мелкими бугорками вокруг них — чувствуется до неприличного твердо. Ему бы убрать ладони, но почему-то хочется повторить еще раз. — Чэнмэй? — спрашивает он едва слышно, но в ответ ему доносится только разбитое, оскольчатое дыхание. Не слышит, не чувствует. Снова в беспамятстве. Внутри поднимается что-то бесформенное и скользкое, заполоняет собой все выступы души и толкает под локоть, вынуждая снова вернуться к соскам. Сяо Синчэнь пропускает их меж указательным и средним, чуть сжимает и оттягивает — не сильно, так, просто, из интереса. Плоть удивительно твердая и податливая, так что хочется делать это снова и снова. Сяо Синчэнь сглатывает, внезапно обнаружив себя с приоткрытыми от усердия губами: он настолько сильно прислушивался к чужому дыханию, что забыл сам, как это делается. Чэнмэй ничего не говорит, никак не проявляет свой протест, только горит телом, словно маленький ручной демон. «Хватит», — говорит даочжан сам себе, но слушается только одна рука, она опускается ниже, перебирает пальцами каждое ребро в грудной клетке, играет на них словно это не кость под слоем кожи и мяса, а натянутые струны гуциня, проводит аккуратно ногтями меж ребрами, чуть царапает поломанным ногтем и тут же заглаживает подушечкой пальца, затем снова спускается ниже, между боком и животом. Кожа в этом месте податливо мягкая, на ощупь как переспелый персик, но если нажать чуть сильнее — чувствуются литые мышцы, разводы шрамов и чего-то еще. Сяо Синчэнь чуть кренится вперед, словно надеется что-то рассмотреть, и из-под повязки вырывается по щеке мерзкая кровавая капля. Она едва ли похожа на слезу — скорее на неаккуратное чернильное пятно, оставленное нерадивым учеником на пергаменте. Пятно расползается на животе Чэнмэя, и он, вроде бы, даже шевелится, но стоит Сяо Синчэню напряженно вслушаться, как это фантомное чувство куда-то исчезает. Пальцы соскальзывают ниже, прямо к этому пятну крови, на него опускается еще две капли и Синчэнь непривычно раздраженно вытирает их дорожки с лица, будто бы они нарушители, ворвавшиеся в покои во время медитации, а уже упавшие пятна растирает по чужой коже медленно и нерешительно, как будто и сам не верит, что может делать такое. Он чувствует каждую пору, чувствует — в и д и т — как поднимается в беспокойном дыхании живот и грудная клетка, как покрывается рябью кожа, мелкими-мелкими пупырышками, то ли от холода. то ли еще от чего, но все это становится таким неважным. За гранью, за пределом. Словно надежда перестать быть слепым вот-вот осуществится, словно он этим всем постепенно убирает полог с глаз — Сяо Синчэнь никогда не сожалел о своей жертве, никогда бы не упрекнул Цзыченя собственной беспомощностью, но иногда…совсем иногда, он тоскует по возможности видеть так сильно, что хочется выть и по детски инфантильно царапать лицо, требуя перестать темноту быть такой необъятной. Совсем иногда. Бедренная кость у Чэнмэя проступает отчетливым, пугающе отчетливым осколком скалы — Сяо Синчэнь проводит по ней пальцами и ребром ладони спускается вниз прямо по складке кожи. Одежда послушно следует этому движению и стоит только чуть сильнее нажать, как нижнее белье ослабляет свои завязки. К запястью касается нечто. Сяо Синчэнь замирает, перестает существовать здесь и сейчас, он прислушивается к звукам снаружи, но больше — к самому себе: «ты правда собираешься это сделать? Прикоснуться к чужому человеку, к мужчине, в самом сокровенном и тайном месте? ты спятил, даочжан, спятил окончательно, повредился рассудком. Могло ли такое произойти в процессе обмена глазами, могло ли?» Его рука дрожит, но едва ли отдергивается от мягкого мазка скользкой густой влаги. Он нерешительно выпрямляет пальцы, чуть касается плоти, задевая ногтем мягкое — волосы. Волоски на лобке Чэнмэя такие же мягкие и приятные на ощупь — это немного отвлекает от общего контекста, успокаивает ритм сердца и бой «неправильно-неправильно-неправильно» в голове. Сяо Синчэнь улыбается, взяв под контроль собственные уста, чуть склоняет голову и, ощутимо проводит второй рукой от ключицы по груди и ребрам до самого низа живота и обратно, одновременно с тем, рывком сминает в ладони аккуратную мошонку: как в холодный источник с головой — раз и все, назад пути нет. Чэнмэй издает странный сиплый звук, который проходит фоном, словно назойливое насекомое, и не оставляет за собой никаких следов. Сяо Синчэнь массирует мягче, нащупывает свой любознательный ритм, исследует реакцию тела, затем отпускает и смыкает ладонь на стволе. Что делать дальше — он понимает смутно, просто двигает, как ему вздумается: не с целью, сделать приятно или нет, скорее, пытаясь уловить, как это работает. Он пытается увидеть, как бежит импульс возбуждения по нервной системе, где он останавливается, где — перескакивает, как будто маленькая карта с подсвеченными дорогами на ней. Красиво. Чэнмэй сипло стонет и дергается всем телом, но сейчас это сопротивление кажется едва ли сопротивлением — Сяо Синчэнь просто рывком накладывает свободную ладонь на его глотку, вместе с тем, подсаживаясь ближе, словно все его действия это попытка наложить компресс с лекарствами на вскрытую рану: остановиться сейчас было бы глупо. — Тише. — повторяет он вслух, то ли себе, то ли А-Мэю — Все хорошо. Я позабочусь о тебе. Тот, кажется, и правда слушает, потому что тело его расслабляется, растекается по ложу снова, будто плавленный сгусток металла — Сяо Синчэнь сжимает ладонь у глотки чуть сильнее, чувствует под пальцами бешеный ритм пульса и натянутую тетиву сухожилия, давит на него кончиками пальцем и снова поглаживает. Больше ничего не существует — даже темноты. Он водит ладонью по чужому стволу, и он крепнет с каждым движением, превращается в твердый, словно нефрит, камень. Размеры его уступают размерам Сяо Синчэня, но форма весьма привлекательна: ребро указательного пальца цепляется за выступ на движении вверх, а кончики пальцев проходятся по корнистым разветвлениям вен на движении вниз. В какой-то момент он сам себя ловит на жажде, вновь приоткрыв губы, и рот наполняется вязкой слюной с привкусом соли и тошнотной приторной сладости, словно сыворотку от молока смешали с гноем. «Хватит, остановись» — просит он себя, замирает, уговаривая отпрянуть и закончить все вот так, оставив черновую работу для А-Цин: ничего ведь не стоит попросить ее обтереть Чэнмея холодной тряпкой. Ничего ведь не… А-Мэй вдруг дергает бедрами — то ли случайно, то ли намеренно — один раз, затем второй, шумно выпускает воздух через рот и снова затихает, случайно уронив собственную руку себе на грудь так близко к руке Сяо Синчэня, что тепло костяшек его пальцев ожогами прогрызают себе путь до кости. Сяо Синчэнь не останавливается. Он обводит подушечкой большого пальца головку, чуть врезается в отверстие, словно выжимая оттуда секрет, развозит слизь по гладкой поверхности и повторяет снова, затем прокручивает ладонь, опускаясь по стволу несколько раз, второй рукой отпускает горло, проводя по груди и, неожиданно прихватывает сосок, прокручивая-прижимая его на сторону. Чэнмэй вздрагивает всем телом, прогибается, его колено дергается вверх и в сторону, но он не издает ни звука, не пытается его оттолкнуть, не окликает насмешливым тоном, а, значит, все еще в беспамятстве. Сяо Синчэню кажется, что огонь с его тела просочился сквозь пальцы в его собственное и теперь разгорается в венах, пробуя на вкус его собственные недостатки и хвори: там, где тьма, там и сырость, а где сырость — всегда множится проказа и другие болезни. В его голове тьма — и ее не рассеять никому до скончания дней. Чэнмэй издает задушенный полувскрик-полустон, дергается всем телом и как-то испуганно (или рефлекторно) накрывает больной, перебинтованной рукой его руку поверх собственной плоти, то ли прижимая теснее, то ли пытаясь убрать. Меж пальцев тут же становится влажно и липко от семени, но Сяо Синчэнь продолжает сминать ладонью головку, словно вытирая слезы у младенца, он пачкает его ствол, растирает семя по волоскам и ниже, под мошонкой, вжимая ее в его тело. Чэнмэй всхлыпывает, но не отодвигается. Меж ягодиц у него влажно и тесно — но Сяо Синчэнь не может различить причин: то ли это пот, то ли он сам повинен в том, что испачкал его там. Ребро мизинца проходится по сжатому отверстию, но это кажется слишком. Слишком. Убрать руку оттуда получается не сразу, потому что изучать А-Мэя сплошное удовольствие. Он пробуждает устаревшие, загноившиеся корни любопытства, позволяя почкам прорастать в отдельные ростки: что же будет, если развести ему ноги в таком состоянии послушания? Что будет, если коснуться его внутри? Каково оно, тело человека внутри? Тело э т о г о человека? Чэнмэй разводит ноги едва ли не раньше, чем он сам успевает попытаться это сделать, но разум, словно собравшийся наконец организм, атакует чужеродное и злокачественное стремление к новизне, поэтому даочжан просто водит влажной рукой по внутренней части бедра, будто бросает кости разыгравшемуся тигру, сжимает то тут, то там куда сильнее, чем дозволено и, наконец, отстраняется. Он на ощупь берет тряпку, тщательно вымачивает ее в холодной воде — так тщательно, что его собственные руки перестают отзываться как живые, и осторожно промокает лицо Чэнмею, водит по устам, смачивая их, затем вытирает и все остальное, время от времени опуская тряпку в воду снова. А-Мэй дышит глубоко и часто в его груди, словно меха в кузне, раздуваются легкие, отчаянно стараясь воздухом очистить все, что есть лишнего. Сяо Синчэнь ведет по его груди сначала тряпкой, затем прикладывает на ощупь несколько пальцев и снова хмурится, уже не обращая внимания на собственные открывшиеся раны. Энергия жизни льется медленно и нерешительно, словно желе из пиалы, но едва она касается сосуда, едва находит нужные каналы, как связь ее становится нерушима. Едва закончив, Сяо Синчэнь еще несколько секунд обмякшим кулем сидит рядом, оглушенный и расслабленный, не в силах даже мыслить, не то что двигаться, а затем аекуратно запахивает чужой ханьфу, затягивает пояс — не туго, но достаточно плотно — и накрывает одеялом до самого подбородка.

***

К вечеру, когда А-Цин в очередной раз заглядывает в спальню и спрашивает, откинулся ли этот уродец или нет, Чэнмэй вдруг сипло посылает ее в задницу и уточняет, что она не сможет увеличить свою порцию конфет за счет его кончины еще как минимум лет десять. Она сердито фыркает, топнув ногой, бросает что-то вроде " да больно нужны мне твои конфеты и ты сам!» и, ловко развернувшись, исчезает во дворе. — Голоден? — Сяо Синчэнь нарушает тишину, но сам себя ловит на нотках вины и раскаяния, которые просачиваются сквозь каждую букву подозрительным ванильным шлейфом. Он опускает голову, желая спрятать глаза от стыда — но глаза его не прикрыты больше веками, их нет на его лице и поэтому стыд из них никогда уже не уйдет. — Снова вяленая медвежатина? — отвечает Чэнмэй спустя несколько минут молчания, как будто размышляет о чем-то. — Другого ты не приносил. — мягко улыбается Сяо Синчэнь, отбивая насмешливо-капризный тон и тревога, насмерть переплетенная со стыдом отступает. — Я предупреждал, что оленина куда приятнее на вкус. — А я амбициозный, не люблю размениваться по мелочам. — в его голосе слышится насмешка, но не ядовитая, а скорее лениво-привычная, так что Сяо Синчэнь ничего на это говорит, хоть и чувствует внимательный взгляд всем телом. — Даочжан. — М? — Спасибо за твою…заботу. Кровь приливает к щекам раньше, чем все возможные оправдания успевают возникнуть в голове, он едва открывает рот, чтобы произнести хоть что-то, но из уст не вырывается ни звука, а плечи и спина вдруг сжимаются, словно под давлением гигантской скалы. — Я… — Как долго я тут валяюсь? — перебивает его А-Мэй, и начинает возится рядом. От него все так же веет кислым молоком, только теперь в этот запах вплетается еще что-то вязкое и притягательное вроде топленого шоколада. Он перебивает его этой фразой, сразу раскладывая все по местам и убирая необходимость оправдываться Сяо Синчэнь облегченно вздыхает, ощущая как уходит напряжение с плеч, соскальзывает плащом со спины вниз и оседает на постели. Сяо Синчэнь не знает, что Сюэ Ян следит жадно цепляется взглядом за малейшие изменения в выражении его лица — смотрит внимательно, и с восторгом ребенка, открывшего для себя новые возможности замусоленой и отчасти поломанной старой игрушки. Смотрит так же любопытно и восхищенно, как смотрел все время, пока даочжан прикасался к его телу чуткими пальцами там, где прикасаться не довелось никому.