Буйная голова

Лежит в сторонке своей остылой, околел поди весь, коленями тощими к рёбрам жмется и все молется, молется...                                      Тьфу ты! Настырный... Право, святой.                                      - Ва-а-ань, а Вань, вот губишь себя, жизни себе не даёшь, а для чего, спрашивается? Ну околеешь ты, забывшись в праведной молитве, ну а богу то какое дело?                                      Разлёгся вальяжно, холеное тело свое обнажил, а оно жаром пышет, за версту пекло это на себе ощущаешь.                                      - Отлезь, нэ-н-ечистый.                                      Хрипит дурак, лёгкие себе все отморозил. Да, праведность ещё никогда до добра не доводила...                                      - Чего же я нечистый? - обиженно; рывком с кровати выскакивает, как ошпаренный - Почище некоторых твоих святош буду! - показывается, нагой весь, с ног до рогов, мол, смотри на меня, а я ведь хорош; пылает весь, в глазах ребяческий задор.                                      Иван, Семёнов сын даже не смотрит, хрипит натужно, грудное бесиво выдохнуть пытается, а зубы друг о дружку трутся, стучат каменными звуками.                                      - Эх ты, блаженный, что ж взять с тебя, убогого. - хмуро; в кровать ныряет без настроения.                                      С минуту лежит, весь извелся, с бока на бок, с бока на бок, вскосматился, рогами в подушку тычет - скучно. Ночь темная, дела надо великие вершить, а он лежит тут и... молитвы слушает. Черт знает что... Да если б он ещё знал, что, а то получается, даже черт не знает... Ну дела!

Наконец, осенило! А-а-а, крути бес голову буйную, чего уж греха таить, интересно!                                      Щелчок пальцев. Прихлоп. Птичий присвист. Мелочь, а приятно-то как! Свой ритуал мракобесный, восторг души да и только! Прям, как в детстве...

Теперь Иван, Семёнов сын колдовским образом в его ложе дрожит. Пахнет от него гарью печной и мылом из жира бараньего. Он озирается недоумевающе, пытается больным скрюченным языком своим слово сотворить, но не успевает - бес укутывает, обволакивает жаром, тьмой, руками, любовью богопротивной.                                      - Пусти, Ирод, Бог видит, твоим никогда не ст-т-а-а-ну.                                      - Да ты погоди, я тебя согреть хочу, чего ты? Это, чтоб ты, балда, не издох, как пёс облезлый. - теснится, по-кошачьи ластится, рогами легонько бодается, за шеей подкусывает, хихикает, чертяга.                                      - Г-г-о-у-осподи, помоги, отпусти грех, избавь от черной крови, от головы неспокойной, от глаза мутного, от аспида трек-к-лятого... - шепчет и сам не верит себе, не верит своей молитве сердечной; смущается разум, плоть сама взывает, горячо...                                      - Да разве ж господь твой любит тебя так же сильно, как люблю тебя я, что ты ему так верен а, Ивашка? Чего ты там в раю своем забыл, когда здесь я, твой земной рай? - руки распускает, шельмец, под рясу лезет, хваткой железной цепляется; Иван, Семёнов сын вздрагивает и замирает - оторопел или поди чего хуже - сдался. Внизу жжется сладко, никогда так не жглось, что ж делается...                                      - Помилуй грешника, Отче, помилуй, Б-б-оже...                                      - Любо тебе, да Ванюш? Знаю. Я и не так могу, я всякое могу... Думаешь, не вижу я, как ты за мной примечаешь, каким взглядом обводишь... - движения похабной руки плавны и настойчивы, Иван, Семёнов сын плавится, хнычет - знаю я твою слабость, стоять на ногах не можешь, все Легиош да Легиош, обмануть меня не выйдет... - за мочку уха страстно кусает, с оттяжкой, большим пальцем обводя плоть так, что праведник на месте подпрыгивает и мостом скореженным выгибается.                                      - Все р-р-авно не стану твоим... - уже воет в подушку, а она-то атласом обшита, бахромой заморской.                                      - А ты стань моим, и все, что захочешь сделаю, такое покажу... Я знаю, ты хочешь этого, сладости любовной хочешь, кто не хочет-то? Хочешь, девой обернусь, самой дивной, а, Ванюш? - рука пламенная скользит вверх по груди, когтем тонкую кожу задевая, перстами соски скукожившиеся обводя, обласкивая.                                      - Сгинь, черный... - дышать уже ровно не может, плачет, изнывает, жмурится.                                      - Тело твое умоляет не останавливаться... - рука снова утопает под рясой, сухое шуршание ветхой ткани сливается с мокрыми всхлипами монаха. Как же хорошо, прости, Господи!                                      - Давай, толкнись в мою руку, ведь ты этого так хочешь... - горячие руки беса выворачивают наизнанку, но рот его и гладкие рожки под дрожащими пальцами, пушистые волосы и блестящие похотью глаза - это...                                      Это.                                      Безумие. Иван, Семёнов сын с ужасом разлепляет глаза. Ряса недвусмысленно топорщится, в голове забился белый шум, в висках пульсирует. Он поворачивает голову в сторону беса. Спит, окаянный, никого не искушает, лицо умиротворённое. Черт возьми что! Прости, Господи! На дрожащих ногах он выбегает на улицу, чтобы упасть лицом в снег.

А Легион, проснувшись, жалостливо покачает курчавой головой, все ещё не зная, чем соблазнить Ивана, Семёнова сына, чтобы он отдал ему свою душу.