Моя судьба

Алое солнце висело над их головами, загородив собой половину неба. Лишь мельком взглянув на лица людей, что стояли рядом с ним, Аслан вновь отвел глаза. Они были напуганы, им было больно наблюдать за тем, как обращается в песок все, что они любили. Но их страдание не было сравнимо даже с частью того, что испытывал он сам. Должно быть, каждый хоть раз в своей жизни творил: будь то боевой конь из веток, с которым играют мальчишки, теплое одеяло, сшитое матерью для своего дитя, или прекрасный сад, продуманный до мелочей. Но миры творились иначе. Раз посеяв зерно жизни на просторах Вселенной, творец мог лишь мягко подтолкнуть его в нужном направлении, он не должен был вмешиваться в жизнь нового мира каждый раз, когда случались невзгоды. История хранила немало примеров того, как попытки подстроить жизнь целого мира под чью-то личную волю — пусть даже очень могущественную — оборачивались катастрофой. Вселенной не было дела до того, в первый раз ты создаешь новый мир или в тысячный: каждая ошибка, каждый недочет мог стать роковым. И точно так же ей было все равно, что у творца могло недоставать сил исправить свою оплошность сразу — когда мир начал жить собственной жизнью, уже нельзя было отложить его до того момента, когда способностей и опыта станет достаточно. Нарния была первым миром, который он сотворил сам, не полагаясь на силы своего отца. Аслан вложил в ее создание всего себя: все мечты и надежды — возможно, немного наивные, но все же понятные для творца его возраста, — все знания, все то, что, казалось, он понял, наблюдая за тем, как творятся и живут другие миры. Но, как оказалось, наблюдать издалека за жизнью неподконтрольных тебе миров было куда проще, чем за своим. Опасно балансируя на грани закона о невмешательстве, Аслан снова и снова пытался вернуть в Нарнию мир и покой, научить ее обитателей жить по тому завету, который он оставил первым. «Любите друг друга», — сейчас это казалось не более, чем детской мечтой, отчего глаза предательски наполнялись слезами. Хорошо, что никто из его друзей не видел этой его слабости. На горизонте земля и солнце сливались, словно твердь уже превратилась в раскаленную лаву. Туда, навстречу огню, всего несколько минут назад туда убежал тот, кого Аслан не желал бы видеть в любой другой ситуации. Но сейчас он чувствовал, что просто обязан пойти за ним. Другого шанса не оставалось — пришло время взглянуть в глаза своим ошибкам. Отец Время, прошу, продли этот миг для меня. Лев бежал, стараясь не смотреть вокруг и не думать о том, что пустыня под его лапами прежде была бескрайним морем. Таш был там, на самой границе с землями Калормена, черной фигурой выделяясь на фоне раскаленной земли. С когтей на его руках свисали лохмотья, некогда бывшие одеждой тархана Ришды. Услышав шаги позади, бог обернулся. — Чего ты хочешь, Лев? — в его глазах был огонь, такой же, как и всегда, но он не пылал ни ненавистью, ни даже обычной злостью. Аслан не мог ничего прочитать в нем. И впервые в жизни не знал, что сказать. Взгляд его неосознанно опустился на руки Таш, и тот, заметив это, хрипло проговорил: — Твое солнце сожгло его прежде, чем я успел что-то сделать. Наверное, это даже милосердно, — он усмехнулся, пытаясь сбросить остатки ткани на землю, но они снова и снова цеплялись за длинные когти. Наблюдая за ним, Аслан заговорил, стараясь, чтобы голос его звучал уверенно. — Этот человек сам выбрал свою судьбу. Он снова и снова взывал к тебе, и в итоге получил все то, что ты с собой приносишь. В ответ ему раздался лишь хриплый смех, больше похожий на карканье огромного ворона. Немного успокоившись, Таш наигранно удивленно воскликнул: — Что я слышу! И это говорит всемилостивый Аслан! Лев лишь покачал головой. Он сам не понимал до конца, зачем изо всех сил пытался догнать этого демона пустыни, зачем заговорил с ним, хотя прежде отрицал всякую связь между ними. И все же это ощущалось как нечто правильное. Пока он молчал, в застывшем раскаленном воздухе снова зазвучал хриплый голос Верховного божества Калормена. — Я не знаю, каким ты задумывал этот мир, но готов поспорить: ты даже не предполагал, что все обернется именно так, — он помедлил, но лишь для того, чтобы внимательно посмотреть в глаза Аслана. — Я лишь одного не могу понять: если ты хотел создать мир, где все любили бы друг друга, зачем было приводить в него людей? Они слишком непредсказуемы для самих себя, они не ведают что творят и даже собственное неведение скрыто от них. — Они учатся. Это нелегко, но путь их ошибок — это путь к благу для всех. — Для всех? И даже тех, кто стал случайной жертвой их ошибок? Мне в сущности все равно, за этим занятно было наблюдать. Но… они твои творения, Лев. Твои подданные. Аслан нахмурился, строго взглянув на Таш. Наконец-то ему стало понятно, почему он чувствовал себя столь непривычно: попросту странно творцу слышать об ошибках от своего творения. Странно, но совершенно необходимо. — Как ты сам и сказал — тебе нет до этого дела. Таш лишь фыркнул, закатив глаза, и склонился вперед — придавив ногой край одежд погибшего тархана, он с силой дернул руку прочь. Острые когти легко разорвали ткань, и та упала на землю, но уже через секунду обуглилась, превращаясь в пепел. Жар багрового солнца убивал все, даже то, что никогда и не было живым. Медленно коснувшись пепельного пятна, бог тихо спросил: — Может, расскажешь, что будет дальше? Аслан покачал головой, отвечая так же тихо, почти шепотом. — Не знаю. Каждый мир из тех, что я видел, умирает по-своему. Но я позабочусь о том, чтобы эта агония не продлилась ни на миг дольше положенного. Да упасет меня Судьба еще раз увидеть мертвый, но не упокоенный мир. Оба они замолчали, тяжело и с горечью вздохнув, каждый о своем, но в глубине души понимая другого. Наконец, Аслан заговорил, впервые за все это время первым. — Что ты будешь делать теперь? Даже те, кто не хотел следовать за мной, не остались здесь. Хрипло вздохнув, бог опустил взгляд к потрескавшейся от жара земле. — В отличие от тебя, я нерушимо связан с этим местом. Я не могу уйти в другое, даже если ты сейчас позовешь меня. Но ты бы и так не позвал. Огненные глаза сверкнули насмешливо, мгновенно пресекая попытку возразить и переубедить, но уже через секунду вновь сделались серьезными. Таш смотрел прямо на Аслана, без злобы, но так, что мурашками покрылось все его тело, и все стало ясно. Время подходило к концу. Пора было прощаться. — Мой путь окончен вместе с этим миром. Каким бы я ни был богом — светлым ли, дьявольским ли, — все мои долги сейчас закрыты. Я разделю судьбу моей земли, и совесть моя спокойна. Иссохшее дно моря сменилось выжженной землей, но Таш продолжал идти, оглядываясь по сторонам. Ничто не напоминало о том, кто когда-то в этих местах кипела жизнь, и громкие голоса людей сливались с голосами зверей, шумом моря за спиной и шелестом деревьев. Даже самое жестокое из существ всего мироздания не могло не увидеть в этом своеобразной красоты. Он продолжал идти. От лесов ничего не осталось, даже пепла: любому другому могло показаться, что все вокруг — одна большая пустыня. Но он знал, что так было не всегда. Он шел туда, где красный песок стал еще краснее в свете умирающего солнца. Туда, где за одно мгновение до того, как мир погрузится в холод и тьму, он будет чувствовать себя дома. Плоть от плоти жаркой пустыни, дитя страшной сказки, ставшее божеством. Ледяной воздух, хлынувший в двери хлева, едва не сбил собравшихся с ног. Даже призванные магией Джадис метели могли показаться нежным ветерком в сравнении с этим порывом. Но Аслан не дрогнул, лишь взглянул в сторону людей вокруг себя и сказал: — Питер, Верховный Король Нарнии, закрой дверь. Сопротивляясь ветру и дрожа от холода, юноша подошел к двери и с усилием захлопнул ее: Лев видел, как посинели его руки от холода за эти несколько секунд. Все остальные, кто был здесь, пострадали не столь сильно, но тоже успели замерзнуть, и теперь пытались согреться. Аслан прикрыл глаза, а после взглянул на запад — туда, где из густой тьмы проступали лучи теплого света. Этот свет заметили вскоре и остальные, с удивлением и радостью в глазах подставляя ему свои лица. Лев улыбнулся. Его друзья прошли долгий путь вслед за ним, и теперь оставалось совсем немного. Они заботились о мире, который он сотворил, но был не вправе оградить от зла. И теперь настало его время позаботиться о них. О них, и о душе бога, слывущего страшным чудовищем, но искренне преданного своей земле, жестокого, но честного в своем желании защитить преданных ему.