Мрак. Серебряный мальчик

— Это все по твоей вине, — сообщил Сергей Павлович, ради собственного страха закрывая меня со всех сторон: темные стекла, ширма между пассажирскими и водительским сиденьями. — Прямо как утро по вине будильника, — ответил я. И все же, наверное, здесь он не так далёк от правды. Его «карьера» началась именно с меня, с моего выступления в школе. Сам Сергей Павлович никогда не соглашался на подобное, не хотел «петь в клетке», хотя и умел, в то время куда лучше, чем теперь. — Однако я не везу будильник удовлетворять утро. — Однако ни утро, ни будильник не приносят вам денег и не освобождают от настоящей работы. — Ты о работе ничего не знаешь, потому что тебе ничто не в тягость. И все даётся легко. — Тогда в чем между нами разница? — В том, что я могу тебя выкинуть. — Хоть сейчас.       Но нет, конечно, сегодня он этого не сделает ни в коем случае: иначе ему придётся разбираться с «утром» самому, поэтому он лишь возмущённо вздыхает. А для меня эта задача, пожалуй, чуть лучше других и лучше бы Сергею Павловичу об этом не знать. — Если вам это так трудно, я прекрасно могу доезжать сам. — А так же прекрасно не доехать и прекрасно не вернуться назад.       Мне было бы даже обидно, что он так низко ценит мой ум, но наши отношения давно покинули рамки обид, и все, что ни есть, в них либо может, либо не может быть оружием. — Неужели так жаль десяти минут? — Я теряю весь день! — вернее, вечер и полночи, но для таких, как Сергей Павлович, это и есть день. — Вам вовсе не обязательно сидеть в машине и ждать. — Обязательно лишь избегать весёлых мест. — Никто не виноват, что наедине с собой вам невесело, — когда-то он умел придумывать и заражать своими идеями всех вокруг, но теперь в его глазах можно увидеть лишь собственное отражение. — Как ты ему ещё не надоел? — через некоторое время спросил он. — Ходишь в чем попало. Не стараешься… — Надоели ему только вы. Хотите, чтобы я переоделся? — безразличие должно оставаться безразличием, но я боюсь, что он согласится. Впрочем, это не похоже на настоящий страх, что был когда-то. Скорее что-то похожее на раздражение и сожаление. Свободная одежда безопасна, и хранит секреты. — Что значит «я»?! — но, разумеется, он зацепился за другое и так всполошился, что даже не захотел нажать на «газ». — Я же велел тебе не выдавать нашей тайны, никогда, никак! — Но её выдаёте вы, — спокойно произнёс я. Как странно, что было время, когда его приказание казалось мне просто страхом перед школой и друзьями, а не цепью на мою шею. — Он знал меня, а не вас, всегда. Ваше поведение отличается и ему оно не по вкусу. Он часто корит меня. — Какой привередливый! Противный дед, думал, ему продастся хороший невинный мальчик? — Нет, он думал, вы постараетесь ему угождать, несмотря на свою нехорошесть и винность. — Шёл бы он, — снова скривишись, сплюнул Сергей Павлович. — У него есть дни, когда ему угождают, пусть будет доволен! И вообще, это твоя работа. И в следующий раз ты оденешься как следует! — Да, хозяин, как вы скажете. Потратите ещё драгоценные десять минут. — Как ты мне на… Просто молчи и все!       Я покорно молчал, прекрасно понимая, что именно это может разозлить его ещё больше. Именно то, что я подчиняюсь, но, порой, толкуя так, как мне хочется; что время настоящих возражений закончилось, — раздражает его ещё больше.       Хотя настоящая причина его раздражения — страх. Страх, что он забыл меня заставить дать все нелепые обещания и что-нибудь наконец пойдёт не так.

***

      Если есть в мире тот, кого Сергей Павлович винит во всех бедах своего бытия больше, чем меня, то это мистер Стамп. Мистер Стамп выпустил его на сцену. Мистер Стамп подарил ему возможность жениться. Мистер Стамп никогда его не отпустит. А значит, не отпустит и меня, даже не зная, что нас двое.       У него особые требования и особые вкусы. Вокруг него всегда роскошь, его пальцы украшены кольцами, и наряд, что он вручает мне всякий раз, сделан из лучшей ткани и точно по моим меркам. Всегда один, но никогда не застиран и не зашит — я знаю, что он заказывает новый каждый раз, как только прежний хоть немного испортится. Ему нравится, когда я прихожу, а может, он просто лжет, но всегда улыбается и всегда стремится поцеловать в обе щеки, потрепать, обнять с какой-то странной полнотой чувства… Чтобы после требовать подчинения собственным желаниям. — Долго я ждал нашей встречи, мой серебряный мальчик, — хоть я был перед ним без одежды множество раз, все одно, он отправляет меня одеваться за ширму. — Долго я хотел увидеть твои настоящие глаза. — Но я не ношу ни очков, ни линз, — голос Стампа особенен тем, что пугает успокаивая, что даже самую явную ложь можно принять, как истину, если он скажет. — А твои глаза на сцене?, они лучше любой маски прячут тебя ото всех. Твои глаза, когда ты здесь, со мной, выражают столько, сколько ни одна твоя песня даже не пыталась сказать. Интервью, прогулки, выходы в свет — только со мной рядом ты смотришь так. Мне нравится, что твоя душа в моих руках, — он играл интонацией, будто в каждое слово прятал несколько бархатных лент. Будто произносил выученный, но не вызубренный текст, на сцене, стремясь поразить каждого. — Да, это так, — ведь от тела ей никуда не сбежать. И пусть человек плох, но когда нет других, когда он один так умен и так спокоен — с кем ещё быть честным? Даже если «обман» — это не ты. — Это так. Ты нравишься мне, когда не глуп, когда говоришь на высокие темы… Но таким ты бываешь лишь здесь, не там. — На человека влияет окружение. — Девятнадцатый век… Я хотел бы увидеть тебя читающим. — Дайте книгу, я стану читать вам вслух.       Ласковый шелест одежды, цокот низеньких каблуков. Всё это я. Я подошёл к нему. Он никогда не прикажет. Потому, что для Сергея я дурной любовник, но для Стампа, как будто, лучший. Мне кажется, иногда, что его сила, власть одного взгляда, могла бы освободить меня. Но он бы не стал. Разве, достал бы цепь длиннее. — Книгу? — взгляд его не уступил бы в выразительности моему — и то, лишь моему такому, каким он его описывает. И в этот миг его взгляд так снисходителен и все же наполнен таким живым интересом. — Но тогда ты станешь слишком умным, научишься притворяться, научишься делать вид, что рад мне, вместо того, чтобы радоваться. — Откуда вы знаете, что я не умею сейчас и не лгу, и не притворяюсь? — будь он кем-то другим, мне бы было обидно, что видит. Но будь он кем-то другим, я бы притворялся. — Будь ты хорош, как актёр, это было бы видно, — он сложил губы в усмешке, снова касаясь моей щеки тыльной стороной ладони. Я вздрогнул, ведь человеку стало бы холодно от камня в его перстне. — В той глупенькой рекламе нет ничего настоящего. Но это не все. — А ещё? — А ещё тебе знать не нужно, — он никогда не спешит и не ждёт спешки от меня, губ касается только пальцем — смотрит. Как будто любуется. А я смотрю на глаза, ищу, откуда в них пронзительность, откуда в них, порой, берётся грусть, и ещё ищу для себя ответа — что мне делать, как освободиться? — Но ты так смотришь на меня, будто доверяешь больше всего на свете… — так ведёт по спине, будто дарит покой дрожащей птице. — Нет. Я знаю, вы обманете. — Обману. А ты всегда говоришь только правду? — Я бы хотел всегда лгать, — не бояться прямого вопроса и не бояться, что остановят. Сколько попыток разрушила честность? — Ты бы скоро запутался, — когда его ладонь на бедре, мне уже все равно. Его касания ещё не значат, что все случится скоро. Только что ему хочется вспомнить, каков я на ощупь. — А вы бы скоро поняли, что я лгу, — он любит и то, как я касаюсь его груди, как глажу её, плавно, как тёплую воду реки. Но раздеть себя никогда не позволит. — Понял бы… Может, ты бы и так мне понравился, — полуприкрыв глаза, он откинулся назад в кресле, а я — почти лег на него, положил ладонь на плечо и на нее — голову, чтобы смотреть за его лицом. — И все же ты от меня чего-то ждешь, какого-то ответа. — Да… Откуда в ваших глазах бывает грусть? — особенно в этот раз, ее словно больше, чем прежде. — А откуда в твоих — упрямство? — он снова смотрел на меня, так, как если бы я забавлял и интересовал его в один момент. — Я мечтаю о свободе. — Ты мечтаешь о невозможном, — медленно и теперь заинтересовался собственным перстнем. Нет, едва ли на самом деле… Трудно побороть его слова в собственной голове. — И я мечтаю. — О чем же вы мечтаете? — чего может не хватать ему? В этот миг кажется невозможным такое найти. — Это не то, что я хочу открыть любопытному мальчику, — снова улыбается, наполняет взгляд чем-то искрящимся и поцелуй ожидаем, но холоден. И шорты вниз, будто наказание, будто лишение права быть дольше, лишение тягучести и покоя. — Я думал, раз вы согласились говорить вначале, согласитесь и после… — вспоминается слово «задыхаться», и я делаю то, чего нельзя делать: удерживаю его ладонь. — Ты перестал бояться меня, — его голос не сделался строже, ничуть, но тревога не выпускала меня. — Ещё немного, и станешь требовать подарков за свои визиты. — Вы и без того их дарите, — только достаются они Сергею Павловичу и для меня ничего не значат. — Да, но только когда сам решу это. — Я обидел вас? — Нет, сделать это не так просто… Но ты напомнил мне о печальных мыслях. — Вы говорите о них лишь с кем-то одним? — И как водится, это я сам.       Да, «как водится». И для чего мне пришло в голову рассказать о своей мечте ему? Нужно было бы отвернуться, но вместо этого ладонь моя стала гладить его ладонь, царапаясь и не заботясь. — Может быть, ты этого и стоишь… — нет, не принимает, но скользит рукой под тканью рубахи вверх, будто ищет на спине кнопку… Когда он заговорил со мной о кнопках впервые, я так боялся, что он знает правду… — Может быть, ты стоишь и большего, но только здесь, здесь, рядом со мной. — Вы хотите, чтобы я был с вами?.. — Это было бы слишком просто, — слабый вскрик: он потянул за прядь, что «случайно» осталась под одеждой, пусть мягко, но так неожиданно. — Я тебе бы наскучил… Я хотел бы стать молодым и душой, и телом, получить благородство и тогда отпустить тебя… — Отпустить?.. — так непохоже, так нелогично, так непонятно… — Тогда ты полюбил бы меня, — удивительно, как уверенно, как грустно, будто о в самом деле чем-то потерянном, чем-то, что у него уже было… — А это страшно понравилось бы моему самолюбию. — Разве теперь мне не за что вас полюбить?.. — Любить могут только свободные, остальное… — и лишь усталый жест свободной ладонью.       Тишина. Потому что сказать нечего. Потому что, будь я свободным, может быть, в моем сердце нашлось бы место. И не лишь для него… — Ты как-то спрашивал, что мне в серебряном мальчике… Может время ответить, раз я сегодня так разговорился.       Я молчал, а он поднялся, странным образом не уронив, а лишь переместив меня на подушки кресла. И вернулся он с книгой, в серебристой обложке. — На вот, возьми. И прочти ее, обещай мне. А затем… Это ты сам решишь, — мимолетно мрачно улыбнувшись, окончил он. — Я обещаю… — А теперь уходи. Уходи… Сегодня нам делать нечего.