Прости меня, Токаку-сан

      Дазай Осаму не сумасшедший.       Он раз за разом себе это напоминает, когда, приходя домой, первым делом здоровается с фарфоровой куклой, недвижимо сидящей в прихожей, привалившись к шкафу. Эту же куклу потом в другую комнату переносит — в кухню, когда поужинать завалявшимся где-нибудь печеньем ещё планирует, или в спальню — если есть не хочется вовсе.       У куклы шарниры в одном положении не держатся, но это вовсе не проблема — она выглядит будто без сознания, это ещё более живой её делает.       Дазай фарфоровую сожительницу на собственную кровать сажает и синие искусственные волосы, на лицо упавшие, в сторону убирает. Смотрит недолго, секунд десять, в стеклянные голубые глаза, потом столько же — в такие же на рядом стоящей фотографии с чёрной полосой в углу. Они схожи, конечно, но на фотографии женщина, которой двадцать пять уже — фарфоровая версия же такая, какой он её запомнил и в какую влюбился. Ей всего пятнадцать, у неё всё впереди — в том числе «чёрный» класс и девушка, которую полюбит уже она, которую защищать до последней секунды своей жизни будет. Её право, её выбор, Осаму даже ту самую Хару в смерти Токаку не обвиняет — просто так сложились обстоятельства. Только скучает он, третий год в обнимку с куклой засыпая.

***

      До автоматизма отточенный механизм нарушает одна из бутылок, про которую Дазай напрочь забыл. Она под ногой оказывается во время очередного шага и сделать с этим ничего уже нельзя — только упасть с хрупкой ношей, неизбежно её при этом разбив. Осаму не падает — хватается за стенку инстинктивно, но ношу роняет всё равно.       В голове звон, с которым она разбивается, эхом раздаётся. Точно таким же эхом, с точно таким же чувством чего-то внутри сломавшегося, отдаются обычно фатальные выстрелы.

***

      Кто снайпера этого нанял — неизвестно, как и то, сколько он Хару с телохранителем выслеживал. Но работа его могла бы быть выполнена, даже с одного выстрела — не заметь его Дазай, вообще мимо проходивший. Засмотрелся в ту сторону он, заметила это Токаку — медлить он просто не мог, заказ бы провален был. Хотя он и так провалился — пуля угодила вовсе не по назначению, точно в голову попав именно Адзуме и там же намертво застряв.       Осаму в ту секунду с ума сходить всё-таки, наверное, начал. Он близко не подходил — только потом, на похоронах. Тогда ушёл куда-то, сам уже не помнит, куда. Помнит, как по улицам слонялся, как совершенно без сознательного контроля в какую-то кукольную мастерскую с её фотографиями десятилетней давности пришёл и куклу — эту самую — сделать заказал. Оплатив, в кое-то веки своими деньгами.

***

      Нельзя сказать уже сколько суток Дазай пытается из осколков снова целое собрать. Получается даже успешно временами, хотя чаще он краями острыми случайно режется, потому все пальцы уже в пластырях. Его, наверное, на работе хватились давно — не важно, важно куклу восстановить. Осаму, к счастью, наизусть её знает уже и не путается.       Трещины даже красиво смотрятся. Не живо ни капли, не реалистично, но до чёртиков красиво.       Осколок остался один — длинный, острый, с плеча левой руки. Остался, впрочем, не случайно совершенно — сразу отложен был для особой цели.       Дазай ради этой цели снова её на руки берёт, но где бы то ни было не оставляет — на кровать садится, в угол спиной уперевшись, Токаку лицом к себе перехватывает, обнимая, и бинты на руках разматывать начинает медленно.       Осколком на кожу не сильно давит, чтобы не сломать, но прорезать её получается.       Юбка синяя не так сильно красится, но заметно. Особенно видно как эта же самая кровь по трещинкам струится. Что это тоже красиво, угасающим сознанием подметить Осаму всё-таки успевает.

***

      Его нашли через два дня. Не менее бледного, чем фарфоровая кукла, с не менее стеклянным, чем у неё, взглядом и с запёкшимися на руках ранами — трещинами на человеческий лад. А ещё, хотя это, может, кажется только, в застывшей на губах улыбке последние слова так и остались, не прозвучав.       «Прости меня, Токаку-сан».