На полу, весь в крови

      Тихо открываю дверь. Втягиваю носом воздух. Гнилой запах пота, похожий на вонь из заброшенной кладовки, вонзается мне в ноздри. Это — хорошо знакомый мне запах страха.       Закрываю глаза и снова принюхиваюсь.       Да-да. Именно так я вижу мир. Сначала запахи — потом люди.       Чую недопитое пиво, разломленный хлеб и картошку на столе. Но я никогда в жизни не поверю, что этот человек питается только так. На чужих душах можно нихуево заработать. И это я знаю, как никто другой.       Подключаю слух. Слух — это второе чувство, по которому я познаю мир. Слышу прерывистое дыхание. Кажется, в конце коридора и… Ниже? Выше? Пока трудно понять.       — Вот же трусливый уебок, — комментирую я и делаю пару шагов в темноту. Они отзываются звоном моих шпор и мягким, но отчетливым стуком тяжелых каблуков. Меня внезапно тянет пообщаться. Обычно я прихожу за жертвами молча — они тупо недостойны того, чтобы я снисходил до разговора с этими гнидами.       — Эй, сукин сын! — выплевываю я, стараясь, чтобы мой голос не звучал слишком уж весело. Я-то знаю, что мудак обречен. — Я знаю, что ты здесь!       Снова останавливаюсь и принюхиваюсь. Потом провоняло все. Все, буквально каждая волокнина деревянного пола, лестницы. Я иду медленно, и топаю уже нарочито. С тихим лязгом вынимаю топор.       — Ты хочешь поиграть в прятки? Ну давай, давай… — заглядываю на кухню. Там никого, но это я и так знаю — от запаха слуг, которые были тут вчера, витает лишь легкий шлейф. Из необычного я отмечаю только висевшие всюду морковки и чесноки. — Я знаю, что ты в сговоре с Петером Майером, который продал меня на мясо, — комментирую я, толкая локтем дверь в одну из комнат.       Мне показалось, или я слышу дрожь? Но человек так трясется, что я пока не могу уловить, на верхнем он этаже или нет. Запахи тоже не особенно мне помогают — очевидно, он метался то в подвал, то на чердак, узнав, что я иду по его душу.       — Да, да, так бывает, расплата за грехи приходит, — я нарочно провожу топором по выставленным в коридоре доспехам, издавая отвратительнй скрежет. Мне не нужно прятать себя — он и так знает, что я здесь. Что я иду. Но он надеется спрятаться. Однако от мести не спрячешься.       — Итак, ты убиваешь моего сына, натравливая на него собаков, потом спускаешь солдатню на мою… невесту, чтобы они ее оттрахали. Я ничего не забыл?       Я не могу сдержаться, и конец фразы превращается в рычание. Ничего, ничего, мудак, надеюсь, ты хоть хорошенько пересрешься.       — И ты наивно думаешь, что я не вернусь с войны и не отпизжу тебя за такое, а? — я снова рявкаю — ярость подымается где-то у меня в груди. Я должен быть хладнокровным, но когда долгожданная цель так близка, а боль от потери близких так жрет меня, это пиздец трудно.       Запах страха становится сильнее, когда я нарочито громко вышибаю дверь одной из спален. Спальня, судя по всему, принадлежит женщине.       — Куда ты дел своих сучек, а? Сныкал на каком-нибудь ссаном острове, спасая от гнева «Кошмарного Всадника», а? Признавайся!       Запахи наконец дают мне верный ответ. Наверху — баба и какой-то ребенок. Может, не один - но точно знаю, что это девка течного возраста. Немного принюхавшись, я чую еще одного ребенка, но где-то далеко. Но это все лишнее. Тот человек, который мне нужен, в подвале. Я начинаю медленно спускаться, попутно нарочно скрежещу топором по всякой хуйне, которую встречаю по пути. И ещё нарочно топаю сапогами, чтобы шпоры на них такие: пиздык-пиздык-пиздык... Мне приходится нагибаться — этот уебищно-богатый дом не предназначен для таких высоких мужиков, как я.       — Я не буду разбираться, откуда идут корни этой охуенной идеи — вырезать моих близких, — сообщаю я, спустившись на тот этаж, что ведет к подвалу. — Но пиздец вашему змеиному клубку обеспечен.       Никогда не разбрасываюсь угрозами и обещаниями просто так. Зачем трепаться — сними башку уебку нахер, и дело с концом. Но мне хочется напугать Хайне Мондера. Заставить бояться так, как боялись моя женщина и наш ребенок перед смертью.       Мои сапоги медленно стучат по полу в зале, внизу. На миг я останавливаюсь, прикрываю глаза. Да, нужный мне запах пропитывает мои ноздри, мою плоть, так, что кажется, будто я весь окунаюсь в шторм из дерьма. Мне надо пройти конец коридора. Интересно, Мондер ломанется из подвала в попытке убежать? Я заранее предвижу, что выйдет хуйня — в окно он не влезет, поэтому застрянет, и я буду рубить его бошку уже с улицы. Могу, правда, в жопу еще что-нибудь засунуть, пока он тут будет дрыгать ногами.       Блять, мне даже захотелось, чтобы он попытался сбежать.       Он, конечно, может еще попытаться обогнуть меня и съебаться наверх, по лестнице, но хуй я ему дам такое провернуть, конечно…       — Скажи, а переписку с этим обсоском Шнайдером и хуесосом Майером ты вел? Мне просто интересно… — я шиплю, стараясь быть вкрадчивым. — Насколько плотно вы втроем дружите, а? Не, мне похуй, ебете вы друг друга в жопу или… Я просто хочу знать, Шнайдер без вашего ведома решил пришить меня и моего Анди, или это и твоя работа?       Гибель Анди бесит меня сильнее всего. Она стискивает мою грудь горечью до того сильно, что я гневно кусаю свои губы. Без этого рыжего, одноглазого засранца моя жизнь, и без того не похожая на милую сказку с ебаными принцессами, окончательно скатывается в просто феерический пиздец. И смерть без него тоже холодна и одинока.       Мои пальцы сковывают ледяные тиски. Когда мерзнут руки, будто вспоминая, как я барахтался в снегу в 1779-м, я рефлекторно стискиваю рукоять топора.       — Я знаю, что ты здесь, — повторяю я уже спокойнее. — Лучше выйди, покайся и с честью прими смерть, которую ты заслужил, а не ныкайся. Будь мужиком хоть раз в жизни.       Свободной рукой с лязгом вынимаю меч. Просовываю его между створками двери, ведущей в подвал, резко опускаю — рукоятка лопаты разделена на две с тихим стуком.       — Люди так предсказуемы, — комментирую я, цепляя шпорой дверь и отодвигая ее ногой. Хайне Мондер сидит в углу, прикрывшись мешком с какой-то явно дорогой хуйней — на ней не немецкие слова, значит, привез откуда-то, седой мудень.       — Сгинь, сгинь! — орет он мне, будто я какой-то демон из его влажных фантазий.       Сказать, что ли, что-нибудь пафосное про то, что раньше надо было думать? Что сгинуть должны были его идеи угрохать мою семью? Но силы говорить вдруг резко покидают меня — наверное, это связано с тем, что я всю дорогу пиздел и распинался. Я молча улыбаюсь и качаю головой. Мондер пытается отползти от меня в угол. Слышу, как по лестнице топают маленькие ножки.       — Папа!       Этого не хватало. Резко захлопываю дверь, подцепив ее ногой, в следующую же секунду бросаюсь на Мондера. Он пытается отгородиться от меня, но мой меч пронзает его тело через мешок с какой-то крупой. Мондер жадно хватает ртом воздух, но я обрываю его вдох последним ударом. Отрубленная голова с глухим стуком катится ко мне, и я ее подбираю.       Скрип.       Полоска света озаряет меня в ту минуту, когда я сижу в луже крови на полу и перемазываю себе ее на губы. Резко оборачиваюсь.       На меня смотрит маленький ребенок. У него в руке книжка, глаза заспанные. Я должен чувствовать ненависть к отродью ублюдка, убившего моих родных, да еще и чужими руками, но не чувствую. Неужели сейчас моя доброта опять сгубит меня?       — Папа?       — Тише. Папы нет, — ухмыляюсь и закрываю тело спиной. Блять, голову придется оставить! Ну все, я без трофея!       — Где папа? Вы кто?       — Свалил папа, — объясняю я, поспешно выхожу из подвала и вывожу пацана. — А я так, за должком пришел. Не ссы, забрал уже.       — Где мама?       — Наверху. Ты почему не с ней? Где ты вообще был?       — Не хочу. Папа меня бьет, я прячусь. Увидит лишний раз, рассердится, — он доверительно показывает мне синяк на узком запястье. Чувствую, как во мне снова закипает ярость, но вида не подаю. Не хватало начать ругаться при этом ребенке.       — За что он тебя бьет?       — Думает, что он не мой папа.       — Ну-ка, иди сюда. Не бойся, я не ударю, — я беру его на руки, мы вместе поднимаемся наверх. Слышу оживление и возню на чердаке. Бегают — зассали. Грохают еще чем-то. Запах, который долго держится у женщин, прежде, чем они потекут, обволакивает меня. Топ-топ-топ, наверху… Что, думают, я убью мелкого? Нет, нахуй оно мне надо? Убивать его — не вариант. Он же не виноват, что его отец — уебок.       — Хочешь позавтракать?       Он кивает. Блять! Ну зачем я спросил? Я же не умею готовить! И вообще мне валить надо, валить! А я тут вошкаюсь с мелким, будто это мой ребенок. Но нам везет — я нахожу еще теплые картошки на огне и накладываю ему.       — На, ешь, а я пойду.       Зачем-то глажу его по голове и ухожу. Он окликает меня:       — А ты завтра придешь?       — Все может быть, — уклончиво отвечаю я и ухожу. Сорвиголова ждет меня, и, увидев, рысит ко мне. Прыгаю в седло, и мы тихо уезжаем.       У меня много вопросов. Обычно я не задаюсь ими, когда прихожу устраивать жертве пиздец. Нет, иногда, конечно, лезет в голову всякая хуйня, но тут ее что-то многовато. Пытаюсь ответить на все, что сам у себя спрашиваю.       Почему мамашка не побежала отнимать у меня своего отпрыска? Сидела ведь, не шевелясь, крыса блядская. Наверное, ссала, что я закошмарю ее и ее дочерей-сучек. По запаху да, сучки. Почему они, зажиточные засранцы, так забивают на одну из своих важных ценностей — мелюзгу? Жизнь одного, который не факт, что не нагулянный, ничего не стоит по сравнению с жизнью всех остальных? Еще нарожаем, да? Почему люди вообще творят такую хуйню, которую творит эта семья? Их пацан доверяет мне больше, чем отцу! Почему мне стыдно за то, что делают они, все подобные люди? Стыдно было еще тогда, в Трентоне, когда родители продали мне свою дочь, как шлюху. Стыдно и сейчас. Хотя я ничего плохого не делаю — просто пришел взять должок.       Я еду домой. Точнее, в те развалины, что от него остались. Но я постоянно думаю о том, что, скорее всего, сучки с чердака еще долго не спустятся. Пацан сидит завтракает, а его папаша, который убил мою семью, лежит на полу, весь в крови.       Как когда-то лежали мои родители. Моя первая любовь, Эйлин. Как когда-то лежал мой сын. Как когда-то лежал дорогой моему сердцу мужчина. И как когда-то лежал я.       И сейчас, наверное, лежу.