Не навреди

Он знал о пожаре, конечно. Они все знали. Просто об этом не было принято говорить, во всяком случае, не среди своих. А Химинес, хоть и был вхож в дом семьи Викториано, достаточно чётко понимал своё место, и знал, что своим он для них никогда не был. Ни для кого - кроме Рубена, если в их случае это слово применимо вообще. Но об этом тоже никогда не было принято говорить вслух. Разумеется, Химинес знал все эти несколько лет, что Рубен не погиб в том пожаре. Знал о том, что в подвалах дома продолжаются исследования - не того масштаба, что в его собственных закрытых частях больницы, конечно, но и масштаб - мог установить по количеству материалов, которыми снабжал поместье. Знал или как минимум догадывался о том, почему мальчика держали в крепких бинтах - ожоговые шрамы имеют тенденцию к уплотнению и деформации, и постоянная компрессия - один из способов не дать им превратиться в оплавленные наросты ткани, которая лишит его конечности подвижности, а кости - возможности расти дальше без искривлений и постоянной боли. Не идеальный способ, конечно, но логика в нём была. Рубен говорил потом, что его отцу было плевать на него со дня пожара, но очевидно - не настолько, чтобы заморить в подвале голодом, дать возможность умереть от интоксикации или последствий ожогов, или лишить ухода, позволив стать полным инвалидом. Жаль, Химинес никогда точно не узнает, какими были планы главы семьи Викториано на официально погибшего сына - но помимо этого, он всегда знал достаточно, чтобы делать выводы. Чего он не знал - это как именно выглядит то, что все эти годы находилось под бинтами. Когда он первый раз снимает их, Химинес не сдерживает шокированного выдоха. - Что ты с ними делал?! - Делал? - Рубен позволяет себе злую усмешку, показывая зубы только с одной стороны губ, вторая остаётся почти неподвижной. - Ты полагаешь, что у меня была возможность что-то с этим сделать? Он сматывает ещё один бинт, бросает на край койки и только после это выпрямляется, давая ему рассмотреть внимательнее. Это ведь даже не шрамы. Марсело Химинес - не хирург, но как врач он довольно уверенно представляет себе, как должны выглядеть следы от давних ожогов после компрессии и обработки. Как они должны рубцеваться - пусть криво, с воспалениями, возможно, всё-таки с потерей важных функций и уродливыми плавкими перекатами, стягивающими кожу и причиняющими боль. Сколько лет назад это случилось, четыре? Шесть? Теперь он не уверен, что чувство времени его не подводит. Первая его мысль была о том, что этот своевольный мальчишка пытался сделать что-то со своими ожогами собственными руками, прямо в том подвале, где вынужден был жить с тех пор. Это чушь, он физически бы не смог - слишком большая зона повреждений, включая участки, куда не даже здоровому человеку добраться трудно. Химинес уже жалеет, что позволил себе выпалить эту глупую мысль вслух. Теперь нужно исправляться. - Это твой отец? Он говорил, что делать, тем, кто их тебе обрабатывал? - Мы уже обсуждали это, - в его голосе не слышно ничего, кроме раздражения. Они говорили о его родителях только один раз. Химинес не дурак и знает, когда лучше всё понять с первого раза. Иначе он не стоял бы перед Рубеном сейчас, разглядывая его без привычной белой рубашки и видя почти открытые воспалённые раны, покрывающие его торс, спину и руки, ползущие не только по шее вверх к лицу, но и по коже живота вниз, под пояс брюк. Там бинты ещё остались. Химинес подходит ближе, протирает руки спиртом из флакона, принесённого с собой. - Рубен, они вообще когда-нибудь заживали? Тот встречается с ним взглядом, а потом раздражённо кивает на промокшие бинты, висящие на стальной спинке койки. Это не ответ, но другого, судя по всему, не будет - а Химинес не дурак, чтобы спорить. То, что ему нужно от этого человека, не получишь, если он не даст это добровольно. Он пока понятия не имеет, насколько глубоки эти раны, сколько там действительно шрамированной ткани, а сколько - хронического воспаления, и какова вероятность занести инфекцию. Зато он знает - видит более чем отчётливо, что стоящий перед ним человек, которого он собирается коснуться первый раз с момента пожара - больше не тот хрупкий мальчик ниже его на две головы, с которым он единственный обсуждал возможности сохранения препаратов нервной ткани за спиной его родителей. Поэтому Химинес не знает, для кого из них то, что он делает, несёт большую опасность. Но когда он первый раз касается его бледного плеча - пока рядом с обезображенным участком, где кожа почти обнажает мясо - Рубен встречает его взгляд, не сказав ни слова. Тогда он наконец позволяет себе сделать вдох.