***
Это очень странно — впервые за восемьсот лет проснуться и осознать, что ты больше не влюблён. Хуа Чэн ощутил привкус новой реальности на кончике языка ещё до того, как открыл глаза. Даже воздух казался иным: спёртым, странно пахнущим. Не открывая глаз, он проверил, всё ли в порядке с его прочими чувствами и мыслями, и не нашёл никаких отклонений. За исключением одного… Впервые за восемьсот лет он подумал о Се Ляне и ничего не почувствовал. — Сань Лан? Ты проснулся? — Да, гэгэ, — обращение сорвалось с губ само, но показалось пустым. В этом обращении больше не было ни следа того, что обычно чувствовал Хуа Чэн, произнося его. Ни капли привычной смеси неверия и надежды. Он собрал в кулак все силы и, открыв глаза, увидел Се Ляня. Тот склонился над ним, обеспокоенный, и если звук его голоса сбивал Хуа Чэна с толку, то вид его лица и вовсе наводил на мысли о безумии. Разом навалились сотни, тысячи воспоминаний о тех моментах, когда он видел это лицо и не мог описать обуревавшие его чувства во всей их сложности и красоте. Это почти сработало — на мгновение показалось, что он снова чувствует всё это, а не только лишь вспоминает. Но затем воспоминания схлынули, а с ними и эмоции. Конечно, Се Лянь всё заметил. Потому что Хуа Чэн любил его вплоть до вчерашнего дня, а любовь Се Ляня никуда не делась. Он не мог не заметить. — Сань Лан, что-то не так? Когда Хуа Чэн не нашёлся с ответом, опешив от внутренней пустоты, Се Лянь в панике послал за лекарем. Следующие полчаса Хуа Чэна щупали и тыкали, и расспрашивали обо всём от головных болей до работы желудка. И под конец осмотра лекарь знал, что случилось. На территорию Хуа Чэна проник демон, которого они с Се Лянем в последнее время выслеживали и, видимо, сами того не зная, по недосмотру угодили в его ловушку. — Насколько я могу судить, этот демон питается духовными силами. Но он безусловно не ожидал, что мощь Хуа-чэнчжу окажется столь велика, и, вероятно, запаниковал. Если бы он поглотил ваши духовные силы, его бы просто разорвало. Вместо этого, он попытался отгрызть кусок духовного сознания Хуа-чэнчжу, — лекарь сверился со своими записями и продолжил. — Однако, даже духовное сознание господина градоначальника поистине поразительно, и демон не смог поглотить его целиком, прежде, чем был вынужден бежать. Потому Хуа-чэнчжу утратил лишь часть своих воспоминаний, а не все. — Мои воспоминания на месте, — возразил Хуа Чэн. Он пересматривал в уме всю свою историю, разматывал все нити вплоть до самого конца, но нигде не видел обрывков. Вот только… Прежде эти воспоминания ослепляли своей яркостью. Даже те, в которых не было Се Ляня — а таких было почти восемьсот лет — искрились предвкушением, уверенностью, что однажды и они будут выглядеть иначе, когда Хуа Чэн встретит своего бога вновь. Но теперь краски выцвели, и всё, что он видел, казалось серым. — Я не утратил никаких воспоминаний, — сказал он, на этот раз глядя на Се Ляня, который в беспокойстве замер у дверей. — Он забрал мою преданность.***
После встречи в библиотеке несколько дней проходят тихо, за неимением лучшего слова. За стенами Дома Блаженства — всё такой же буйный и непокорный Призрачный город, но внутри всё словно замерло в безмолвии. Сплетни распространяются быстрее чумы, и слуги будто не знают, как теперь вести себя с господином. Они ходят вокруг Хуа Чэна на цыпочках, будто он — ваза тончайшего стекла. Когда-то они точно так же вели себя из страха, он помнит. Но потом в его жизни появился Се Лянь, и всё изменилось. Хуа Чэн не помнит почему. Даже Инь Юй осторожничает больше обычного. Он всё так же проворен и умел, но и он то и дело кидает на Хуа Чэна странные взгляды, от которых хочется почесаться, или принять ванну, или как следует помахать Эмином в оружейном зале. Хуа Чэн едва сдерживается. Между тем, Се Лянь почти не показывается ему на глаза. Хуа Чэн знает, что тот всё ещё в Доме Блаженства только потому, что иногда слышит, как об этом сплетничают слуги, пусть они и спешат убраться прочь, едва завидев своего господина. Хуа Чэн мог бы послать одну из своих бабочек на поиски бывшего Наследного принца, если бы хотел. Чего проще. Но не посылает. По правде сказать, в эти дни ему ничего не хочется особенно делать. Он вспоминает свои прежние увлечения: рисование и скульптура, тренировки с саблей, истязание мошенников и подлецов — ничего из этого ему больше не хочется, как ни странно. К последнему он и вовсе утратил интерес довольно давно, почти с тех пор, как в его жизни снова появился Се Лянь. Так совпало, но он вновь не помнит почему. Мысли становятся всё более сентиментальными, и Хуа Чэна воротит от себя самого. Он врывается в мастерскую, вероятно, порядком напугав по пути парочку слуг. Ой, да пошло оно всё! Он не станет весь день мариноваться в тлетворных страданиях, как этот неудачник Хэ Сюань. Это не первый творческий кризис в его жизни, нужно просто приложить усилия и справиться с ним. В мастерской Хуа Чэн не подходит ни к одной начатой работе: почти на всех на них — Се Лянь. Вместо этого он достаёт чистый холст и в задумчивости глядит на него. На самом деле, в прошлом Хуа Чэн далеко не всегда писал портреты Наследного принца. Время от времени его привлекал вид какого-нибудь пейзажа: оживлённого рынка, исполинских гор, стремительных рек. Иногда животные. Его воспоминания о Сяньлэ. Осознание накатывает медленно, волна за волной, пока наконец не оформляется в нечто конкретное. Да, он не всегда писал Се Ляня, но он всегда писал для него. Виды, которые, по его мнению, могли понравиться принцу, места, которые он пожелал бы посетить. Животных, которые умилили или восхитили бы его. Монстров, которых он мог бы поразить. Хуа Чэн никогда не рисовал себя. Он не знает, почему именно сейчас решение написать автопортрет кажется таким удачным. Он, разумеется, не считает, что в нём есть нечто достойное увековечивания на холсте, пусть и знает доподлинно, что некоторые полагали иначе и не раз писали его — кто по велению страха, а кто и в порыве восхищения. Ему самому, пожалуй, хочется сделать это назло. Кому — он не знает. Возможно, прошлому себе? Человеку, который был настолько преисполнен преданности, что она не оставила места чему бы то ни было ещё. Хуа Чэн проводит в мастерской несколько часов. Когда он наконец поднимает глаза от холста, то понимает, что давно миновал час обеда: слуга оставил ему поднос с едой у двери, и большая часть уже успела остыть. Он разогревает снедь взмахом руки и рассеянно ест, почти не ощущая вкуса, всё ещё поглощённый работой. Его лицо, застывшее в краске, смотрит на него с холста. На нём ни капли эмоций: у губ нет ни малейшего изгиба, меж бровей — ни следа морщин. Мёртвый пустой взгляд мёртвого пустого человека. Во всём этом ему чудится некий урок, изречение об искусстве, эмоциях и их выражении, но Хуа Чэн слишком устал, чтобы вычленять эту мудрость. В дверь стучат, и он велит входить. Он ожидает Инь Юя или кого-то ещё из слуг, пришедших, чтобы доложить об ужине. Но вместо них в дверях стоит Се Лянь. — Ваше Высочество, — по-привычке произносит Хуа Чэн прежде, чем вспоминает инцидент в библиотеке. Но как ещё его звать? Не по имени же? Даже Хуа Чэн из прошлого, переполненный любовью и преданностью, осмеливался произносить это имя лишь шёпотом, у самой кожи, когда вокруг них оставалась лишь темнота и нежность. Назвать его по имени сейчас будет ещё более жестоко. Если Се Лянь и думает о чём-то похожем, то прекрасно это скрывает. — А, вот ты где, — приветствует он, радушно улыбаясь, шагает в мастерскую и… Хуа Чэн известен грубостью и жестокостью. И смертные, и боги, и демоны равно падали жертвами его острого ума и языка, если случай тому способствовал. Никто не избежал этой участи. Никто, кроме Се Ляня. Но сейчас реальность пропитана ядом, и у Хуа Чэна не получается сдержать безотчётное «Стоять!». Это звучит как приказ, с явной злостью в голосе, и в следующее мгновение Хуа Чэн приходит в ужас. Пусть он лишился чувств, которые прежде шли рука об руку с его воспоминаниями, но он всё ещё помнит, что Се Лянь спас его. Своими силами, статусом и жизнью он обязан Се Ляню. Да, он не вложил блага в руки Хуа Чэну лично, но всё, над чем Хуа Чэн упорно трудился много веков подряд, было ради него. Пусть Наследный принц и лишился преданности Хуа Чэна, но всё ещё достоин его уважения. Разумеется, Се Лянь немедленно останавливается, нервно топчется в дверях. — Прости, прости, — говорит он, чуть склоняя голову. — Было очень грубо с моей стороны вот так вломиться… Мне следовало сначала спросить разрешения, верно, Сань Ла… — он осекается, и кажется, в этот раз осознание пробирает его намного сильнее. — Эм, я хотел сказать, Хуа Чэн. Можно мне войти? Хуа Чэн должен, наверное, почувствовать что-то, услышав, что Се Лянь теперь зовёт его иначе. Должен ощутить безбрежное горе и ненависть к себе самому. Должен воткнуть меч себе в живот прямо у Се Ляня на глазах и умолять о прощении. Мысль о том, что он может никогда больше не услышать «Сань Лан», сказанное этим нежным, благозвучным голосом, должна ощущаться как удар в грудину, словно кто-то проломил ему рёбра, вынул сердце и раздавил. Но, конечно же, он ничего не чувствует. Хуа Чэн сглатывает первый пришедший в голову ответ, — да, конечно, гэгэ, — тот вертится на кончике языка, готовый сорваться скорее на силе мышечной памяти, чем в результате осознанного решения. Он позволяет себе то, чего никогда и ни при каких условиях не позволял раньше — подумать: хочется ли ему, чтобы кто-то сейчас вошёл? Хочется ли, чтобы этим «кем-то» был Се Лянь? Этот вопрос был бы немыслим для Хуа Чэна из прошлой недели и из последних восьмисот лет. Для того, кто всегда желал присутствия Се Ляня, где бы ни находился. Для того, кто так отчаянно его искал. Но теперь всё иначе. Хуа Чэну неуютно в его собственной коже. Он не чувствовал ничего подобного ни разу после смерти, и в присутствии Се Ляня ему неизменно становится хуже. Это чувство подобно зуду, который не унять, даже разодрав себе кожу до крови и мяса. Но Хуа Чэн держится за мысль, посетившую его в библиотеке: доброта не зиждется на любви. Он никогда прежде не проявлял доброты ни к кому, кроме Се Ляня. Разве что… У него были братья когда-то давным давно, если память ему не изменяет. Странно, что он совсем позабыл об этом. — Да. Да, Ваше Высочество, — наконец отвечает он. — Прошу, входите. Чем я могу вам помочь? Улыбка Се Ляня становится шире, пусть и кажется до сих пор тонкой и хрупкой, словно рисовая бумага. — Не меня ведь прокляли, — шутливо пеняет он, ступая в мастерскую. — Это нам следует помогать тебе. Се Лянь подходит ближе. Он, несомненно, замечает рисунок, но если у него и появляются какие-то мысли, он оставляет их при себе. Внезапно Хуа Чэну становится стыдно, и он набрасывает чистый холст на незавершённую работу, стараясь выглядеть как можно более непринуждённо. — Я прекрасно себя чувствую, нет нужды беспокоиться. Губы Се Ляня ломаются в горькой улыбке, и Хуа Чэн немедленно бранит себя в уме за сказанную глупость. Конечно же Се Лянь беспокоится. — Я всё равно беспокоился бы, — подтверждает тот, будто соглашаясь с мыслями Хуа Чэна, и утыкается взглядом в пол, словно боится чем-то выдать себя. Но затем, словно вспомнив зачем пришёл, поднимает глаза. — Я просто хотел сказать тебе, что я… в смысле, мы нашли решение. Вопреки собственным ожиданиям, Хуа Чэн подается вперёд, заинтересовавшись. — Неужели? Я полагал, проблема в том, что ты не мог подобраться к тому демону. — Я не мог, — соглашается Се Лянь, и Хуа Чэн улавливает нотки ярости в его голосе лишь потому, что годами хранил в памяти малейшие изменения его интонаций. — И никто наделённый духовными силами не может. Поэтому мне пришлось попросить человека, в котором их нет. — Бывший Повелитель Ветров? — спрашивает Хуа Чэн после секундного раздумья. Се Лянь мелко кивает несколько раз. — Да! В Ши Цинсюане больше нет духовной энергии, поэтому демону не удастся войти в контакт с духовным сознанием. Это должно быть совершенно безопасно. — Но это также означает, что убить демона не выйдет, — отмечает Хуа Чэн. — Не то чтобы Повелитель Ветров был сильным бойцом даже в божественном теле, что уж говорить о нынешнем положении дел. — Да, именно поэтому я так долго искал решение, — соглашается Се Лянь. — Пришлось попросить о помощи хозяина Чёрных Вод. — Его?! — восклицает Хуа Чэн в шоке и смятении. — Гэгэ, ты не можешь… — Твою мать, как же легко сорваться! Как просто утонуть в их привычном диалоге и кажущейся нормальности всего происходящего. — Ваше Высочество, я не могу остаться у него в должниках… — Тебе и не придётся, Хуа Чэн. Он оказывает эту услугу мне, — перебивает Се Лянь, и в этот раз непривычное имя будто бы даётся ему легче. Успокоенный, Хуа Чэн отстраняется. — Никогда бы не подумал, что он согласится снова работать с Ши Цинсюанем. — Это было… непросто, — признаётся Се Лянь, почёсывая щёку. — Для обеих вовлечённых сторон. Я тоже не в восторге, но мне не удалось придумать ничего лучше. У Ши Цинсюаня нет духовных сил, а у Хэ Сюаня их достаточно. Вместе у них должно получиться. — А что помешало тебе отправиться с ним? Се Лянь на мгновение замирает, а затем тихо смеётся. — Мне… не хотелось надолго оставлять тебя одного. Хуа Чэн не озвучивает, что Се Лянь едва ли был с ним рядом последние пару дней, и в любом случае, Хуа Чэн не в том состоянии, чтобы наслаждаться его присутствием. — Я признателен, — отвечает он вместо этого. Се Лянь улыбается, и Хуа Чэн не может понять, раскусили его ложь или нет. — Я рад, что Са… Хуа Чэн нашёл время для любимого дела, — меняет тему Се Лянь, усилием воли удержав на лице дрогнувшую улыбку. — Мне больше нечем заняться, — отвечает Хуа Чэн. Это правда, сказанная без задней мысли, и всё равно эти слова каким-то образом расстраивают Се Ляня. Расстраивают ещё больше. Но он бодрится, как и всегда. — Я увидел краем глаза до того, как ты накрыл портрет, — прости, пожалуйста! Он замечательный. Я ни разу не видел, чтобы ты рисовал себя самого. — Я писал только Ваше Высочество, — говорит Хуа Чэн. — Всему остальному в моей жизни не оставалось места. На лицо Се Ляня ложится тень. — Я… рад, — медленно произносит он, — что оно появилось. В жизни Сань Лана должно быть место и для него самого. Хуа Чэн даёт ему минуту, бесстрастно наблюдая — заметит или нет? Се Лянь замечает, шире распахивает глаза в осознании. — Я хотел сказать, «в жизни Хуа Чэна», — неловко смеётся он. — Ох, я всё только усложняю. Лучше мне уйти. — Мне это не нравится, — выпаливает Хуа Чэн. Он сам не знает почему. Он хотел, чтобы Се Лянь ушёл, с момента, как тот перешагнул порог мастерской. Но теперь, когда принц сам вызывается избавить его от своего общества, это… досадно. Поэтому нужно поддержать разговор. Се Лянь непонимающе моргает. — Что не нравится? — Что появилось место, — отвечает он. Нет, неправильно. Он пытается снова: — Что места не было, — снова не то. — И то, и другое? Всё вместе? Проклятье! — ругается он, обозлённый собственным бессилием. Он знает, что несёт бред, и должно быть, звучит как полный идиот. Се Лянь прокашливается, и быстро прячет улыбку в рукав, но морщинки в уголках глаз его выдают. Хуа Чэн не чувствует гордости, которую испытывал раньше всякий раз, когда ему удавалось рассмешить Се Ляня или хотя бы заставить его улыбнуться. Места нет. Слишком много места... — Прошу прощения, Хуа Чэн, — поспешно извиняется Се Лянь. — Я не хотел смеяться над тобой. Хуа Чэн пожимает плечами, закрывая тему. — Его Высочество может смеяться сколько угодно. Сань Лан ведёт себя как дурак. Преисполненный отвращения к себе самому, он отворачивается и начинает прибираться. Он знает, что может оставить бардак слугам, но приятно делать что-то руками, раз его больше не тянет каждое мгновение обнять ладонями лицо Се Ляня. Он сбивается на полудвижении, осознав, как только что назвал сам себя. Но когда оборачивается, во взгляде Се Ляня нет ничего, кроме тоски. — Я могу как-то помочь? — спрашивает он, мягко и ласково. Будь Хуа Чэн в себе, никогда не посмел бы докучать Его Высочеству своими мелкими проблемами. Или… нет, даже не так. Он отказался бы отвечать, потому что неуверенность Хуа Чэна в себе самом не стоит и секунды времени Его Высочества. Се Лянь взглянул бы на него печально и раздосадованно, прислонился бы лбом к его лбу, шептал бы слова поддержки и любви ему в губы. И Хуа Чэн пал бы к его ногам, как один из тех золотых замков, с которыми Наследный Принц, по его словам, любил играть в детстве. Но Хуа Чэн не в себе и не видит смысла играть в эту игру. — Я пуст внутри, — говорит он, обводя комнату невидящим взглядом. Десятки лиц Се Ляня смотрят на него с холстов. — У меня есть воспоминания. У меня есть сила. Кажется, у меня есть всё, что делает меня мной. Но я пуст. Проговорить это оказывается приятно. Жаль только, что выслушивать приходится именно Се Ляню, это не слишком чутко. Но у Хуа Чэна нет никого другого, с кем он может позволить себе быть настолько уязвимым. Даже лишённый своей преданности, он знает точно: Се Лянь — хороший человек, он всё ещё любит Хуа Чэна и не воспользуется его состоянием. — Мне очень жаль, — отвечает Се Лянь всё тем же мягким тоном. Его голос звучит так же, как в тот раз, когда они повстречали на своём пути раненую лису, и Се Лянь пытался успокоить её, чтобы обработать кровящую лапу. Лиса сбежала, конечно же. Истекающие кровью животные не знают, что такое доброта. — Очень скоро мы всё исправим. Ши Цинсюань… — Меня беспокоит, — перебивает Хуа Чэн, и это он тоже не позволил бы себе прежде, — что я настолько пуст. Что моя преданность занимает столько места. Неясно, какого рода ущерб наносят его слова, но ощущаются они колючей проволокой. Се Лянь не двигается. — Прости ме… — Это не твоя вина, — Хуа Чэн вновь не даёт ему договорить. — Ты не знал меня, почти совсем. У меня было восемьсот лет, чтобы позволить чувствам заполнить всё внутри. Тебя не было рядом. — И за это тоже прости, — настаивает Се Лянь. Его пальцы подрагивают, будто хотят дотронуться. — Ты прав, я не мог знать, но… Хотел бы я избавить тебя от одиночества, которое тебе пришлось пережить. Хотел бы я показать тебе… — теперь он замолкает сам, но, вздохнув, продолжает: — Однажды я велел тебе жить ради меня, если в твоей жизни нет смысла. Это было жестоко. — Нет, — возражает Хуа Чэн. Пусть он не помнит своих чувств, но отлично помнит, что они для него значили. Где бы он был, если бы не они. — Это спасло мне жизнь. Вздрогнув, Се Лянь опускает глаза. — Я рад, — говорит он. — Конечно, я рад. Ты тоже спас мне жизнь и так много всего поведал мне — об этом мире и обо мне самом, и о л-любви, — он вспыхивает, запинаясь о слово. — И всё равно… всё равно, ты заслуживаешь большего, намного большего в жизни, чем я и ничего кроме. Сань.. Хуа Чэн, ты ослепителен, ты великолепен, и ты заслуживаешь всего самого яркого и доброго, самой большой в мире нежности. Ты не заслуживаешь чувствовать себя пустым, — он поднимает голову, в уголках его глаз набухли слезинки, и это ошеломляет Хуа Чэна. — Ты — самый полный сосуд, что я видел в жизни, — говорит он. — Ты наполняешь собой всё вокруг, переливаясь через край. Эти слова застают Хуа Чэна врасплох. Он не знает, что ответить. Прежде он поцеловал бы Се Ляня: отчасти затем, чтобы тот замолчал и избавил Хуа Чэна от прилива неуёмной радости, пузырящейся внутри. Но в большей мере потому, что не знал бы, что ещё делать с таким Се Лянем — уязвимым и нежным, плачущим у него на глазах. Во всех трёх мирах не существовало силы, способной его остановить. Но вот, одна всё-таки нашлась. Однако Се Лянь как будто не ждёт ответа. — Но мы с тобой очень разные, — говорит он. — У меня было восемьсот лет, чтобы познать себя. Чтобы выяснить, кто я… нет, чтобы выточить себя самого. Совершенствоваться, ха-ха, — сухо смеётся он и снова опускает глаза. — Поэтому, когда появился ты, то просто заполнил оставшиеся пустоты, даже те, о которых я не знал. Хуа Чэн начинает понимать, к чему он клонит. — Ты был моим всем, — отвечает он, медленно, пробуя эти слова на вкус. — Всё, что я из себя представляю, вращается вокруг тебя. Подсознательно он знал это и раньше, и так странно проговорить это вслух. Вдвойне странно озвучить эти мысли Се Ляню. — Да, — решительно кивает тот. — И это несправедливо, совершенно несправедливо. — Ваше Высочество... — Нет, — теперь Се Лянь перебивает, поднимая на него взгляд, полный стальной решимости. — Я принимал решения за тебя с того самого момента, как всё случилось. Я самонадеянно решил, что… А, впрочем, не бери в голову. Мне не стоило думать, что ты непременно захочешь вернуть всё как было. Весьма эгоистично с моей стороны. Я всё ещё могу связаться с Ши Цинсюанем, сказать им, чтобы возвращались. На протяжении всего разговора Хуа Чэна кидает из безразличия в неловкость, тревога перемежается апатией, но теперь ко всему этому добавляется нотка гнева. — А это не эгоистично по-твоему? Глаза Се Ляня распахиваются шире, будто слова Хуа Чэна застали его врасплох. — Что? — Я не сказал, что против, — холодно отвечает Хуа Чэн. Никогда прежде он не говорил с Се Лянем подобным тоном: жёстким и высокомерным. — Разве последнее слово не должно остаться за мной? — Да, конечно, — миролюбиво отвечает Се Лянь без малейшего промедления. Руки его дрожат. — Конечно за тобой, Хуа Чэн. Прости. Я прошу прощения. Ты… Ты хочешь вспомнить?.. — спрашивает он, нервно сглатывая. Хуа Чэн не знает. Ему не нравится пустота внутри. Бесит неустойчивость, моральная и физическая, словно опора под ногами враз стала ветхой и готова вот-вот проломиться. Он ненавидит раздор, который поневоле привносит в жизнь Се Ляня, терпеть не может горестные морщины на его лице. Неважно, что Хуа Чэн больше не любит его, теперь у него новая мантра: доброта не зиждется на любви. Се Лянь вновь нервно сглатывает и склоняет голову: должно быть, замечает его нерешительность. — Я… Я полагаю, тебе нужно подумать, Хуа Чэн, — тихо произносит он. — Я буду в монастыре Водных Каштанов, если вдруг понадоблюсь, хорошо? Он не поднимает глаз, покидая мастерскую.***
Хуа Чэн больше не ощущает связи со своим телом, чувствует себя чужаком в своей коже, незваным гостем в своей собственной жизни. Это тело было создано, чтобы любить Его Высочество, каждая мышца и жила соткана из поклонения ему. Пустота ощущается не только внутри — сами кости кажутся полыми. Спустя несколько месяцев после происшествия в горе Тунлу Хуа Чэн проснулся будто от толчка, не понимая, что происходит и что его разбудило. Не то чтобы он нуждался в отдыхе, но сон в объятиях Се Ляня дарил ни с чем не сравнимый покой, и потому Хуа Чэна не так-то просто было разбудить. Пошарив глазами по постели, он понял, что Се Ляня колотит дрожью. Именно это, должно быть, и разбудило его. Се Лянь еле слышно всхлипывал, и от этих тонких, болезненных звуков у Хуа Чэна на предплечьях волоски встали дыбом. Казалось неправильным, что такие звуки могут раздаваться в их кровати. Хуа Чэн разбудил его, высушил слёзы поцелуями и успокоил, оглаживая тёплую кожу там, где её не скрывала одежда, чтобы донести: всё хорошо, Се Лянь в безопасности, он рядом с Хуа Чэном. Тогда Се Лянь и рассказал ему, что чувствовал себя вынутым из своей собственной кожи несколько месяцев после «инцидента с мечами в храме», как он это называл. Что за безобидный термин, право, для ужаса, который не имел названия. «Я смотрел на своё тело, и было так странно, что кожа больше не свисала лоскутами», — мягко рассмеялся Се Лянь, и в его смехе страдание почему-то звучало даже ярче, чем в стонах ранее. Хуа Чэн помнит тот момент, но видит его будто сквозь мутное стекло, не ощущая ни крупицы ужаса, который наверняка испытывал тогда. Но мысль не уходит. Да, всё именно так. Его словно отделили от его же тела. Дом Блаженства внезапно ощущается клеткой. Се Ляня здесь больше нет, он знает, но почему-то от этого лишь хуже. Хуа Чэн не находит себе места, ни на чём не может толком сосредоточиться. «Ты хочешь вспомнить?» — звенит в сознании, и он не знает ответа, не знает... не знает! Он хочет, чтобы всё прошло, он устал смотреть на своё тело и думать, что из его плеч растут чужие руки. Но если он согласится, означает ли это, что всё снова будет… подчинено лишь одной идее? То, кем он является и кем может стать в будущем, все возможности, доступные ему сейчас… они исчезнут? Хуа Чэн выходит из дома. Ему, в общем-то, никто не запрещал и раньше это сделать. Как будто кто-то вообще может ему указывать! Но он знал: Се Ляню будет легче, если он останется. Можно было сделать для принца хотя бы это. Теперь Се Ляня здесь нет, и Хуа Чэн уходит. Несмотря ни на что, Призрачный город всё ещё стоит, и это утешает. Хуа Чэн погружается в головокружительную мешанину из красок и огней, аура города накрывает его волной. Он принял сегодня иной облик: быть объектом пристального внимания каждого встречного не входит в его планы. Чужая личина приносит облегчение, будто с Хуа Чэна сняли невидимый груз. Он долго бродит по улицам, думает купить что-нибудь, — не для Се Ляня, для себя. Задаётся вопросом, что именно купил бы. В итоге ничего не покупает, но — думает об этом. Довольно долго. Что у него есть в отрыве от Се Ляня? У него есть Призрачный город. Дом Блаженства был построен, чтобы дать Се Ляню место, которое тот смог бы назвать домом. Поэтому он отпадает. Но сам город… Да, город — его творение. Побочный проект, родившийся из скуки и ставший чем-то большим, чем задумывался изначально. Пристанище для сломанных, искалеченных и выброшенных. Город-отражение своего правителя. У него есть… Хэ Сюань, пожалуй. Не то чтобы они друзья, сама эта мысль вызывает усмешку. Но когда-то давным-давно Хэ Сюань тоже познал, каково это — жить для кого-то ещё. Пусть даже его мотивация была совершенно иной. Ну, вот и… Он останавливается посреди улицы, игнорируя возмущённые крики вокруг. Вот и всё. Он прожил восемьсот лет, и это всё, что у него есть, не имеющее отношения к Се Ляню? Он знает: если бы воспоминания сохранились в целости, — окрашенные всей палитрой его любви, — такой проблемы не возникло бы. Ей не представилось бы и шанса появиться. Се Лянь был всем, чего Хуа Чэн желал очень, очень долго. Даже в самых смелых своих мечтах он не думал однажды заполучить его сердце и его ласки, и всё же это случилось. Но теперь воспоминания монохромны, и этого недостаточно. — Гэгэ! Гэгэ, мяч! — слышит он за секунду до того, как что-то ударяет его по ноге, вызволяя из плена дум, с каждой минутой всё более и более тягостных. Опустив взгляд, он действительно видит мяч, сделанный из мочевого пузыря какого-то животного. Мяч давно потерял исходную форму и, очевидно, многое повидал на своём веку. В стороне, откуда донёсся крик, Хуа Чэн замечает стайку грязных, оборванных детей. Все разного возраста — самый мелкий лет, должно быть, четырёх, а старшей не больше тринадцати. Один из них, — вероятно тот, который кричал, — указывает на мяч. — Гэгэ, бросишь назад? Многие дети умирают совсем маленькими. Хуа Чэну это известно лучше, чем кому бы то ни было ещё. — А зачем вы кидаетесь в мирных прохожих? — спрашивает он, удерживая мяч на кончике пальца и лениво его вращая. Дети восхищённо ахают. — Гэгэ, как здорово! — восклицает самая старшая. — Научишь нас? Мальчик, стоящий рядом, сердито тыкает её локтем в бок. — Цзинь-эр, — шипит он, — нельзя вот так просить незнакомцев об услуге! Особенно в Призрачном городе: неизвестно, что они попросят взамен. Жутко видеть подобную осторожность у ребёнка, и всё же она необходима. Губы Хуа Чэна изгибаются в улыбке. — Тебе стоит прислушаться к нему, малышка, — предупреждает он, шагая ближе и всё так же вращая мяч. — Я очень злой человек, знаешь ли. Могу попросить что угодно. Он никогда бы этого не сделал. Не с детьми, но сейчас они должны усвоить урок. — Гэгэ не выглядит злым, — несогласно брякает один из детишек помладше. Взглянув на него, Хуа Чэн замечает с некоторой долей приятного изумления, что левый глаз мальчика замотан тряпицей. Ничто не ново… — Внешность порою обманчива, — отвечает он и бросает мяч девочке, которая говорила с ним ранее. — Осторожнее, свинёнок. Уверен, Хуа-чэнчжу не обрадуется, если ему начнут поступать жалобы горожан, покалеченных мячом. Девочка ловит мяч, чуть покачнувшись. — Господин Хуа-чэнчжу не станет заниматься такой ерундой, — с уверенностью провозглашает она и вдруг проказливо улыбается. — Научи нас своему трюку, и я не скажу господину градоначальнику, что ты кидался в нас мячом. По стайке детей проносится изумлённое восклицание. — Цзинь-эр, я же сказал, — шлёпает её по руке мальчик. — Это не услуга! — настаивает девчонка. — Это сделка. Так лучше, правда ведь? Смелость этой девочки порядком впечатляет. Она совсем кроха, едва достаёт макушкой Хуа Чэну до пояса, и всё же ей хватает пороху заключить сделку с Непревзойдённым демоном, с Кровавым Дождём, Тянущимся к Цветку, с Князем тьмы и грозой Небес, с одним из четырёх Великих Бедствий и так далее, и тому подобное. Ой, да какого хрена, в самом деле! Всё равно у него нет занятия интереснее. В памяти вновь, как и ранее в мастерской, всплывают образы его братьев, их имена. Возможно, пришло время выучить новые. За этим занятием, сильно после полудня, его и находит Хэ Сюань. Один трюк превратился во второй и третий, и вот они уже придумали соревнование и правила, которые непостижимым образом меняются каждый раз, когда Цзинь-эр что-то не устраивает. Хуа Чэн отмечает, что именно она выступает среди детей лидером с железной рукой, что, впрочем, не так уж плохо. Эти дети очень чутко улавливают эмоции друг друга и в любой момент готовы вмешаться, если кому-то из младших больно или он просто устал. — Какого хера ты творишь? Хуа Чэн, на которого в борьбе за мяч как раз повалились несколько детей, услышав его, поднимает взгляд. Хэ Сюань стоит у края поля, где они играют, и смотрит на него с возрастающим недоумением. — А, это ты, — говорит Хуа Чэн, цокнув с досады. Бровь Хэ Сюаня дёргается, будто от тика. — Прости, что?.. Разве так встречают человека, который только что оказал тебе услугу? — Гэгэ, ты знаешь этого дядю? — сяо Хэй, малыш с выбитым левым глазом, тянет Хуа Чэна за одежду. — К сожалению, — Хуа Чэн встаёт, стряхивая с себя малявок и песок. — То есть, ты не умер. Полагаю, и твоё сознание в порядке? По крайней мере те крохи, что от него остались. — Блядь, ну ты и мудак, — бормочет Хэ Сюань. — Будь Се Лянь поумнее, отпраздновал бы час избавления от твоих преследований и ушёл бы от тебя навсегда. Хуа Чэн ухмыляется остро и злорадно. — Ну как, хорошо провёл время в компании Повелителя Ветров? Ах, прости, бывшего Повелителя. Никак не запомню. По лицу напротив проходит дрожь, и Хуа Чэн празднует мелочную победу. — Ты хочешь всё вернуть как было или нет? — спрашивает Хэ Сюань. Проклятье, какой хороший вопрос! Его-то Хуа Чэн и избегает полдня. Какая-то часть его метаний, должно быть, отражается на лице, потому что Хэ Сюань внезапно смеётся — без улыбки, коротко и хрипло: — Твою мать, не может быть. Ты что, всерьёз задумался? — Заткнись, — отвечает грубостью на грубость Хуа Чэн, но в тоне его намного меньше ярости, чем планировалось. — Бесценная картина. После всей этой истории, после сотен лет, ты вдруг хочешь сбежать?! — лицо Хэ Сюаня преображается. Весёлым он выглядит моложе. Так и тянет съездить ему в челюсть. — Да ты трус. Хуа Чэна бросает ему навстречу. — Следи за тем, кого называешь трусом, ты, бесхребетный червь, — шипит он, краем глаза успевая заметить, что Цзинь-эр отводит детей в сторону. «Умная девочка, — думает он, — перед тобой хищники». — По крайней мере мне хватило порядочности довести дело до конца, — отбивает удар Хэ Сюань. — Я не кинулся в кусты при виде первых же трудностей. Когда ситуация перестала быть удобной. — Да, и как тебе результат? — насмешливо отвечает Хуа Чэн. — Так ли хорош, как ты ожидал? А может, даже лучше? Тень незнакомых эмоций ложится на лицо Хэ Сюаня — и почти сразу исчезает. — Не твоё дело, мудила. Я ни о чём не жалею. Хуа Чэн знает, что это правда. Несмотря ни на что, Хэ Сюань всегда ценил любовь превыше всего прочего. Он действительно любил свою семью, свою жену и сестру. Но и Ши Цинсюаня любил тоже, и это чувство обернулось ядом внутри его лёгких. Такие люди, как он и Хэ Сюань, не заслуживают раскаяния. — Ты… блядь… — ругается Хэ Сюань. — Почему ты впутываешь меня в свой нервный срыв?! Забери этот сраный цветок и сожри, и возвращайся уже в свою безнадёжно влюблённую ипостась. Он что-то кидает Хуа Чэну, тот ловит на голых рефлексах и, разжав пальцы, видит маленький белый цветок ириса. Лепестки чуть примяты от небрежного обращения, но всё так же хороши и будто бы мягко сияют в свете солнца, нежно ласкают кончики пальцев. — Что это за хрень? — спрашивает он, подняв глаза на Хэ Сюаня, и тот пожимает плечами. — Это всё, что осталось от демона после того, как он развеялся, — говорит он. — От него так и несёт твоей силой, так что, полагаю, это — твоя пропажа. Цветок и ощущается как часть него, мягко пульсирует в сознании, неумолчно и гулко, словно имеет на то право. Несложно представить, что лепестки на самом деле тёплые на ощупь. Ха. Белый ирис, похоронный цветок. Как уместно. — И что я должен с ним сделать? — А мне откуда знать? — вновь пожимает плечами Хэ Сюань. — Съешь его, я не знаю... Если не струсишь, конечно. Это звучит так по-ребячески, что Хуа Чэн едва сдерживает смешок. Впрочем, даже дети, с которыми он провёл день, не опустились бы до такого и скорее придумали бы что-то похитрее. Эти дети в особенности: ранняя смерть обостряет чувства. Трус? Может быть. Возможно, в этом и была суть прошедшей недели. Хуа Чэна пригибало к земле простое осознание того, кем его делала громада украденных чувств. Взгляд на них был подобен прямому взгляду на солнце, пугающее в своей яркости. Хуа Чэн был созданием тьмы, нижайшим из низших. Трудно было даже представить, что когда-то он вмещал всё это. Мысли о том, что именно заглушил этот свет, порождали тревогу. Он вспоминает, как смотрел на плачущего Се Ляня, ничего не чувствуя, и в груди болезненно колет. Там, внутри, будто приходят в движение рассечённые нервные волокна, словно чувствуют утраченный орган где-то поблизости. И вдруг кажется невозможным прожить остаток жизни вот так, — постоянно ощущая, что упускает что-то, и точно зная, насколько всеобъемлюще это упущение. В его жизни действительно не так много вещей, не связанных с Се Лянем. Возможно, в этом нет ничего страшного. А, возможно, есть. Такой, как сейчас, Хуа Чэн никогда не узнает, реально ли построить что-то в тени его преданности, взрастить нечто новое в этой тени. Может быть, человек способен стать целым дважды. Хуа Чэн окидывает взглядом город вокруг. Кажется, у него неплохие шансы. Он ломает цветок, сжав пальцы. А следующее мгновение разламывает его самого. Все его воспоминания взрываются цветом, ослепительные в своей первозданной яркости. Он любит Се Ляня, он любит его, он его оплакивал, негодовал за него и рвался его защитить, был жаден до его внимания, хотел, чтобы Се Лянь чувствовал себя в безопасности и знал, что любим, он был… он был… Он был предан своему богу, и однажды стал предан своему супругу. Эти чувства наполняют его до краёв, и сил вдруг так много, что они вот-вот выплеснутся наружу. Как он мог хоть на мгновение счесть всё это невыносимым?! Как мог назвать это бременем? Он хочет увидеть Се Ляня, и эта тяга подобна вновь ожившему костру у него в груди. Хун-эр, Умин и Хуа Чэн — все, кем он когда-то был для Се Ляня, стремятся вновь оказаться с ним рядом ровно так же, как стремились все восемьсот лет. Он вдруг понимает, что плачет, не издавая ни звука, слёзы стекают по щекам и падают в песок, куда… он упирается кулаками, упав на колени под гнётом своей преданности. Она — не бремя и не тягота, но тёплое одеяло, приятным весом опустившееся поверх. Хуа Чэн встаёт на неверных ногах. Дети в стороне настойчиво зовут его, пытаясь понять, всё ли в порядке. За всю прошедшую неделю он ни разу не чувствовал себя лучше, но не может сказать им об этом. — Эй, ты! Что ты сделал с гэгэ? Глядя вправо, Хуа Чэн видит, что Цзинь-эр недвусмысленно напирает на Хэ Сюаня и выглядит так, словно в любой момент готова начать махать кулаками. Это долбаное дитё! Дважды за день сошлась лицом к лицу с монстром. Чудо, что она до сих пор жива, учитывая, насколько бесполезны её инстинкты. — Эй, свинёнок, — окликает он, отряхивая песок со влажных от пота ладоней. — Уймись, со мной всё в порядке. — Гэгэ! — она в два прыжка оказывается рядом, глядит очевидно встревоженно. — Что случилось? Он тебя отравил? — Как будто ему это под силу, — коротко смеётся Хуа Чэн. — А ты проверь, — не спускает колкости Хэ Сюань. — Не могу, мне нужно к… — «гэгэ» почти срывается с языка, но в последнюю секунду Хуа Чэну удаётся сдержаться. Первым, кто снова услышит от него это, должен быть Се Лянь. Однако Хэ Сюань явно понимает его без слов, потому что закатывает глаза. — Отлично, ты вернулся, — презрительно говорит он. — Наконец-то можно съебать. Скажи своему богу, что я приду за оплатой позже, — развернувшись на пятках, он уходит прочь, даже не думая попрощаться; волосы покачиваются у него за спиной в такт шагам. Хуа Чэн прожигает эту спину взглядом. — Хорошо подумай, что попросить в уплату, мудила, — кричит он вслед. Не оборачиваясь, Хэ Сюань отшивает его грубым жестом и исчезает в переулке. Хуа Чэну нравится думать, что он прибавил шагу. — Гэгэ уходит? — сяо Хэй вывернулся из хватки товарища и теперь обнимает ногу Хуа Чэна. Тот наклоняется, чтобы потрепать малыша по вихрам. Всем своим существом он стремится в монастырь Водных Каштанов, но эти дети заслуживают… чего-то. Чего-то хорошего. — Я вернусь, — планы, прежде бесформенные, начинают потихоньку обретать очертания. Нужно будет обсудить всё это с Инь Юем, однако… Цзинь-эр смешливо хрюкает, но Хуа Чэн всё равно слышит её разочарование. — Гэгэ не может быть таким уж важным господином, он же весь день с нами играл. Хуа Чэну удаётся не рассмеяться. — Нет-нет, никакой я не важный, — скромничает он, — всего лишь смиренный слуга Хуа-чэнчжу. Он выпрямляется, оглядывает детские личики. Они смотрят на него снизу вверх, их взгляды полны надежды. — Эй, вы меня что, не слышали? Гэгэ же сказал, что вернётся. — Все вы так говорите, — отвечает Цзинь-эр, — но никто не возвращается. И Хуа Чэн смягчается. Не думал ли он и сам так же когда-то? Не это ли стало первым уроком, который преподал ему Се Лянь? — Добрые люди возвращаются, — говорит он. Сейчас он едва не пьян любовью к Се Ляню и оттого более разговорчив, чем обычно, и порядком компрометирует себя самого. — А гэгэ добрый? — скептически интересуется девочка. Хуа Чэн берёт пару мгновений на раздумья. — Гэгэ влюблён, — отвечает он, — в очень доброго человека. Возможно, это заразно.***
Монастырь Водных Каштанов дивно хорош на закате. Пусть немногие готовы разделить это мнение, да и вообще мало кто счёл бы это место красивым вне зависимости от времени суток, Хуа Чэн в этом уверен. Но для него монастырь Водных Каштанов прекрасен. Здесь он впервые попробовал еду, приготовленную Се Лянем, здесь же они впервые разделили ложе. Закат омывает монастырь алым и оранжевым. Крыша, давно починенная, искрится в угасающем свете, ветви деревьев и листва танцуют под музыку ветра. Скоро зима, но пока что опавшие листья выстилают золотом дорогу к святилищу под ногами Хуа Чэна. Се Лянь покинул Дом Блаженства несколько дней назад, и это знание причиняет Хуа Чэну почти физическую боль. Но ещё больнее от воспоминаний о предыдущих днях, когда Се Лянь был бледен и измучен неопределённостью, но ради спокойствия Хуа Чэна пытался делать вид, что с ним всё в порядке. А сам выглядел при этом бесплотной тенью. При мысли об их беседах в библиотеке и в мастерской Хуа Чэна передёргивает. Он знает, что в его словах не было намеренной жестокости, но послевкусие тех разговоров невыносимо, как и воспоминания о них. Хотел бы он, чтобы демон, повинный во всём случившемся, всё ещё был жив. Тогда Хуа Чэн смог бы убить его ещё тысячу раз за всё, что Се Ляню пришлось пережить по его вине. Он ненавидит себя самого, но старается подавить это чувство, потому что знает: Се Лянь не одобрил бы. Хуа Чэн замирает в паре шагов от двери. Прежде он бы не мялся на пороге, он знал — что бы ни случилось, Се Лянь всегда ждёт его. Но теперь между ними происходит нечто странное. — Са… Хуа Чэн! — окликают сзади. Он поворачивается, и мёртвое сердце за грудиной набирает ход при звуке любимого голоса, пусть даже обращение жалит. Се Лянь стоит неподалёку, сжимая в руках ручку метлы. Должно быть, только закончил подметать задний двор монастырского сада. Его волосы растрёпаны, за спиной болтается бамбуковая шляпа. Сейчас он даже бледнее, чем во время разговора в мастерской, и в свете угасающего дня выглядит больным. И всё равно он, как и прежде, — самое прекрасное, что Хуа Чэн когда-либо видел в жизни. — Гэгэ… — обращение, ничем более не связанное, срывается с губ легко, искрится счастьем воссоединения с самым любимым человеком, но Се Лянь прерывает его: — О, нет, пожалуйста, позволь мне… — он роняет метлу, не замечая никаких изменений, нервно перебирает пальцами. — Я рад, что ты пришёл. На самом деле, я… ха-ха, я и сам собирался вернуться, честное слово, но просто… — он сбивается, смутившись. Хуа Чэн шагает навстречу, необходимость обнять сильнее любых слов, но Се Лянь продолжает: — Я собирался… ты был прав. Я действительно требовал от тебя слишком много. И принимал за тебя решения, и просто… совершенно не заботился о том, чего тебе хочется, — он на мгновение прерывается, глядя в землю, и Хуа Чэн застывает, преисполненный горя и любви. — Поэтому я подумал… тебе действительно не стоит спешить с решением. Неважно, сколько уйдёт времени! Я подожду, как ты меня ждал. И даже… — он замолкает, сглатывает нервно, и следующие слова звучат манифестом самой большой храбрости на памяти Хуа Чэна: — Даже если Хуа Чэн никогда… это тоже хорошо. Я просто… Я хочу, чтобы ты был счастлив. Это всё, чего я хочу. Се Лянь стоит напротив, душераздирающий в своей смелости. Хуа Чэн любил его Наследным Принцем в Короне из Цветов, любил его богом, даже падшим на самое дно. Но сильнее всего он любит именно этого Се Ляня — доброго, смелого и честного, восхитительного в своей уязвимости. Того, который любит Хуа Чэна в ответ. Се Лянь заводит руки за шею, и мгновение уходит на то, чтобы осознать, что происходит. Он снимает подвеску и протягивает Хуа Чэну его кольцо, его прах. — Хуа Чэну стоит забрать его, — шепчет Се Лянь. — До тех пор, пока… Это невыносимо. В три широких шага Хуа Чэн преодолевает разделяющее их расстояние и обхватывает ладонями руки Се Ляня, замершие в воздухе. — Гэгэ, Сань Лан всё вспомнил. Се Лянь вскидывается, ловя его взгляд. — Что? — Эта холера Хэ Сюань вернул мне украденное. Похоже, им с бывшим Повелителем Ветров улыбнулась удача. Проклятье исчезло без следа, — говорит он. Его потряхивает от невысказанного, но в первую очередь нужно — он обязан — донести до Се Ляня, что больше не придётся ждать. Теперь по щекам Се Ляня бегут совсем другие слёзы. — Сань Лан?.. — Гэгэ, — отвечает Хуа Чэн, счастливо и задорно. Он вынимает цепочку из пальцев Се Ляня и вешает обратно ему на шею, надёжно застёгивает замочек. — Ты должен оставить его себе. Сань Лан отдал его гэгэ на хранение. Се Лянь всхлипывает и подаётся вперёд, прячет лицо у него на груди, и руки Хуа Чэна смыкаются поверх его плеч, прижимая ближе. — Я думал… думал… В памяти всплывает ещё одно воспоминание: иное воссоединение на закате. В тот раз Се Лянь тоже плакал, похожими слезами, в которых счастье мешалось с облегчением и ушедшим напряжением. Праздник завершения печали. — Я прошу прощения, — говорит Хуа Чэн. Он склоняется, едва не оборачиваясь вокруг Се Ляня кольцами, касается губами ушной раковины и только теперь понимает, что тоже плачет, а ведь даже не заметил, как начал. — Этому Сань Лану очень стыдно. — Не извиняйся, не извиняйся! — выпаливает Се Лянь, но одежды Хуа Чэна приглушают звуки. — Сань Лану не за что извиняться. — Я заставил гэгэ плакать, — возражает Хуа Чэн. — Меня стоит покарать сотней ударов плетью. Влажный смешок Се Ляня тоже звучит вполсилы, он всё ещё не отстраняется. Хуа Чэну невыносимо хочется взглянуть на него, но и так тоже хорошо. Се Лянь в безопасности в его руках. — Гэгэ остановил бы любого, кто попытался бы выпороть Сань Лана, — говорит он и сильнее сжимает ткань одежд Хуа Чэна. — Прости, что не смог защитить тебя в этот раз. — Ваше Высочество, вам не за что извиняться. — Се Лянь вздрагивает, и Хуа Чэн замечает это лишь потому, что они стоят вплотную. — Гэгэ?.. — Можешь, пожалуйста, не называть меня так?.. По крайней мере какое-то время, — шепчет Се Лянь. Он наконец поднимает голову, его лицо мокрое от слёз и соплей, и это всё ещё самое прекрасное лицо из всех, что Хуа Чэн когда-либо видел. Его ужасно хочется нарисовать. — Кажется… Мне больше нравится «гэгэ». — Как пожелает гэгэ, — соглашается Хуа Чэн и склоняется, чтобы поцеловать его в нос. Се Лянь уворачивается, изумлённый. — Сань Лан! — возмущается он. — Не целуй меня, я же противный, наверное. Он пытается нахмуриться, но смех берёт своё, и Хуа Чэн в итоге не чувствует, будто его отругали. — Для меня гэгэ не бывает противным, — возражает он, целуя нос и щёки Се Ляня, и тот со вздохом прикрывает глаза. Он выглядит счастливым, и Хуа Чэн целует его закрытые веки. Ресницы щекочут губы. — Мне всё ещё очень стыдно, Сань Лан, — говорит Се Лянь, не открывая глаз. Хуа Чэн хмурится. — Гэгэ, ты не мог знать, что сделает тот демон. — Не за это, — отвечает Се Лянь, мотнув головой. — За то, как ты себя чувствовал всю неделю. Его ответ лишь заставляет Хуа Чэна нахмуриться сильнее. — Ты сделал для меня всё, что было в твоих силах, — замечает он. Все прошедшие дни Се Лянь старался не попадаться ему на глаза, хотя ему самому от этого наверняка было больно. Он всячески пытался облегчить участь Хуа Чэна, дневал и ночевал в библиотеке, изучая проклятия, и даже в их общей спальне не появлялся, чтобы не выселять Хуа Чэна из его собственной кровати. Думать о том, что всё это время Се Лянь спал один, — особый вид боли. — И всё же… — Се Лянь сбивается. — То, что Сань Лан сказал тогда в мастерской… было верно. — Я не понимал, что несу, гэгэ, — возражает Хуа Чэн. — Я был проклят. — Но твои чувства были реальны, — не сдаётся Се Лянь, глядя на него в упор. — Ты сказал, что ощущаешь себя пустым, и тебя это беспокоило… Беспокоило, что всё… все эти эмоции занимают в твоей жизни так много места. Сань Лан, эти чувства не плохие. Его слова приводят Хуа Чэна в тупик, словно он упустил важную часть разговора и теперь безнадёжно потерял нить. — Мне нравится, что гэгэ занимает в моей жизни так много места, — наконец говорит он. То, что он не сводит всё к шутке, просто чтобы насладиться румянцем Се Ляня, лучше всего говорит о том, как возрастает напряжение внутри. — Мне нравится строить жизнь вокруг тебя. Ты достоин… ты заслуживаешь всего самого лучшего. — Как и Сань Лан, — настаивает Се Лянь. — У Сань Лана должно быть что-то своё. Что-то не связанное со мной. Он может поделиться со мной этим после, если захочет, и если ему будет приятно это сделать. Я с радостью поддержу любую инициативу Сань Лана. Но это должно быть прежде всего его решение. Хуа Чэн вспоминает, как бродил по рынку и думал, что бы купить, но так ничего и не купил. Ему видится в этом одиночество, порождённое оторванностью не от других, но от себя самого. — В Призрачном городе много… детей, — несмело начинает он, всё ещё оценивая идею в уме, пусть и решился облечь её в слова. Се Лянь растерянно моргает, явно не улавливая связи. — Я знаю, — говорит он. — Я их видел. Многие дети умирают совсем маленькими, — грустно улыбается он. — Я сегодня с ними играл, — признаётся Хуа Чэн. До сих пор неловко при мысли о том, что он провёл несколько часов под командованием сопливых малявок. — Они не знали, что Хуа-чэнчжу — это я… они звали меня гэгэ. Когда Се Лянь восхищённо улыбается, в уголках его глаз собираются морщинки. — Хотел бы я это видеть, — дразнит он, — большой и страшный Хуа-чэнчжу развлекает детей. — Спешу довести до твоего сведения, что я был с ними строг и безжалостен, — царственно заявляет Хуа Чэн и смеётся, не удержав маску. — Нет-нет, гэгэ совершенно прав. Они меня замучили. Се Лянь смеётся в ответ, и это самый лучший звук, который коснулся ушей Хуа Чэна за весь день. — Я подумал… — продолжает он, желая поделиться идеей с Се Лянем и услышать его мнение и мысли, несмотря на все свои сомнения. — Что, если построить для них дом?.. Не только для этих конкретных, но вообще для всех детей, оказавшихся в Призрачном городе. У них должно быть пристанище. Им совершенно незачем знать, как выживать на улице, — он ловит отголоски неясных чувств внутри, но продолжает, потому что не может остановиться: — Что-нибудь вроде Дома Блаженства. Здание, способное изменять форму, чтобы вместить столько жителей, сколько потребуется. Там их будут кормить и, может быть, даже учить чему-то, если они пожелают учиться. Чему-то полезному, — уточняет он. — Готовить, например, или мастерить. Вот только я не могу позволить им учиться писать, потому что тогда гэгэ не даст мне покоя, как только кто-нибудь из них превзойдёт меня в мастерстве. — Может, Сань Лану стоит учиться вместе с ними, — предлагает Се Лянь, смеясь. — Будешь примером для подражания. Хуа Чэн обнимает его крепче в качестве предупреждения. — Гэгэ, они должны уважать меня, — жалобно говорит он. — Не стоит выставлять меня на посмешище. — О? А ты планируешь часто их навещать? Хуа Чэн думал, что не способен краснеть, но, судя по ощущениям, это не так. — Они способные, — уклончиво отвечает он. — Одна малявка едва не врезала Хэ Сюаню, представляешь? Инициативу подобного толка следует поощрять. И, может быть, гэгэ научил бы их готовить? Твоя наука совершенно точно пойдёт им на пользу, хотя эти засранцы и не заслуживают такой милости. Солнце село, и теперь их омывает лунный свет. Глаза Се Ляня сияют, а кожа будто припорошена звёздной пылью. — Звучит чудесно, — мягко говорит он, — в этом доме будет жить доброта. Хуа Чэн на мгновение замолкает. — Я сказал им, что не добр, — отвечает он, — но что я влюблён в очень доброго человека. В конце концов, это правда: всей той добротой, что в нём есть, Хуа Чэн обязан Се Ляню. Се Лянь обнимает ладонями его лицо. — У тебя такое большое сердце, — произносит он, нежно и любяще. Он стоит на цыпочках, иначе не дотянуться, и Хуа Чэн любит его, любит его, любит его. — Ты этого не видишь, я знаю. Пока так, ничего страшного. Но я буду напоминать тебе об этом каждый день до самой смерти. Преданность и любовь наполняют Хуа Чэна до краёв, но они не мешают ему дышать. Никогда не мешали за всю его жизнь и посмертие. Однако сейчас, впервые за восемьсот лет, ему кажется, что внутри появилось место для чего-то ещё — чего-то неизведанного, что ему только предстоит для себя открыть. И Се Лянь будет рядом.