золотой;

      В мире, где в двадцать лет на твоём запястье появляется имя «предначертанного», жить, откровенно говоря, пиздец. И Алексей Губанов убедился в этом на личном примере.       Когда у знакомых и друзей начали появляться заветные именные метки — Хес почувствовал предвкушение лёгкого пиздеца. Вообще, по его мнению, двадцать лет — слишком поздний возраст для появления какого-то ебучего имени «истинного». У многих ко «дню определения» — нужно же было испортить каким-нибудь «особенным» названием обыкновенный день рождения — уже были устоявшиеся и крепкие отношения, а у части даже свои семьи и — прости господи — дети. И периодически эти отношения люди разрушать не хотели, отправляя своих соулмейтов в свободное плавание — на поиск таких же отверженных или отрёкшихся.       Такими были, например, его родители. У обоих на запястьях — совершенно чужие имена, скрытые широкими кожаными браслетами — Лёша это знал наверняка. Моментами он ловил грустный взгляд мамы, когда она невзначай касалась своего браслета, и сочувствующий — отца. Он не знал, что именно произошло — но со временем начал понимать, что соулмейт матери, которого она знала и, возможно, любила, погиб. У отца же в жизни всё сложилось как-то иначе — он браслет игнорировал намеренно, делая вид, что его не существует, с нежностью целовал маму, возвращаясь с работы по вечерам, и смотрел на неё так по-особенному, как не смотрел больше никто. И жили они вполне счастливо — больше двадцати лет душа в душу, без громких ссор и всегда с теплыми улыбками, обожающие друг друга и своего сына.       Хотя были в его жизни и совсем другие случаи — некоторым его друзьям удалось сойтись по воле судьбы, а были и знакомые, кто терпеливо ждал, когда в его жизни появится «тот самый». Был и друг, который нашел своего соулмейта по сети — и улетел. Собрал вещи, попрощался с сестрой, с родными — и улетел в чёртову Москву, навстречу своей судьбе. В новую жизнь.       Но Губанов-младший почему-то был уверен — его соулмейт ему не нужен вот совсем. И когда в двадцать лет на его коже появилось выведенное «Владимир Семенюк», он закрыл его от посторонних глаз. Родители пытались выяснить хотя бы имя — по крайней мере, сначала, — но довольно быстро от сына отстали. Не им, отрёкшимся, говорить ему о том, как следует жить. И если он когда-то захочет — обязательно расскажет. А пока пусть просто будет счастлив — в конце концов, что для родителей может быть важнее счастья собственного ребёнка?       Лёша, несмотря на своё «мне соул абсолютно точно не нужен», на самом деле уверен в этом так сильно не был. Изначально он ожидал, что ему повезет так же, как школьному другу, что начал отношения с девушкой ещё в десятом классе. Их отношения имели место быть — так решила судьба. Но с ним так не произошло — во-первых, у него даже не было девушки, а во-вторых… Чёртов «Владимир Семенюк» не мог найтись совершенно нигде: ни в окружении, ни в сети. И в какой-то момент Губанов сдался — послал его нахуй — и продолжил жить дальше.       Со временем к нему пришла известность. Конечно, не настолько масштабная, о чём мечтают многие, но аудитория своя была — и немаленькая. И тогда его именем стало лаконичное «Хесус», а всеобще известным — Дмитрий Карпов. Свое Лёше называть на сорок — плюс-минус, как повезёт — тысяч человек не хотелось отчего-то совсем — и так не достигшие возраста определения девушки мечтали однажды утром увидеть на руке заветное «Дмитрий Карпов», а узнай они, что на самом деле он вообще Алексей Губанов… ну нахуй, от греха подальше.       И на вопросы о своем соулмейте Хес отвечал либо максимально лаконичное «нет, ещё не нашёл», либо полностью их игнорировал. И со временем люди почти перестали спрашивать.       Губанов, если честно, и сам уже не верил, что его соулмейт вообще когда-либо найдётся — в конце концов, прошло уже четыре с половиной года со дня определения, а судьба до сих пор не дала ни единого — даже самого маленького — намёка на «того самого».       Но судьба — штука страшная. Хесус в свои двадцать пять переехал в Москву — жизнь в большом городе, тем более в столице, явно перспективнее, чем в том же Новокузнецке — и начались знакомства. Новые коллеги, друзья — Лёша из старой жизни вышел, перечеркнул ее, сняв однажды браслет и черной ручкой аккуратно заштриховав «Владимир Семенюк».       А на следующий день он познакомился с Вовой Братишкиным.       О нём до их знакомства он знал немного — занимается паренёк, вроде, тем же, чем и он сам, начал пару лет назад — чуть позже самого Губанова, а возраста определения ещё не достиг, иначе не ходил бы так — оголяя руки. Хес даже разглядел их однажды — белоснежные чистые запястья, без единого шрама и какой-либо пометки или знака. И только в тот момент почему-то впервые спросил про его возраст. Как оказалось, Вове девятнадцать — всё ещё впереди.       Хесус тогда же частью чего-то нового стал — попал в «восемьдесят девятый сквад» — это элитно, вроде как, считается, немногие могут чем-то подобным в его деятельности похвастаться. Сообщества вообще чем-то новым были, необычным.       И, подписывая какой-то неебически важный договор, на который практически наверняка всем будет похуй настолько, что его даже не откроют, — простая формальность, связанная с бумажками, — Губанов, наконец, осознал, насколько сильно жизнь любит над ним посмеяться. Его взгляд, до этого лениво пробегающийся по строчкам, напоролся на — до зубного скрежета знакомое — «Семенюк». Семенюк В.С.       Выяснять ему почти ничего и не пришлось — полное имя соулмейта было уже на следующей странице. Владимир Сергеевич. И это, блять, по иронии судьбы, ёбаный Вова Братишкин.       Губанов и рад бы был хуй на это забить — только вот не получается отчего-то. И в какой-то момент он даже ловит себя на мысли, что старается выглядеть лучше, когда уверен, что они с Вовой непременно встретятся, он улыбается ему чуть шире, чем остальным — и сам не понимает себя. Ему соулмейт нахуй не нужен, Братишкину, скорее всего, тоже. Хесус вообще считает, что всё, что Семенюку нужно сейчас — свобода. И Леся рядом, которую Лёша не сказать, что ненавидит, просто, видя их рядом, хочется встать и уйти — молча, не сказав ничего.       Хесус не верил, не верил настолько, что даже других Владимиров Семенюков искал — и безрезультатно — по-прежнему ни одного, который подошёл бы. Но ведь у Вовы — Леся, а у него — должен быть никто. Пустое запястье — то, чего он и хотел всю осознанную жизнь.       Только вот что-то внутри твердит упорно — это оно. То, чего ты боялся, от чего пытался уйти и сбежать — вот оно, сидит с тобой в дискорде по вечерам и шутит так грязно и глупо, — но Хес всё равно смеётся. И даже сам не понимает, от шуток Вовы или судьбы. И есть ли между ними сейчас хоть какая-то разница.       Джоин узнает об этом первым.       Просто в какой-то вечер Хес напивается так, что держать всё в себе становится пиздец как сложно. Он рассказывает всё с самого начала — тараторит, сбивается с мыслей, спотыкается на ровном месте, но Стародубцев не перебивает — слушает внимательно, высказать всё, что изнутри тревожит, позволяет. И тогда Лёша снимает браслет — медленно, — вдруг это всё окажется хуёвым сном, а имя с запястья волшебным образом исчезнет, но так не происходит, — после чего руку другу близкому протягивает — и Александр замирает. «Охуевает», — думает пьяный Губанов и отчего-то смеётся истерично, браслет в спешке обратно натягивая. На короткое вопросительное «Вова уже знает?» от Сани головой качает и машет рукой неопределённо — не знает, ну и хуй бы с ним.       Вова очень любит свободу и, кажется, даже любит Лесю. Соулмейты кажутся ему чем-то ненужным и неважным совершенно, и знать имя своего «истинного» он не хочет совсем — правда, жаль, двадцать уже не за горами, а вселенной до чьих-то желаний — дела нет.       С Лесей у него всё слишком хорошо — они даже съезжаются в какой-то момент, хоть оба и не знают нихуя, что будет дальше. А дальше — пиздец. Лесе двадцать исполняется на пару месяцев раньше, чем Семенюку, и утром, в день её рождения, он находит девушку на кухне, заплаканную и расстроенную, с такой виной в покрасневших глазах, что мгновенно понимает сразу всё. Вова утешать людей не умеет совершенно, тем более ранимых девушек, а тем более ту, при взгляде на слёзы которой сердцу хочется выпрыгнуть нахуй из груди.       Братишкин бы, наверное, забрал её боль, если б смог — но ему вполне хватает своей.       И на той холодной кухне он нежно обнимает её, целует пересохшими губами в висок и шёпотом обещает, что «всё у нас обязательно будет хорошо, Лесь». И она кивает быстро-быстро, стирая ладонью слёзы, размазывая тушь по щекам. Верит его словам — как и всегда. А через полчаса — молча уходит с вещами, оставляя запасные ключи от его квартиры на тумбочке в коридоре.       У Лёши в тот день отчего-то очень болит сердце.       Вовы хватает на два дня, а вечер третьего он в одиночестве уже выдержать не может. Его однокомнатная кажется ему слишком пустой и не по-весеннему холодной — даже с закрытыми окнами. И тогда он открывает контакты и звонит последнему из недавних.       И даже не смотрит на имя — он и так знает, кто это.       Хесус приехать к Братишкину готов всегда, в любое время суток — по первому звонку, зову и приглашению. И короткого хриплого «Хес, занят?» хватает для того, чтобы через пятнадцать минут он уже ехал в такси. В мятой одежде и с растрёпанными волосами — сейчас это неважно. Когда дело касается Семенюка — неважным для Губанова становится вообще всё.       Вова встречает его на пороге — и Хес в его глазах такую пустоту видит, что Братишкина ему хочется обнять покрепче и не отпускать как минимум до утра — как, наверное, глупо.       В тот вечер они много пьют, а после играют в какие-то странные глупые игры по инициативе Лёши, чтобы хоть как-то отвлечься. Под утро Вова засыпает на диване, а Губанов, накрыв его пледом, сдёрнутым с кровати, собирается и уезжает — так, ему кажется, будет правильнее.       Но в тот же вечер он возвращается.       Братишкин зовёт его поиграть в приставку и поесть вместе пиццы — или роллов, — Вова спешно говорит, что ему совсем неважно, — и Хес от двух своих слабостей отказаться не может. Семенюку с ним легче, и Губанов отдал бы всё, чтобы всегда видеть его таким улыбчивым.       Они много говорят — о работе, о друзьях, о скваде, о любимых играх, — в которые обязательно нужно будет сыграть вместе, хотя бы ради собственного удовольствия, даже не для аудитории, — о планах на неделю, на будущее в целом — но всегда обходят тему отношений. Семенюк знает — Лёша этому разговору не обрадуется, ему это не нужно и не интересно, в конце концов, ему уже двадцать пять, а он до сих пор отчего-то один, — хотя, казалось бы, Хесус нравится многим, — а Губанову кажется — Вова хочет всю систему соулмейтов нахуй послать.       Вова вновь засыпает рано — отключается под какой-то глупый сериал, который они решили посмотреть от скуки — играть всё равно надоело. Лёша спать не хочет и уезжать пока не торопится — у Братишкина задерживается, выбрасывая коробки из-под пиццы и пустые пивные бутылки, когда слышит тихое «трунь» — и оборачивается. И следом — звонок. Он к телефону бросается быстро, звук сразу же отключая, чтобы не разбудить Вову, когда видит «Леся» на экране. И три непрочитанных сообщения. И сердце от безысходности падает куда-то вниз.       Куртку он надевает уже в подъезде.       Вова утром чувствует себя — впервые после долгого перерыва — счастливым по-настоящему. Каким не был даже в отношениях — вроде бы, счастливых тоже. Хеса в доме он, как обычно, не находит, и, когда берет телефон, чтобы посмотреть хотя бы на время, видит от Леси сообщения и несколько пропущенных — судя по времени, он уже спал, правда, странно, что не услышал.       Больше всего Семенюк хотел бы для неё счастья — и, кажется, так и происходит. Она тепло благодарит его за то время, что они были вместе, извиняется и говорит, что у неё всё хорошо. Леся вообще пишет много: о том, что то, что было у них — лишь попытка заглушить одиночество, о том, что тот, кто должен быть рядом с Вовой — ещё впереди, о том, что у него всё непременно будет хорошо, и о том, что он заслуживает счастья — как никто другой. А ещё о том, что своего человека она, наконец, нашла. И Вова улыбается — его обещание сбылось.       Братишкин за неё радуется по-настоящему — она счастлива, и это для него главное. И совершенно неважно, что на её запястье не его имя, а чьё-то другое — значит, так суждено. Он помечает сообщения как прочитанные и не отвечает — пусть будет так. Ему кажется — это верно.       Время для Вовы летит — неделя пролетает за неделей, а заветный двадцатый день рождения — всё ближе. Семенюк теперь много времени проводит с Хесом — который, почему-то, стал немного отстранённым после их последней встречи, — и Джоином, теряясь то у кого-то из них дома, то где-то на улицах Москвы. И если второй для него был близок давно, то Хесус стал, можно сказать, очень хорошим другом за рекордно короткие сроки. Им комфортно находиться рядом друг с другом — и, что ещё важнее, их обоих это вполне устраивает.       Хесус свои двадцать шесть празднует скромно — он не любитель праздников и вечеринок, поэтому они просто собираются сквадом в дискорде ближе к ночи и поздравляют его по очереди, периодически друг друга перебивая. И от этих людей слышать поздравления ему особенно приятно — пусть и не так много времени он с ними знаком, но они смогли стать ему родными — и, чёрт возьми, это охуенное чувство — понимание того, что у тебя появились люди, близкие тебе настолько, что их можно назвать даже второй семьёй.       Братишкин всё-таки поздравляет его лично — приезжает к нему на следующий день без приглашения, успевая прям перед стримом — и из-за этого него тот откладывается на полчаса. Хес от подарков отказывается, но Вова всё равно шлем виртуальной реальности ему оставляет — а после уже в такси наблюдает за ним в онлайн-режиме, — и думает о том, что Карпову хочется дарить подарки — он слишком смущённо на них реагирует, но всё равно видно — счастлив.       Весь вечер перед глазами Вовы стоит улыбающийся Хесус.       Губанов думает о том, что свой коэффициент интеллекта восемьдесят девять Вова за время их общения вполне оправдывает — раз он до сих пор не заметил того, о чем уже переговариваются другие, — и не только их фанбаза, но и участники сквада. Об этом как-то спросила даже недалёкая Гайка — правда, Хесус всё равно ничего ей не ответил, а просто вышел из дискорда — он сам не знал, что между ними происходит, что уж там говорить о других.       Вове же кажется, что со временем Хес к нему оттаивает. И то ли это из-за разговоров о том, что кому-то в жизни повезло — как Лесе, — этот момент, кажется, Губанов даже уточняет, — старым друзьям и тем же Стинту с Нелей, которые оказались истинными, а кто-то — как они — сами по себе, то ли из-за чего-то другого. Но Вова, наконец, успокаивается — причина не важна, пусть хоть тот неожиданный подарок на день рождения Карпова. Главное то, что жизнь, похоже, наконец-то наладилась.       Но день рождения всё же наступает.       И утром Вова видит на запястье «Алексей Губанов».       Понимает Семенюк не сразу. Лишь тогда, когда вбивает имя в поисковик.       Сука, ебучий Хесус.       Ёбаный Дмитрий Карпов по итогу оказался нихуя не Дмитрием. Вова и не знал раньше — в соцсетях Хес подписан иначе, и никто из сквада по имени к нему никогда не обращался. По крайней мере, в его присутствии — исключительно «Хесус». Вот же сука Лжедмитрий, блять.       В тот же вечер он приезжает к нему. Молча, без предупреждения о визите — вряд ли он был нужен. Губанову стоило догадаться — и, если он не поймет, это будет не вина Вовы.       Дверь ему открывают сразу же. У Братишкина в какой-то момент появляется мысль о том, что Хес караулил у входа весь вечер — зная его, это было бы неудивительно. Но Вова предпочитает не думать вообще — так живётся как-то проще. Он проходит в прихожую и дверь за собой прикрывает осторожно, оставляя щель. И так и стоит на пороге, не решаясь пройти дальше — к нему.       — Ты уже знаешь? — тихий Лёшин голос прорезает тишину комнаты.       — Да.       Обоим сложно сказать, что они чувствуют в этот момент. И они так и стоят молча, смотря друг на друга нерешительно. Хесус, который последние месяца три слишком много думает о Братишкине и о том, как рядом с ним отчего-то так, блять, комфортно. И Вова, который имени Губанова на своём запястье не ожидал вообще. И у обоих внутри — ебучий ураган эмоций.       Лёша думает о том, что нужно было признаться раньше, хотя бы просто показать имя — и будь что будет, Вова ему важен, он ему нужен — и как хуёво понимать это настолько поздно — в момент, когда правда уже открыта, — корочка содрана, а кровь никак не останавливается.       Семенюк думает о том, что так не бывает — они же, блять, лучшие друзья, и похуй, что Хес всегда улыбается так, что внутри взрываются фейерверки, что выглядит так, что его хочется касаться постоянно, что без него — пусто, одиноко и совсем не так — неправильно.       В тот вечер поговорить им так и не удаётся.       Братишкин после пары минут тишины резко вздрагивает — словно от удара, — быстро отводит взгляд, разворачивается и дверь за собой закрыть не забывает.       Но, к сожалению Хеса, снаружи, оставляя его с подарочным пакетом в руках.       Поговорить им удаётся в следующий раз лишь спустя неделю — когда Джоин собирает в очередной раз компанию из Хеса, Вовы, Гаечки, Стинта и Нели.       Макс и Неля своих надписей уже давно не скрывают — Лёша им даже завидует немного. На их запястьях имена друг друга написаны красивым золотым — они вместе, предназначенные друг другу судьбой. На запястье Губанова — чёрные закорючки уже шесть лет.       И на запястье Вовы, удивительно тихого на протяжении всего вечера, тоже. Скрытые рукавами, — Хес помнит, что он никогда их раньше не носил, — угольные буквы, складывающиеся в его имя.       Они взгляды друг на друга и на чужие руки бросают по очереди, — словно школьники, которые боятся, что их заметят, — и ведь оба действительно замечают. И сразу же отводят глаза. Им рядом находиться сейчас — слишком странно и неловко. И что им дальше делать — хуй бы кто знал.       Губанов не выдерживает напряжения, — которое, кажется, замечают все вокруг, — первым — хватает Семенюка за руку и ведёт куда-то прочь — из кафе, от Сани и друзей, которые провожают их неопределенными взглядами — «шеф» уходит куда-то за ручку с Хесусом.       Удивительное зрелище, наверное.       — Слушай, Вов, я тут подумал… — Губанов начинает неуверенно, но Братишкин смотрит на него внимательно — даже заинтересованно — и не перебивает, и Лёша продолжает, — если уж и получилось так, как вышло, то… я не говорю, что это обязательно, просто… нам в любом случае нужно научиться с этим жить, понимаешь? Но если ты против, то я…       — Хес, — Вова перебивает и качает головой, — не надо.       Губанов замирает, отпускает чужую руку, так речь и не закончив — глаза неловко отводит в сторону, понимая, что зря вообще этот разговор затеял — и на что он вообще надеялся. В этой ситуации даже о дружеских отношениях говорить вряд ли возможно.       — Я не против.       Хесус ушам своим сначала не верит — но Братишкин руку свою поднимает и рукав кофты чуть задирает. «Алексей Губанов». Парень впервые своё имя на чьей-то коже видит, осторожно запястья чужого касается и вверх поднимает, и смотрит на Вову, словно разрешения спрашивая. Тот кивает, и Хес подушечками пальцев осторожно проводит по надписи, изучая, а после подносит руку к пересохшим губам — и целует.       И надпись на чужом запястье цвет на глазах изменяет — на золотой.       У Братишкина по спине стадо мурашек пробегает. Он аккуратно руку свою из чужой высвобождает, боясь отчего-то Хеса оттолкнуть, — задеть, обидеть, — перехватывает его руку и касается браслета.       — Можно? — Вова дожидается нерешительного кивка и двумя руками преграду кожаную стягивает. «Владимир Семенюк» под ним перечёркнуто многочисленными линиями, но парень не злится. Братишкин внимательно осматривает каждую из них и, поднимая взгляд, усмехается.       — Вот это мы теперь заживем, Лёш.       Хесус ловит весёлый взгляд Вовы и улыбается в ответ — впервые за неделю счастливо — и понимает, что тот, чёрт возьми, абсолютно прав — теперь они точно заживут.