Тварь

Джекилла разбудил громкий (нарочито громкий) хлопок двери. Он столько раз говорил ему не делать этого. Но он, конечно же, продолжал. Назло. Как маленький ребёнок, который обижен на родителей и ищет способ выяснить отношения. Не было сомнений, что Эдвард мстил ему. За сам факт своего появления и уродливого половинчатого существования. Генри повезло. Он, как всякая божья тварь, заключал в себе два полюса, имел два лица. Злое и доброе. Хайду досталось только злое. Генри был прекрасен в своей ангельской непорочности. Все самые мерзкие страсти хранились в глубине его сердца, и ни один человек не мог предположить их в нём. И все они отпечатались безобразной гримасой на лице его несчастного создания. Эдвард был отвратителен. Одного взгляда на него хватало, чтобы увидеть страшное гнилое нутро. Всё светлое и святое превращалось в нём в кривую нелепую пародию на себя. Он и сам был пародией. Эдвард Хайд, удивительное создание Генри Джекилла. Его плоть, его кровь, его уродливое жалкое детище. - Доброй ночи, Генри, хотя я уверен, что для тебя она не такая добрая, как для меня. Ты, кажется, спал? – Эдвард ухмыльнулся и рухнул на стул напротив Джекилла, - Не будешь против, если я закурю? – доктор не ответил. – Я знал, что ты не откажешь. Он пододвинулся к столу и поднёс сигарету к горящей свече. Жёлто-оранжевый огонёк с треском переполз на кончик сигареты, вспыхнул и отразился зловещей искрой в тёмно-зелёных, лихорадочно блестящих глазах. Откинув лохматую, кажущуюся в темноте звериной, голову, Хайд сделал несколько затяжек и выдохнул струю сероватого, крепко пахнущего дыма в лицо Генри. - Знаешь, я всегда поражаюсь тому, как ты можешь спать по ночам, когда вокруг кипит жизнь. О, она не сравнится с тем убогим дневным существованием, скованным рамками приличий и этикета, которое ведёшь ты. Ночь – это моё время, ночь - это безумие, затаившееся в тёмных переулках и поджидающее жертву, это животная страсть и неземная любовь в грязном дешёвом борделе, это свобода быть самим собой, - он говорил с восторгом, смакуя каждое слово на языке. В самой его манере говорить было нечто непозволительное приличному человеку. Ничем неприкрытый порок, чувственное наслаждение. Один его тон звучал жестокой насмешкой над всем, что есть святого в душе человека. Он бросал на Джекилла двусмысленные взгляды, заставляя того отворачиваться с нескрываемой брезгливостью. - Я доволен своей жизнью, и мне совершенно неинтересно выслушивать истории о твоих похождениях, - сухо заметил доктор, - Ты мог бы перестать курить? – его нервы были истощены с начала эксперимента, и это давало о себе знать приступами неконтролируемой раздражительности, от которой страдали все близкие ему люди и которая так забавляла Эдварда. - Конечно, - он демонстративно потушил сигарету о столешницу, оставив на ней серый пепельный след, - Ты всегда говоришь, что тебя устраивает твоя жизнь, но скажи, почему тогда ты уже несколько недель сидишь в своём чёртовом кабинете, заперев дверь на засов, никого не впуская и дрожа от каждого шороха? Признай, что ты боишься. Но кого, Джекилл? Хайд никогда не говорил что-то без скрытой цели. Каждый звук, вырывающийся из его растянутого оскалом улыбки рта, имел значение. Каждый звук должен был острым осколком вонзаться в раздираемую сомнениями и страхами душу его создателя. Он знал самое уязвимое место Джекилла – сердце. Слабое человеческое сердце, полное противоречий. Как приятно терзать его, извлекая наружу все самые тёмные и потаённые чувства, всю грязь и мерзость, и доказывать, что это и есть его истинная суть, не сжатая рамками условностей, которую он с таким рвением отрицает. - Это тебя не касается, - твёрдо ответил Генри и гордо посмотрел на истязающее его существо глазами невинного мученика. Его открытое лицо излучало спокойствие. Эдвард ненавидел, когда он вёл себя так – строил из себя святую добродетель. Он, чья душа породила абсолютное зло. Сатана, принявший облик ангела. Хайда охватила неконтролируемая ярость. Он вскочил на ноги, отшвырнул стул и встал вплотную к доктору. Джекилл ощутил его запах. Резкий и удушающий. С привкусом металла (а может, крови?). - Не смей так на меня смотреть, - Эдвард поставил конец трости на грудь противника, - Благословенная невинность, беспомощная овечка. Неужели тебе самому не противно быть таким лицемерным и лживым куском дерьма, Джекилл? – процедил он сквозь зубы. Хайд навис над ним, и Генри смог увидеть вблизи лицо своего кошмарного двойника. Сверкающие дьявольским огнём глаза с поволокой, раздутые чётко очерченные ноздри, высокий, скрытый тёмно-русыми, сырыми от пота волосами, лоб и сладострастный оскаленный рот. Из-под расстёгнутого воротника вымокшей, покрытой липкими пятнами не то вина, не то крови рубашки виднелась красная шея с напряжёнными жилами. Он олицетворял собой насущный грех, жуткое преступление, роковую тайну, совесть убийцы. И сейчас он взывал к его душе, требовал у неё ответа за всё. - Ты не в праве меня обвинять, ты неудачное последствие эксперимента, только и всего, - не слишком убедительно произнес Джекилл. Эдвард посмотрел на него со смесью недоумения и гадливости и громко рассмеялся. - Вы только посмотрите, член почётного общества, самый приличный и добропорядочный человек в Лондоне, а так нагло лжёт. Да-да, лжёт. Причём, самому себе, - он намеренно растягивал слова, - Я это ты, Джекилл. И ты это прекрасно знаешь, но отчего-то каждый раз разыгрываешь этот глупый спектакль. - Это сатанинское наваждение, больной бред, - как обезумевший шептал доктор, - Ты не можешь быть мной. Я бы никогда не… - Не связался бы с той шлюхой? А зря, она, между прочим, тебя любит, - неприкрытый цинизм сочился в каждом слове Хайда, - Не убил бы этих лицемеров, которые не слушали тебя и отказали в проведении эксперимента? Да, может быть, ты бы не сделал этого, но в глубине души ты этого желал. Чёрт возьми, я исполняю твои самые потаённые желания, а ты остаёшься недоволен. Или, может быть, ты хочешь чего-то ещё, а? – он плавно провёл тростью от середины груди до подбородка и приподнял голову Генри. - Нет, я никогда не думал ни о чём подобном и сейчас… - Джекилл запинался от сильного волнения, - Нет, ни за что! – он отбросил трость мучителя и поднялся на ноги. Его разгорячённое лицо пылало благородным гневом, зелёные с жёлтым пятнышком на радужке глаза блестели. - Ты уверен в этом? – Эдвард, приподняв бровь, посмотрел на создателя и как бы невзначай дотронулся холодной жёсткой ладонью до его руки, - Ты обманываешь сам себя, Генри, я знаю, что ты хочешь того, о чём мы оба с тобой думаем. Ты боишься своей порочности. Но она есть в тебе. В нас. Доктор хотел что-то возразить, но крепкие руки противника схватили его за плечи и прижали к стене. У Хайда была железная хватка и нечеловеческая сила. Поэтому Генри не мог даже пошевелиться, не то что вырваться. Они смотрели друг на друга и не могли скрыть глубочайшего презрения, лютой ненависти. Ненависти, которая может возникнуть в душе только по отношению к тому, кого ты слишком хорошо знаешь, кто так сильно напоминает тебе самого себя. Они ненавидели друг друга, как человек ненавидит собственное отражение, видя в нём несовершенства. До зубовного скрежета. До слепого гнева. До потери пульса. Если бы они могли, они бы тотчас же уничтожили друг друга. И, вероятно, они бы так и поступили, если бы не то другое чувство, которое клокотало в груди и сдавливало дыхание. В котором так легко признавался Эдвард и которое так настойчиво отрицал Генри. Это была страсть, безумное желание, наваждение, жажда удовольствия и греха, за которым следует жестокая расплата. Но это потом, а сейчас... Хайд запустил пальцы в собранные волосы Генри и резко потянул вниз, заставив соперника поднять голову. - Что ты делаешь? Ты сошёл с ума! – вскрикнул доктор, безуспешно пытаясь освободиться из удушающих объятий, - Я не ты, я не хочу этого, слышишь? Джекилл согнулся от глухой тяжёлой пощёчины. - Я слишком хорошо тебя изучил, я знаю всё, чего ты хочешь, каждое твоё потаённое желание, поэтому закрой свой рот. Хотя я знаю один способ, как его заткнуть, - прорычал Эдвард и, подняв голову Генри, впился в его губы хищным поцелуем. Сердце доктора отчаянно застучало, голова закружилась, а ноги стали ватными. Он хотел кричать, хотел ударить мучителя, но не мог. Это было отвратительно. Отвратительно приятно. - Что ты… Что ты… Делаешь… - только и успевал восклицать доктор, прерывисто хватая воздух широко раскрытым ртом. - Делаю то, о чём ты мечтал ночами, лёжа под одеялом и боясь даже прикоснуться к себе, - прошептал Хайд на ухо создателю, а затем прихватил губами мочку уха. С губ Джекилла сорвался невольный стон. Он проиграл, так явно обнаружив своё желание. Но что он мог поделать, если эта мерзкая изворотливая тварь проникла в самые сокровенные уголки его души и так хорошо изучила то, что ему было нужно, о чём он грезил, в чём каялся со слезами. Эдвард Хайд. Его создание, его страшный грех, его тайна. Хайд спустился к шее и пустил в ход острые зубы, заставляя Джекилла изворачиваться и тихо стонать. Каждый стон жертвы приносил ему нескончаемое удовольствие, потому что с каждым стоном падали святыни доктора, таяла его мнимая добродетель. Он ненавидел его и хотел одного – разрушить до самого основания. Разве можно подумать без восторга о том, что он, тот, чьё имя Генри не мог произнести без отвращения, станет свидетелем и причиной его падения. Он завладеет им полностью. Он станет им. Эдвард сгорал от предвкушения победы. Словно дикий зверь, он разорвал белоснежную накрахмаленную рубашку доктора и принялся поглаживать его по широкой груди и покрывать тело поцелуями. Он делал это с небывалым остервенением, с восторгом отмечая, как мягкое и послушное тело создателя отзывается на каждое его прикосновение. Эдвард знал, как доставить удовольствие, но сегодня он превосходил самого себя, лишая жертву последних сил к сопротивлению. Дорожка из поцелуев и укусов спускалась всё ниже, и, когда она дошла до пояса, Хайд резко остановился и поднял голову, заглядывая в лицо Джекилла. О, какое разочарование, какая мольба отразились на нём, но это не удовлетворило Хайда. - Что же, ты, в самом деле, не такой, поэтому на этом мы прервёмся. Можешь торжествовать, ты отстоял свою добродетель, - с улыбкой прошипел он, обнажая змеиные клыки. Генри молчал, сгорая от стыда и желания, - Хотя если ты меня попросишь, я могу продолжить, - небрежно бросил Эдвард. - Я… прошу… - голос доктора звучал нелепо и жалко, но этого было мало. Нужно унизить его ещё больше, сломить его гордость окончательно. Хайд вытерпел от этого зануды и праведника слишком много, чтобы простить так легко. Если ему выпал шанс поиграть, он хочет повеселиться как следует. - Умоляй. Джекилл замялся, тогда Эдвард как бы невзначай дотронулся рукой до его тела. Жертва вздрогнула. Что-то скрутило внизу живота. Тёплый комок. Он не выдержит, не выдержит этой пытки. На глазах Генри выступили горячие слёзы. Он знал, что заплатит за каждую секунду этой ночи чувством вины, греховности и грязи, слезами раскаяния и сожаления. Но сейчас, сейчас он хотел одного. - Умоляю, сделай это со мной. Хайд оставил последнюю красную метку зубов на животе доктора, а затем поднялся. Уродливый в своём обычном состоянии, в пороке он становился по-настоящему прекрасен. Это была его стихия, и он владел ей. Джекилл дотронулся рукой до разгорячённого покрасневшего лица и посмотрел в ставшие совсем тёмными глаза своего мучителя. Но Эдвард не любил подобных нежностей. Он грубо схватил Генри и бросил его лицом на стол, за которым они совсем недавно вели споры. Изнеженное тело билось в экстазе от боли и удовольствия. А дальше - всё, как в тумане. Сильные руки Хайда, его шершавые брюки, ногти, оставляющие на спине красные полосы, поцелуи в затылок, тяжёлые удары, расцветающие под кожей гематомами. Он был виртуозом в искусстве разврата, но ненависть заставляла его быть таким страстным, каким не заставила бы самая сильная любовь. Последний громкий нечеловеческий крик сорвался с губ Джекилла и, измученный, но довольный, он обмяк, стал податливым, как воск. Сбылось его давнее запретное желание, которого он страшился и которого жаждал. Он испытал величайшее падение и величайшее счастье. Обжигающее чувство стыда, смешанное с наслаждением. Растоптанный и униженный, лишённый остатков гордости и достоинства, он проиграл, поддавшись искушению. Но больше такого не повторится. Это первый и последний раз. По крайней мере, так он пытался себя успокоить. Он победит порок, задушит его ростки, пустившие корни в его израненной усталой душе. Но не сейчас, сейчас в нём слишком мало сил, чтобы противиться злу. Злу, принявшему человеческий облик. Злу, имя которому было Эдвард Хайд. Эдвард, довольный окончательной победой, помог противнику натянуть одежду и кинул того на диван – приходить в себя. Весь раскрасневшийся, с глазами, затянутыми поволокой, приоткрытыми, опухшими от поцелуев и укусов губами и растрёпанными волосами, доктор не походил сам на себя. Хайд любовался его видом. Видом грешника, впервые ступившего на скользкий путь разврата. И это только начало, со временем, Генри погрязнет в пороке. И тогда он будет окончательно повержен им, Эдвардом Хайдом, его собственной тварью, которую он взлелеял и создал в своём сердце. А пока их ждёт ещё много совместных ночей, полных жгучей страсти и не менее жгучей ненависти. И никто, и ничто не сможет их разлучить. Потому что они – одно целое.