Очнись

Больно. Правый бок разрывает жгучее ощущение, почти не выносимое, и голова кружится. Ладонь, прикрывающая рану, мокрая и липкая. Кровь? Кровь. Она пачкает светлый плащ, который, кажется, был совсем новым, только будто на скорую руку зашитым неаккуратным швом на левом плече. Почти как у него на груди. Родион шатается из стороны в сторону, но идёт. Нельзя упасть, только не здесь. Он уже и так был на дне, да и сейчас не так далеко. Сознание постепенно терялось. Вспышка, ещё одна, картинка перед глазами плывёт. Мама, смерть, нож, Оля, карандаш с капельками крови. Соберись, твою мать! Он почти посреди проезжей части, но машин нет, здесь вообще нет никого и ничего, кроме двухэтажного дома с яркой отделкой в паре сотен метров от него. Что это? Что он вообще здесь делает? — Остановишься — помрёшь прямо здесь, Меглин, — произносит голос. Мальчишка этот. Снова тут. Родион не скучал. — Ты же понимаешь, что ещё немного, и не вернёшься обратно уже никогда. Очнись. — Да-да, болтай, говори давай, снова ты тут, припёрся, ага, — бормочет Меглин, сильнее сжимая рану. Ножевое, черт возьми. Навыки-то растерял, а сейчас влип по самое горло. Мальчик шагает рядом, в своей бордовой куртке и потёртых джинсах, даже не пытаясь помочь ему. — Нахрена ты мне нужен тут? — Сам подумай. Думай давай! — он злится. Кричит на всю улицу. Пусто так, никого нет. Серое всё. — Я тут, а тебе хреново. В этом он, конечно прав. Головокружение не останавливается. Оно уже почти родным стало, ближе, чем мать, чем отец. И Родион ничего не понимает. Ничего, блять, не понимает. Хочется курить. Даже таблеток у него с собой нет. А кровь капает на тёмный асфальт. Что за парень? И чего он таскается за ним всегда? Балаболит на ухо, орёт, насмехается. Берётся он откуда? Ответ где-то близко, но у Меглина от боли всё тело сводит так, что размышлять здраво не получается. А когда вообще получалось в последний раз?.. Кажется уже, что никогда. — Дом видишь? Ты же был тут. Пару дней назад, Меглин, помнишь? — мальчишка не отстаёт с разговором. Ладно, лучше уж ему не молчать, это хоть немного отвлекает. — Она там, иди. Кто такая «она»? И не был он в этом доме. Он в комнате был, той, с большой дверью. Там за дверью что-то важное, важное, да попасть туда он никак не может. И в больнице был, с этими тварями. Ликвидаторы. Начальница потом пришла, он видел её до этого едва ли больше двух раз, в магазине. Орала, таскалась за ним. Прилипла, как банный лист. Не к ней ли идёт-то? Дом огражден высоким забором, калитка закрыта с обратной стороны. Он пачкает ручку кровью, чтобы узнать это. Жмёт на замок, тоже оставляя красный отпечаток, почти воет от резкого чувства внизу живота, крепче прижимает край плаща к сочащейся кровавой ране, падает на колени, головой упираясь в ворота. И мальчик вокруг него машет руками, что-то говорит, может, даже кричит, но всё, что слышит Родион — тягучий гул. От него перепонки едва ли не лопаются, но в теле чувствуется лёгкость. Пусть так и будет. И не надо ему ни в какой дом. Он чувствует, что голова касается плитки. Калитка открылась. Магнитная, наверное. Жучки там, точно жучки, прослушка. Он лёг. Ну, лежи, так спокойнее. — Меглин, в себя приди! Очнись, глаза открой! Меглин! — Да отстань ты, уйди, отстань, — еле выдавливает из себя слова. Родиону вроде легче, а парень это никак не поймёт, что ему и тут неплохо. Не хочет он идти никуда. Дом, она, не надо ему это… Но глаза почему-то всё равно открывает. Мальчик глядит то ли испуганно, то ли разъяренно. И в его взгляде что-то… Ладно, от встанет. Родион с хрипом поднимается, на подгибающихся ногах медленно шагает раз, второй, скоро оказывается у светлых ступенек, хватаясь за перила преодолевает лестницу и с грохотом впечатывается в стекло. И оно тут же покрывается красным. Вау, ему и правда очень хреново. А за стеклом она. Волосы короткие, растрёпанные, ошалелый взгляд, чуть приоткрытый рот. Сейчас снова начнёт истерить. Бабы… Он не хочет слушать. Чуть поворачивает голову к мальчишке. — Ты смотри, злая. Достала меня. Парень в ответ лишь хмыкает в полуулыбке. Странное лицо, не идёт ему. И он уходит. Чего, совесть проснулась? Надо же, послушался. Ну, иди, иди. Уходи, потом не прибегай только. Как же все надоели. Ребёнок он что ли? — Что? — громкий женский вопрос. Началось. — Меглин, что… Кровь у тебя. В дом, быстро! У неё на руках ребёнок. То ли кукла, то ли настоящий. С вьющимися волосами и бантиком. Девочка. Моргает, отворачивает от него лицо, прячась у женщины в ключице. Живая значит, настоящая. Меглин вздыхает тяжело, собирает силы в кулах и заходит в открытую дверь. Всё смешалось — ковёр, стол, какие-то картины на стенах. Нет, не картины. Фоторамки. Трое на них — семья. Она это что ли? Маленький человек — девочка у неё на руках. Она, ага, точно она. А мужа-то нет рядом. Ну, конечно, там всё по глазам понятно. Родион хочет усмехнуться, но вместо этого корчит лицо в болезненной гримасе. Сдохнет он сейчас. Падает на диван. — Посиди тут, хорошо, мама сейчас придёт, сладкая моя, — доносится голос в паре метров от него. А голос-то приятный, когда не кричит, нежный. С ним в таком тоне, конечно, никто не станет говорить. И не надо. А лучше пусть вообще ничего не говорит, баба эта. — Меглин! — Да что тебе, что надо тебе? — говорит тихо. Силы-то заканчиваются. Сейчас сдохнет. — Выпить есть что? Выпить, покурить? — Может мне ещё тебе ужин приготовить? — возмущённо. — Дай сюда, снимай. Она стягивает с него плащ. Ткань пачкает обивку дивана и её ладони. Меглин почти не помогает, лишь едва дёргает правой рукой, чтобы освободить бок. Кровь сочится через рубашку. И ему больно, очень больно. Это чувство выбивает искры из глаз, дыхание спирает. Женщина что-то бормочет себе под нос, может даже матерится, вздыхает, руками двигает очень быстро. Расстёгивает рубашку, подрывается с места, бежит куда-то, потом возвращается, ставит что-то на стол с громким звуком. Он глаза закрыл, не видит, но догадывается, почти видит эту картинку у себя перед глазами. Дышит ещё. Ладно, дышит так дышит. — Что случилось? Где ты был? — спрашивает она, а голос почти срывается на крик. Да не ори ты, спокойно же можно. От эмоций жизнь сложнее. — Говори со мной! — Бежал. Бегал я, от бандита. Псих. Наш, понимаешь? Ай, да ни черта ты не поймёшь, работаешь плохо, думаешь много, да всё не о том, — он говорит почти без остановки, паузы между словами ничтожные. Будто боится не успеть сказать. С ума сходит. Или сошёл давно уже. — Ты… — её руки, до этого обрабатывающие рану чем-то с резким запахом, замирают на мгновение. — Снова?.. Меглин? — Меглин-Меглин. Чего снова-то? Опять я, а не снова. Всю жизнь Меглин. Десять лет, нет, не десять, много, много лет. Чего остановилась? Я сдохну сейчас. Она снова касается бинтом пореза. Глубокий, наверное. Жжёт сильно. Не помогает. И больно ему, сука, так больно. Втягивает воздух сквозь зубы, со свистом. А женщина прикладывает проспиртованную ткань снова, надавливает сильнее, чем нужно. Чем-то шелестит, дышит шумно, но молчит. Молчит долго, минут пять, десять. И Родион молчит. Едва ли в сон не проваливается, но держится, знает, что не сон это вовсе. Не надо ему туда. Тут уже тоже неплохо. Ему дали таблетку, забинтовали рану, она даже в скорую позвонила, кажется. И всё в полнейшей тишине. Женщина поднялась на ноги, шагнула от дивана на пару шагов назад. Смотрит на него, прожигает, а он своими полуоткрытыми тупо наблюдает за каждым малейшим движением. — Меглин? — зовёт. А голос какой-то непонятный. Тоже ей больно? Он не отвечает, просто поднимает глаза чуть выше, вперивает взгляд в её ровную переносицу. Она ничего не говорит еще пару секунд. А затем: — Кто я? Кто она? Да чёрт её знает… Кто-то. Кто-то, кто всегда его вытаскивает. Это он понимает. Но не помнит. Не помнит ничего совсем. — Ты мать, — лишь отвечает он тихо. — Твоё же дитя? Мать значит. Её. — Ты снова не в себе, — произносит женщина. Она даже не спрашивает. Не упрекает. Констатирует факт. И головой качает, хватаясь за голову. И правда, кто она? А он кто? А они?.. — Ты стал нормальным, почему опять?! И она, кажется, начинает плакать. В доме тихо, только её частые всхлипы и его редкие протяжные хриплые стоны нарушают тишину. Больше звуков никаких. Никаких. И вдруг — детский возглас. Короткий такой. Не радостный, скорее удивлённый. Меглин детей знает. Понимает. Они ему отчего-то доверяют всегда. Только вот «всегда» — это когда? Он запрокидывает голову. Ищет малыша, пытающегося что-то сказать. Вот она, сидит в светлом комбинезоне на кресле у стола, в руках сжимает какую-то мягкую игрушку и смотрит на женщину. Та всё ещё не может совладать с эмоциями. И чего ревёт? Ему непонятно. И девочка тоже не понимает мать. Он пытается двинуться, но это вызывает разрывающую острую боль. Снова хрипит. Ребёнок обращает внимание и на него тоже. Он хочет улыбнуться ей. Не знает, почему. И не знает, получится ли, но непроизвольно растягивает губы в кривоватой улыбке. Смотрит в её личико. У неё глаза почему-то до боли знакомые. Он видел их, но не помнит. Вспоминай, Родион, вспоминай, думай, думай, что видишь? Бабы этой глаза? Нет, у неё темнее. Цвета горького кофе, с уголки глаз опущены. Не её. Не матери глаза. У девочки чуть светлее, карие, но с зеленоватым оттенком. Он точно видел их. Тогда, раньше, в его прошлой жизни. Или нет… Больница, охранники-сволочи, парень этот с его назойливыми разговорами и советами ненужными. У него похожие глаза. Добрые. И еще… Ещё что-то. Он не видит. Смотри, Меглин, думай, внимательнее. Ему сейчас кажется, что глаза этого ребёнка — самая важная в мире загадка. Для него так точно. Зеркало. Это зеркало. На него смотрят глаза. Эти самые. Оттенок молочного шоколада, а на самом краю радужки — другой. Зеленый. Бирюзовый почти. Странное смешение цветов, но красиво. У девочки красивые глаза. И… у него. У Меглина такие же. Девочка улыбается в ответ, по-смешному поднимает и опускает игрушку, чуть склоняет набок голову, смотря на Родиона. А он со всей силы зажмуривает глаза. На него обрушивается всё, что смогло снова спрятать вглубь мозга, вглубь души. "Очнись..." Его снова не было тут. Несколько часов, а до этого - больше года. Да, это точно был не он. Чёрт, голова раскалывается. Дышит тяжело. Давай, Родион, цепляйся за что-то. Есеня тут рядом. Стоит, отвернувшись, смотрит в пол и пальцами в волосы вцепилась. Он не хочет, чтобы она чувствовала себя вот так сейчас. Надо поговорить с ней. О чём угодно, лишь бы снова не потеряться. — Ты бы чаю мне сделала, а то какая из тебя хозяйка, — бормочет, закрывая и снова открывая глаза. Ему тяжело смотреть на свет. Девушка резко оборачивается. Глазами хлопает. Он обожает её этот взгляд. Шокированный, но не печальный. Поняла? Хоть бы поняла… — Ты… — Чай, Стеклова! — говорит чуть громче. Рассмеяться хочется. Но больно. Бок саднит до жути. Она выдыхает, кажется, облегчённо. — Да, я сейчас. И она удаляется на кухню, совершенно точно зная, что он не пьёт чай. И совершенно точно зная, что он тут. Возвращается через минуту, но Меглин этого уже не замечает. Глаза его. Ребёнок Есени. Этого же не может быть, не так ли? Он прямо смотрит на девочку. Она увлечена своей одеждой, опустила голову вниз и постоянно убирает от лица кудрявые русые прядки. Милая. А нос её. И губы, вроде бы тоже, но он не видел их уже будто сотню лет, поэтому не может определить точно. Он скучал. Вряд ли скажет это когда-то, но факт остается фактом. В горле пересыхает от нахлынувших воспоминаний и чувств, он кашляет, и кашель этот отдаётся спазмом внизу живота. Замечает Есеню, которая смотрит прямо ему в глаза. Молчит. И она молчит тоже. Переводит взгляд на малышку. Молодец.Достойная смена. Умная, без слов его вопрос понимает. — Вера. В честь мамы, — произносит, чуть опуская голову. Родион хмыкает. Ве-ра. Ему нравится. Нравится, конечно. — Глаза красивые. Есеня улыбается. Знает, что у неё совсем другие. И у мужа её — тем более. — Да. Меглину нужно это обдумать. И отдохнуть нужно. А с этим он ещё разберётся. И глаза он закрывает совершенно спокойно, не боясь, что пропадёт снова. Только не теперь.