Ты не узнаешь

Шико часто остается в королевской спальне, но спит, как правило, в кресле — и как ему, с его длиннющими ногами, может быть там удобно? Не потому, что чего-то опасается. Скорее, это его своеобразный способ продемонстрировать Генриху свое не менее своеобразное уважение. Генриху нравится думать, что это уважение, каким бы оно ни было, предназначено лично ему, а не его титулу, семье, положению — в конце концов, Шико, время от времени все же выказывающий заботу об авторитете власти, сам точно не чувствует себя связанным подобными мелочами. Порой, очень редко, Генрих сам просит Шико остаться с ним на ночь. В такие моменты тот обычно хмурится — на тонком длинном носу появляется забавная трогательная морщинка — и едва заметно вздрагивает. И снова не потому, что опасается каких-то непристойных поползновений — просто такая просьба означает, что что-то случилось, и Шико пытается с лету определить, что именно: то ли все-таки заговор, то ли у короля просто в очередной раз разыгралось воображение. Когда вскоре после отъезда Сен-Люка с супругой в Анжу Генрих снова просит Шико остаться, тот зевает демонстративно и уточняет: — Сын мой, только не говори, что ты снова слышишь глас Божий. Генрих взмахивает рукой в ответ на это предположение и отворачивается к окну, скрывая горькую усмешку. Шико и в самом деле устал, иначе не упустил бы случая снова выдать какую-нибудь малопристойную остроту. И хорошо, что это так. Тогда, неделю назад, Генрих был слишком напуган происходящим, чтобы обратить должное внимание на слова: «О, так значит, я смазливее этого купидона Келюса?» Сегодня, когда он спокоен — и расстроен, пожалуй, и, ну да, обижен, куда денешься, и чересчур — как бы он ни ненавидел это слово — уязвим, — он не смог бы сдержаться. Он не смог бы сдержаться и сказал, что Шико не имеет ничего общего со смазливостью, и с красотой, вероятно, тоже, — но для Генриха, тонкого, истинного эстета, это впервые в жизни не имеет никакого значения. Он бы сказал, что только рядом с Шико чувствует себя по-настоящему в безопасности, — а в определенный момент жизни начинаешь понимать, что одно это и имеет значение. Он бы сказал, что, только когда просыпается рядом с Шико, ему хочется поблагодарить небеса за то, что день начинается именно так. Он бы сказал еще тысячу глупостей — и навсегда разрушил то зыбкое, невысказанное нечто, на которых держится их хрупкое доверие. Шико расстегивает перевязь, кладет шпагу так, чтобы до нее можно было дотянуться в мгновение ока, и устраивается в кресле, но Генрих откидывает одеяло и хлопает по кровати рукой — иди, мол, сюда. Тот возводит очи горе, но все-таки слушается. — Сын мой, ты полагаешь, что Господь все-таки нас перепутает? — интересуется Шико, снова широко зевает и падает на подушку. Генрих не удостаивает это замечание ответом, но тот ответа и не ждет. Шико лежит рядом с Генрихом, вытянув длинные ноги и закинув одну руку поперек груди. Он расслаблен и спокоен: уже удостоверился, что у короля очередной приступ паники, а значит, волноваться на самом деле не из-за чего. И это и в самом деле правда. Почти правда. Убедившись, что Шико заснул, Генрих придвигается ближе, осторожно проводит рукой над тонким лицом с неправильными чертами, медленно, не касаясь, очерчивает линию шеи, задерживает ладонь над виднеющимися в распахнутом вороте ключицами. И закусывает губу, загоняя обратно в горло готовый вырваться голодный стон. Шико никогда на это не согласится. Но сейчас, в это мгновение, Шико, несмотря на весь свой ум и всю свою проницательность, ни о чем не догадывается. Потому и остается вечерами в его спальне, потому и ложится в его постель, потому и засыпает рядом с ним — спокойно, без страхов, без сомнений. И эта мелкая, незначительная деталь слишком дорога, чтобы ею рисковать. Генрих пристраивает голову на подушку поближе к Шико, втягивает носом его запах, закрывает глаза и произносит беззвучно, одними губами: — Ты никогда не узнаешь.