Поезда дальнего следования

За окном проносится промышленный пейзаж и трубы заводов размывает снегом, словно текстуры в старой видеоигре. Коннор цепляется за точку на горизонте и не отводит взгляд, пока она не исчезает, закрытая железной стеной вагона. В голове Коннора проносится мысль. Он может остаться, если захочет. А может уйти. У него появилось так много выборов, не предписанных целью, программой, алгоритмом - выборов, выбивающих из колеи, когда можно делать всё, что угодно - он знакомится с абсолютной анархией внутри и замирает на заснеженной лавке у давно не работающей забегаловки, скользит по разбитым оконным рамам, воспроизводит прошлое, раскручивает жёлтое колесо. Он может остаться, но у него нет причин оставаться, и это бьёт по нему сквозняком и тяжёлой дверью полицейского участка, каждый день - дважды - в течение года, но он все равно остаётся. У него есть персональный компьютер, и он мог бы посмеяться над этим, если бы умел смеяться: персональный компьютер - точно персональная собака, Сумо на минималках, требует сравнительно такого же ухода (сравнительно с продолжительностью жизни, о которой он так и не научился думать в масштабах цифр). Жизнь андроида похожа на поезд дальнего следования, но через Детройт больше не ходят поезда. Коннор заходит в участок, Коннор вешает мокрую куртку на крючок (Коннор обещает вести себя как человек и Норт смотрит на него с сожалением - не с презрением - его она оставила для бежавших в Канаду трусов и собственных страхов, в которых никогда не признается), Коннор садится за стол и смотрит на наклейку на доске объявлений. Собака с наклейки смотрит на него в ответ. Рельсы тянутся в бесконечную перспективу, и он прикрывает глаза, лениво просчитывая километры, на которых параллельные прямые сойдутся и разойдутся вновь. Под колесами щёлкают стрелки, меняя направление пути. Теперь Коннор может менять направление пути из чистого энтузиазма, из голого интереса, из вредности - или совсем не менять. Капитан Фаулер вызывает его с отчётом, и он сожалеет, что капитан Фаулер не может принять отчёт по невидимым проводам нервов прямо в свой человеческий мозг. Скорее всего, электрический ток убивает. Он старается об этом не думать. Андроидов много чего убивает тоже, он понял это ещё до революции. В ту секунду, когда бежал через кукурузное поле, а выбежал на крышу, и Хэнк падал, и варианты крутились в бешеном ритме; андроидов много чего убивает, но гораздо чаще они справляются с этим сами. Стены вагона выкрашены в жёлтый, цвет больничных палат, застоявшейся воды, затянувшегося расставания. Снежинки скапливаются на узком выступе окна, Коннор знает, что они холодные, Коннор знает, что верить в удачу - человеческая ошибка, но он почему-то видит, как удача растягивается по коду его мыслей и придуманных выводов грязным пятном. Современные поезда ездят бесшумно, и хотя в нем не прописана ностальгия по прошлому, ощущается нехватка переменного стука колес, константы, присущей только этому уравнению - и Коннор скучает по тому, чего никогда не слышал. Ещё он скучает по детству, которого у него не было, по отцу, которого у него не было, по словам, которых ему никогда не говорили, так что - ему не привыкать скучать. Он скучает по своему будущему, которое может просчитать в одной из несуществующих веток событий. Коннор бежит по кукурузному полю, по разделительной шестиполосной трассы, по подворотням трущоб. Он надеется, что поезд дальнего следования имеет пункт назначения, но машинист почему-то не объявляет остановки. Возможно, в его поезде просто нет машиниста. Маркус смотрит на него с экранов на стенах многоэтажек и с внутренней стороны его головы, отпечатанный внутри клеймом революции, опьянением свободы, трепетом надежды, и Коннор спрашивает у него, словно у бога, хотя, конечно же, в него не верит, как быть, когда вместо желудка у тебя провода, а вместо сердца - тириумный насос, и то, что люди называют чувствами, на тебе работает, как короткое замыкание. У него такое случается однажды, а потом случается чаще, и он предпочитает биться об дверь участка, чем каждый день раскручивать красное колесо. На город опускается вечер, на Хэнка опускается отчаяние, и Коннор считает дни: триста шестьдесят шестой с момента, когда ему стало все равно. Не бывает не проигранных войн, и человечество благородно взвалило эту ношу себе на плечи; не то чтобы он жаловался, просто не успел выбрать сторону, всё вышло слишком спонтанно и слишком из-под контроля, и он считал, что Хэнк будет рад, но Хэнка не оказалось в участке, не оказалось дома, не оказалось в десятках фастфудов, которые Коннор так ответственно не одобрял. Он чувствует фантомные объятия на своем пластиковом теле. Он знает, что сам их выдумал. Маркус смотрит на него, и Коннор думает, что знает, как ненавидеть, потому что ненавидит свой грязный, бесполезный коричневый, ненавидит отражение в зрачках напротив, ненавидит белый под искусственной кожей, но Маркус смотрит так понимающе, что поезд замедляется, и пассажиры выходят в тамбур. Норт, кажется, одобряет ненависть, но её белая рука ложится в чужую руку как законченный пазл, и Коннор чувствует себя лишней деталью. Если бы если бы он мог сделать выбор снова, он бы спросил у Хэнка, что тот чувствует, когда по его газону тысячи пластиковых ног бегут по направлению к независимости, не зная, что у независимости нет пункта назначения. Он бы спросил у Хэнка, как из неизменного прошлого и дрожащего туманного будущего выбраться в сегодняшний день и начать жить. Он бы спросил у Хэнка, почему он его не любит. Но Коннор больше не выбирает, и его поезд въезжает в тоннель, покидая Детройт.