Дневник Большого Медведя

Необъяснимым чудом добрался до западных домов, с пустым рюкзаком и пустым желудком. Усевшись на холодном полу первого попавшегося магазинчика, я пихал в себя пресные резиновые макароны, удачно оставленные чьим-то невниманием между шкафами. Тепло и спокойствие разлились по телу, я бросил в угол матрац и, свернувшись, проспал до вечера. Влажный прохладный вечерний воздух встретил меня – кажется, приходит время курток, сапог и зонтов. Какой писк от нашей дорогой моды мы услышим в этом году? Зайдя в дом, в котором ранее уже ночевал, поднявшись на тот же этаж, я обнаружил, что дверь закрыта с внутренней стороны. На стук вышел мужчина с красными глазами, щеками и зубами. Редкие грязные волосы торчали в разные стороны, с плеча свалилась рваная майка, длинные тёмно-синие трико собирались под пяткой. Вышедший покачивался, крепко держась за дверь, и едва выговорил: - Ты кто? - Медведь, – ляпнул я, не зная, помочь ли ему сесть или уйти подобру-поздорову. - О! Медведь! – мужик выглянул из-за двери и сплюнул кровь на лестницу. – Заходи. В тёмной комнате блестели багровые пятна, пахло сырым мясом, железом и грязным телом. Как луч надежды, вечерний свет вливался через оставленную открытой дверь. Мужик уселся на прогнувшийся диван и поковырялся в зубах. Осторожно зашёл я в гостиную. Тот не обернулся, а плеснул в стакан голландский джин, наверняка найденный на складе какой-нибудь забегаловки. У стены напротив лежал мёртвый человек, без ног и без рук. Неловкая поза тряпичной куклы, разодранная одежда, полуоткрытый рот и кровь. Всюду кровь. На стене, куда, видимо, приложилась жертва в первый раз, на полу, столе, подоконнике, даже на люстре. Мужик, всё ещё не обращая на меня внимания, подняв стакан, вяло проговорил: - За твоё здоровье. Засосало под ложечкой. Страх и возмущение человеческого естества поднялись во мне одновременно, укрепляясь с каждой секундой. Я боялся задать главный вопрос, но и уйти просто так, оставить всё, как есть, не мог. Сглотнув, я спросил: - Зачем? Мужик оглянулся и проморгался, словно от этого я должен был исчезнуть. Но я, болван, всё не исчезал, а он молчал. Трясущаяся рука поднесла стакан к губам. Проливая, он так и не смог сделать глоток и поднялся. - У меня не было выбора, – по грязному лоснящемуся лицу потекли слёзы, глаза ещё больше покраснели. – Я хотел есть. Мне нечего было сказать; не думаю, что упрёки и призыв к разумному помогли бы ему. Всё, оставшееся в нём от человека, капало на испачканную дырявую рубашку, на голые ноги и исчезало. Он умоляюще смотрел на меня, оттопырив нижнюю губу, расплывшись в скорбной улыбке. Его редкие волосы, торчащие кости, которых я сначала не заметил, казались мне предостерегающими: мы все обречены стать такими же. - Пошли со мной, – тихо сказал я, направляясь к двери. - Не могу. Отсюда нет выхода. - Есть. Пошли. Без сомнений я бы отдал ему последний кусок своего обеда, но мой рюкзак пуст, а живот лишь недавно радовался последней пачке макарон. Мне никак не помочь ему, только отвести туда, где есть еда. - Похороним его? – спросил я, спохватившись. Мужик молчал, опустив глаза в пол. Я осторожно шагнул в сторону мёртвого. - Нет, моё! – заревев от голода или от жадности, он почти подлетел к телу, уселся и стал поедать. - Прекрати, – как можно твёрже сказал я, но мужик не шевельнулся. Он делал вид, будто не слышит и не видит меня. Схватив за плечо, я оттащил его и крикнул: – Перестань, твою мать! Я знаю, что ты голоден. Пошли со мной, и я накормлю тебя. Огромными глазами он глядел на меня снизу, слёзы снова покатились по лицу, губа оттянулась, изо рта потекла кровь. Выпачкавшись, дьявольски устав, чувствуя вселенский голод, я сидел около только что засыпанной могилы. Мужик скулил недалеко, боясь, что я снова накричу на него и, даже хуже, изобью. К впалому животу он прикладывал бутылку джина и изредка отпивал из неё, на минуту успокаиваясь. Со времён войны и массового голода я не видел тех, кто был не по собственной прихоти свален в пропасть людоедства. - Как его звали-то? Мужик посмотрел на меня, замерев в раздумьях, и едва поворачивающимся языком проговорил: - Антон. - Тёзку похоронил, значит. Слышь, а тебя как? - Во… лодя, – запнувшись, как будто вспоминая собственное имя, ответил он. - Тут ещё живёт кто-нибудь? – я оглядел рядом стоящие дома с пустыми и молчаливыми глазницами. - Вроде нет. Когда тело перестало слишком бунтовать, ноги лучше передвигались, мы медленно пошли в сторону завода. Услышав треск счётчика, Владимир крепче сжал бутылку, втянул голову в плечи и застонал. Не было ни желания расспрашивать, ни времени останавливаться. Дойдя до поворота, я оглянул центральную площадь: тишина и пустота, только ржавые машины, словно кочки, стоят на своих местах. Мужик схватился за меня, как только я ступил на дорогу, и потянул назад. - Нет выхода. - Не мели чепухи, пошли. Дернув за тонкую руку, я вытолкал его впереди меня. Двигаться было невозможно: он упирался, скрипел, скулил, иногда впивался длинными ногтями в мои руки и не желал слушать доводы. Не в силах терпеть его ребячество я закричал, что он навечно останется здесь, среди пустых домов, магазинов, а я буду с радостью в одно лицо есть зажаренную утку. Услышав о еде, он тут же пошёл по дороге, озираясь, чтобы я не обманул, не скрылся, не убежал куда-нибудь. До моего схрона было ближе, чем до Казармы, но, вспомнив, что Матрос приказал забаррикадировать дверь, едва не впал в отчаяние. Испытывая судьбу, я дважды ударил в дверь и, к невообразимой радости, услышал, как кто-то отодвигал морозильники, щелкнул задвижкой. На пороге стоял Олесь, хмурый и сонный. - Що ти ни спится? Он даже не обратил внимания, что пришёл я не один, закрыл за нами дверь, вернул ящики на место и улёгся на матраце под полками. Открыв первую попавшуюся банку, отдал её Владимиру, накинувшемуся на тушенку с жадностью истощённого льва. Я решил потерпеть до завтрака. Заперев дверь между схроном и коридором, мы оставили солдатика сторожить запасы.