Радуга над Мюнхеном

Мануэль Нойер никогда не считал любовные отношения между людьми чем-то сакральным, особенным и более того, он просто-напросто предпочитал их избегать: во всëм этом лицемерном театре на кону всегда стояло чьë-нибудь счастье, и подобная ответственность физически не могла не напрягать и одновременно отвращать. Поэтому, в его жизни не было сантиментов – по скромному мнению этого далеко не претензионного парня, когда ты существуешь, тебе постоянно есть от чего страдать, и если у тебя внезапно возникает желание почувствовать себя жертвой, причину найти несложно. И хоть для некоторых личностей с тонкой душевной организацией эта философия шла вразрез с логикой и действительным положением вещей, Ману неизменно придерживался еë и ещë ни разу не разочаровался в собственном решении. Мануэль Нойер был нынешним соседом по комнате Роберта и кудрявого вестника апокалипсиса Томаса Мюллера: совсем недавно он вместе со своим факультетом справлял двадцатый юбилей, и за это внушительное по нашим меркам время, данный красавчик успел превратиться в лидера, лучшего студента курса и просто прекрасного парня, которого не могли не любить, или по крайней мере уважать, все и вся, в не зависимости от возраста, пола и, не дай бог, студенческой структуры, между которыми всегда шëл негласный, уже ставший историческим конфликт, со своими соцблоками, углами ринга и, в принципе, интересами. Но несмотря на всë вышеописанное, Нойер, как заслуженный любимец учителей и претендент на красный диплом и лучший сессионный результат в истории существования всего университета, всегда выбирал политику нейтралитета и, как это ни странно, вполне успешно справлялся с миссией усидеть на нескольких стульях одновременно, оставаясь и фаворитом среди педагогического состава, и явно значимой фигурой для своих однокурсников, не способных существовать в мире между собой. И даже всем известный Марко Ройс, в целом отрицательно относившийся к факультету криминалистики, неизменно признавал, что Мануэль был исключительным человеком, и в отличие от остальных не заслужил типичного прозвища «уголовник», которое с самого основания кафедры закрепилось за еë учениками. – Убийцей, а соответственно и Вальтером, окажется преподавательница по фортепиано. – выбрав кресло рядом с Мюллером, сказал Роберт, с неприятным звоном перемешивая только что сваренный кофе. Парни в полном составе сидели в столовой, где располагался единственный на всë здание общежития телевизор, который хоть и не был цветным, вполне справлялся со своей задачей раз в неделю транслировать детективы пятидесятых годов: с тех пор, как Томасу пришлось отнести стоявший в их комнате AEG в ломбард, они часто собирались здесь, нередко устраивая подобные «вечера нуарного кино». Мюллер вообще своими поступками зачастую привносил гармонию в жизнь и Левандовского, и Нойера. Он был зависим от ставок, и Ману пребывал в перманентной уверенности, что тот готов был проиграть даже свою мать, но еë у Томаса как раз и не было. Вернее, он еë никогда не знал, как и отца, так что родителей ему заменил Мануэль, всегда пытавшийся помочь и носившийся абсолютно со всеми, что, впрочем, и делало его тем, кем он на самом дела являлся, и отличало от остальных. – Ставлю сто баксов на то, что ты ошибаешься. – хитро улыбаясь, обратился к Роберту Томас, привычно тряхнув своей кудрявой и давно не мытой башкой, напоминавшей Нойеру шерсть барана, неудачно покрашенную в светлый цвет корицы. – Мэделин не может быть убийцей, и тем более с мужским псевдонимом. Знаешь, не имея мускулатуры, сложно долбануть человека чем-то тяжëлым, при этом пробив ему череп. Это уже из области фантастики. К тому же, Левандовски, ты совершенно не разбираешься в дамских детективах. – А у тебя нет ста баксов. – продолжил обмен очевидностями Роберт, ждавший, пока его ристретто наконец-то остынет. – Ставить на американский хоккей не самая лучшая стратегия, чтобы озолотиться. Он мрачно рассмеялся, пока на маленьком экране пузатого телевизора один из детективов вскрывал вены, а другой ломился в дверь, крича какие-то проклятия на совершенно не подходящем для этого языке: французском. – Я могу занять у Нойера. – нежно пихнув соседа локтëм, резко возразил Мюллер, который уже не первый раз прибегал к подобному роду решения финансовых, да и не только, проблем. – А у него, между прочим, губернаторская стипендия. Ты же мне одолжишь немного, Ману? – Я поставлю ещë двести, что Роб не прав. – под восторженный возглас всех собравшихся, сообщил Мануэль. – Ты же просто в очередной раз тыкнул пальцем в небо, верно? Левандовски загадочно улыбнулся, отпив немного кофе, и после ничего не значившего «поживём – увидим», приобнял Нойера, снова погрузившись в просмотр фильма. Это был их последний вечер в университете – уже завтра все трое отправлялись в обещанную поездку по пригородам Мюнхена, что, если честно, удивило каждого из них, кроме, разве что, Мюллера: тот всегда выступал за лозунг тотальной экономии и для него, месяц, проведëнный за счëт государства, был просто настоящим подарком судьбы. С выбором же Ману и Роберта всë обстояло немного труднее и менее очевидно. Нойер, каждый год, во время приближающихся рождественских праздников подрабатывал зазывалой или продавцом на Виктуалиенмаркте, превратив подобный перфоманс в славную традицию – на главном сувенирном рынке Мюнхена можно было неплохо заработать, хоть и получив обморожение всех частей тела и парочку нервных заболеваний от попсового переложения «Let it Snow» и повсеместного рейнского наречия. Поэтому, куда-либо уезжать, а главное лишаться возможности немного накопить на подарки мгночисленным родственникам, Мануэль откровенно не хотел. Однако, кое-что переубедило его в этом, и вернее будет сказать кто-то: Левандовски. Роберт никогда не был сторонником добровольно-принудительных пионерских развлечений, к которым и относился подобный тип совместных поездок, но почему-то, в этом году он сразу согласился с Томасом, в первый же день вместе с ним начав паковать вещи. И это не могло не настораживать Нойера, слишком хорошо знающего своего соседа, чтобы считать подобное поведение с его стороны не подозрительным. И первой возможной причиной, которая пришла в голову Ману, стал внушительный список преподавателей-сопровождающих: ведущий курс по судопроизводству Юрген Клопп, признанный лучшим преподавателем университета, куратор факультета экономического права Фрэнк Лэмпард, которого взяли из-за неплохих связей с владельцами отелей, и, наконец, «лысый Пеп»: Хосеп Гвардиола, лично сообщивший Нойеру и компании о планирующемся событии. Хотя, на самом деле, он даже не имел отношения к криминалистике и не мог отличить огнестрельное ранение от удара тупым предметом: этот любимый студентами специалист набивал себе сверхурочные, проводя факультативы о наследственном праве. А на любые вопросы учащихся, зачем будущим прокурорам и следователям это дерьмо, он слишком любезно просил всех закрыть хлебальники и открыть конспекты, аргументируя данную учтивую просьбу тем, что ему тоже надо чем-то питаться. И когда однажды, вместо лекции Гвардиола начал вещать о возможности прекрасно отдохнуть, все это восприняли настороженно, позже обратившись к Нойеру и своему куратору, который разъяснил всем желающим, что в здании университета будет проводиться ремонт. И после этого любые вопросы отпали. Но у Ману, в отличие от остальных, их почему-то стало в два раза больше. Потому что через несколько дней, помимо неизвестных имëн, в списке появились ребята с кафедры гражданского права: Матс Хуммельс, Холанд, Санчо, Юли и даже Рейна, который к удивлению Мануэля, ещë не вылетел из университета или не откинул копыта. И главное, среди всех них был Марко Ройс. Марко, чëртов, Ройс, который должен был перечеркнуть любой энтузиазм Роберта. Но подобного отчего-то не случилось, хотя Нойер точно знал, что парни ненавидели друг друга, а этот факт, в свою очередь, заставил его вспомнить о некоторых довольно тревожных и уже отдалëнных событиях. «С тобой точно всë хорошо? – глядя на сидевшего на ступеньках Марко, спросил Ману, с трудом придерживавший стопку библиотечных учебников. За окном преступно ярко светило июльское солнце, и коридоры, в преддверии долгожданных каникул наконец-то опустели. – Что-то случилось? – вопрос, глупее этого было сложно придумать, но рыдавший Ройс, из-за высокой температуры на улице впервые одетый в футболку, обнажающую бессчисленное количество шрамов и синяков, не мог заставить Мануэля сформулировать что-то более-менее приемлемое. – Отстань от меня. – сквозь слëзы, с отчаянной злобой огрызнулся парень, по-детски обняв свои коленки и попытавшись остановиться. – Тебе-то какое дело до этого, Нойер? – Я хочу помочь. – сев рядом, доверительно ответил Ману, которому почему-то стало невообразимо страшно и тяжело: плачущий Марко действительно представлял собой устрашающее зрелище, потому что он всегда напоминал безобидного и беззащитного ребëнка, и сейчас, при виде всего этого, до дрожи становилось не по себе. – А мне не нужна помощь. – с трудом поднявшись на ноги, почти что абсолютно не разборчиво бросил Ройс, оставив Нойера в недоумении. Конечно, тот мог без проблем догнать его, но что-то внутри отказывалось этого сделать, и Ману вскоре очень пожалел о своей несостоятельности: вечером, когда он проходил мимо комнаты, в которой всегда жили Марко и Роберт, парень услышал крики и звон разбивающегося стекла. – Ты думаешь, я о нëм ничего не знаю, шлюха? – раздавалось из-за запертой изнутри двери. – Хочешь обратно к себе на помойку? А может быть, сразу на кладбище к своей потаскушке-мамаше? После этих слов послышались приглушëнные всхлипы и снова неприятный, режущий слух звон, заглушающий тихий ответ, которого могло и не быть. А на следующее утро, стало известно, что Роберт Левандовски перевëлся с факультета гражданского права на кафедру криминалистики, а Марко провëл все летние каникулы в больнице, после чего, до недавнего времени, ни разу не пересекался со своим бывшим соседом по комнате. Или не просто с только соседом». «Мне это не нравится», – вспомнив все прошедшие события, подумал тогда Мануэль, и сейчас эти мысли не изменились, так же, как и Роберт не сменил своего решения, будто ему было наплевать на Марко. Но это, конечно же, отличалось от реальности. И даже сейчас, тоскливо наблюдая за сменяющимися на экране кадрами и потягивая ленивыми глотками кофе, Левандовски отдалëнно размышлял о Ройсе, с которым не разговаривал со времëн инцидента у стенда с расписанием, но постоянно пересекался в библиотеке, коридорах и аудиториях, в неизменном сопровождении Матса, почему-то светившегося от счастья. И это отчего-то угнетало, зарождая внутри Роберта слишком легко воспламеняющуюся ревность. Нет, Роб не любил Марко, и по меньшей мере не мог признать обратного: в этом случае, слишком бы много эмоций ошибочно именовались «любовью». Но Левандовски определëнно точно знал лишь одно: Ройс принадлежал только и только ему, независимо от того, хотел ли он этого сам или нет, потому что всë, что Марко делал дистанцированно от Роберта, превращало его в предателя и проститутку, даже в собственных глазах. Но не потому, что люди обязаны быть моногамными – к данной ситуации это не имело ни малейшего отношения: ни Ройс, ни Левандовски ни разу не говорили, что любят друг друга. Просто Марко никогда не забывал того, что происходило между ними, и это не давало ему окончательно уйти: воспоминания тянули его назад, в то время, которое уже осталось в прошлом, хоть и никто не хотел этого признать. А Роберт, в свою очередь, знал, что Ройс несмотря ни на что, будет неизменно оставаться единственным человеком, рядом с которым ему становится хорошо. И сейчас, практически не обращая внимания на шумевший фоном фильм, он как никогда убеждался в этом: Левандовски в принципе никогда не везло в знакомствах. Или же у него были слишком завышенные требования. Если вспоминать, первыми отношениями для парня, в своë время, стало неожиданно затянувшееся знакомство со своей одноклассницей Элизой Хиггинс, с которой он даже недолго поддерживал связь после поступления в университет и знакомства с Ройсом. Это была склонная к полноте и из-за этого повëрнутая на диетах и собственной внешности девушка, ходившая в очках и с вечно сальными длинными волосами, не знающими о выражении «укладка». И в довершение этого, словарный запас Элизы состоял из трëх чередующихся выражений: «Жизнь она такая», «Как же это, всë-таки, печально» и «С годами я многое поняла...». Причëм последний вид проблеска сознания не имел окончания, и после него обычно следовало лишь многозначительное молчание, на самом деле не несущее в себе абсолютно ничего. И всë же, несмотря на всë вышеперечисленное, Роберт умудрился провстречаться с этой прекрасной особой около двух лет, то ли от того, что их объединяли все проведëнные за одной партой года, то ли из-за отсутствия лучших вариантов – у остальных девушек вокруг не было даже такого «широкого» объëма лексикона. Хотя, эти заранее обречëнные на провал отношения всë равно не продлились долго: Элиза совершенно ожидаемо захотела жить вместе с Левандовским, на что тот категорически отказался, после чего последовала долгожданная ссора. И спустя нескольких часов взаимных беспочвенных обвинений, Роберт крикнул, что из-за Хиггинс у него стал стоять на парня, и потом, за этим тяжелейшим оскорблением последовал вечный, как мир, демонстративный хлопок дверью. И Левандовски навсегда покинул осточертевшую квартиру, пропитанную неприятным запахом дешëвых духов, так и не узнав, что же Элиза поняла с годами. «До сих пор готовишь? – придя обратно в общежитие, спросил усталый и злой Роб, безэмоционально наблюдая, как Марко возился на кухне, вытирая кастрюли и ножи. Он по-дружески обнял его за талию, на самом деле вкладывая гораздо большее в этот с первого взгляда невинный жест, и Ройс, источавший знакомый запах всë того же шампуня, смешанный с тонким и едва заметным ароматом кондитерской ванили, приятно вздрогнул. – Привет. – поздоровался он, неловко и боязливо высвобождаясь из объятий. – Ты сегодня как-то рано, что ли. – бросив беглый взгляд на настенные часы, добавил Марко. – С Элизой всë нормально? Воцарилась неуверенная и морально тяжëлая тишина, которая нарушалась лишь мерным тиканьем минутной стрелки. – Слушай, ты идиот? – вместо обычного полушутливого ответа вырвалось у Роберта, и он сам не понимал, почему это говорит. – Никогда не задумывался над этим. – губы Ройса, волей судьбы находившиеся в нескольких сантиметрах от лица Левандовского, дрогнули, и парню пришлось взять себя в руки, чтобы не набить ему морду, а потом всë же затащить в постель. – Тогда не задавай больше вопросов о Хиггинс. – всего лишь сказал Роб, и не сдержавшись, зарядил Марко по лицу. И не услышав заезженное «За что?», он повторил свои действия, совершенно не отдавая себе в этом отчëта. – Это вообще-то неприятно. – когда всë зашло слишком далеко, ничего не выражающим голосом сообщил Ройс, который ощущал какую-то странную парадоксальность и комичность происходящего, совершенно не весëлого и даже не смешного. – Мне больно. – словно ребëнок добавил он, и это подействовало на Роберта как своеобразная красная тряпка. – А что ты считаешь приятным, зайчик? – приблизившись к Марко, шëпотом поинтересовался Левандовски, ещë отчëтливее почувствовав дрожь в чужом теле, которая как ничто заводила его. И так и не дождавшись ответа, он прижался к губам напротив, резким движением посадив Ройса на кухонную столешницу, понимая, что утром обязательно должны были остаться синяки. Но тот практически не сопротивлялся, при этом тоже не выражая согласия. – Ты уверен, что хочешь сделать это? – дрожащим голосом прошептал Марко, которого почти что било в приступе эпилепсии, и эти слова заставили Роберта рассмеяться. – Ты спрашиваешь, уверен ли я? – уточнил он, медленно, но увренно снимая с рыжика растянутую футболку «USS McQueen», которую тот всегда по какой-то причине любил. – Знаешь, Марко, а ты действительно идиот. – рассматривая обнажившийся торс, довольно улыбнувшись, констатировал Роберт, пока сидевший напротив Ройс испуганно и почему-то восхищëнно наблюдал за действиями Левандовского. – Я знаю. – всего лишь ответил он, и это стало его последними словами в ту ночь: Роберт заткнул Марко очередным поцелуем, пока его «зайчик» неумело и истерично цеплялся за чужую шею, вскоре пронеся это детское движение, ищущее поддержки и тепла, сквозь года, даже когда Роб стал абсолютно чужим человеком, а сам он уже перестал быть неуверенной, но из-за этого сладкой игрушкой. Или же Ройс просто хотел так думать, до сих пор оставаясь всë тем же невинным и по собственной воле затоптанным в грязь мальчиком Левандовского, из тесной кухни, расположенной в одной из комнат университетского общежития». Я знаю. Эти слова до сих пор эхом и отголосками разносились в голове, но оглядываясь назад, Роберт не думал, что его отношение к Марко было в некоторых моментах жестоким. Для него добра и зла не существовало – была лишь точка зрения. А Роб смотрел на эту ситуацию с совершенно иной стороны, рисуя внутри себя картину под названием «Мысли» лишь в светлых пастельных тонах. – Как ты догадался? – после завершения фильма и долгой нецензурной тирады, спросил Мюллер, который на пару с Мануэлем потерял триста баксов. – Разве можно было понять, что Мэделин убийца? – Она абсолютно не подозрительная. – ответил Левандовски, и Нойер вопросительно посмотрел на него, требуя более подробных объяснений. – Это детектив, Ману, и законы данного жанра отличаются от реальной жизни. Происходила бы эта история в действительности – преступника бы не было в кругу семьи. Но это всего лишь больная фантазия какой-то дуры, так что угадать легко. – Довольно категорично. – прокомментировал услышанное Мюллер, выключив телевизор. – Хотя, вполне возможно, что ты прав. «Я знаю».