Радуга над Мюнхеном

– Ценность фигуры определяется только характером еë хода, Антуан. – торжественно улыбнувшись, напомнил Роберт, когда шахматная партия наконец перешла в эндшпиль, а сам он, с помощью пешки, убрал чужого ферзя с доски, получив явное преимущество. – Но ты почему-то предпочитаешь всегда об этом забывать. Гризманн разочарованно откинулся на спинку стула, окончательно убедившись, что упустил невероятно близкую победу, которая только что вероломно ускользнула от него в самый неподходящий момент, ставший переломным. Однако теперь, глядя на доску и расположение фигур, он понимал, что это был единственный возможный исход, и по-другому просто-напросто не могло быть: всë это время Роберт контролировал игру, а на шее Антуана неспешно, постепенно затягивалась с самого первого хода продуманная удавка, выбраться из которой не представлялось возможным даже опытному игроку, сколько бы тот не бился. И эта заранее предугаданная беспомощность, перетекающая в ничтожность, раздражала следователя, который ожидал от сыгранной им шахматной партии нечто совершенно другое. Тем временем, ранее заполненный людьми типичный провинциальный гостиничный ресторанчик неторопливо, но неумолимо, целенаправленно пустел: пыльные столы снова становились молчаливыми, одинокими и несравнимо тихими, всë реже по залу, громко цокая каблуками, проходила официантка, а бармен мрачно протирал и без того блестящие бокалы, уже практически не прикасаясь к до этого популярной бутылке виски и шейкеру. Управляющий же, вместо того, чтобы отчитывать нерадивых сотрудников, что он любил делать почти так же, как и яростно стряхивать несуществующие пылинки со своего нелепого и абсолютно не подходящего ему по крою пиджака, горестно уничтожал запасы коньяка в компании преподавательского состава, не переставая убиваться из-за потерянной прибыли, репутации и, вполне возможно, собственной должности, которой он впервые реально мог лишиться, даже несмотря на то, что за долгие годы работы в «Arc-En-Ciel'е», мистер Чех давно успел стать своеобразным талисманом гостиницы и непросто не имел каких-либо конфликтов с руководством, но и неизменно выполнял свою работу настолько исправно, насколько это было возможно. Однако теперь ситуация предательски вышла из-под его контроля, и он уже никак не мог этого изменить. Как и Антуан не мог выпутаться ни из одной ловушки, которая встречалось на его пути. В том числе и той, которую любезно продумал Роберт, победивший его в очередной интеллектуальной схватке. Но была ли проиграна из-за этого война? Пусть этот вопрос остаëтся безраздельной прерогативой будущего, если, конечно же, оно вообще когда-либо наступит для всех обитателей отеля. – Антуан, ты же сам прекрасно знаешь, что с самого начала совершил ошибку. – внезапно нарушая идиллию ленивого зминего вечера, неожиданно сказал Роберт, подняв глаза и пристально посмотрев на сидевшего напротив него мужчину, незаметно для себя перейдя с ним на «ты». Гризманн же конвульсивно и рефлекторно вздрогнул, не в силах сдерживать страх и поддаваясь на откровенную провокацию Левандовского, который, однако, говорил чистую правду, то ли непонятую, то ли замалчиваемую остальными, даже самим Антуаном. И внезапно следователь почувствовал неконтролируемый жалкий испуг, испытываемый только от одного взгляда Роберта, который, очевидно, видел его насквозь. – Ты стал таким беспомощным только из-за собственной бестолковости и уверенности в возможностях судебной экспертизы. И самостоятельно вбил последний гвоздь в крышку своего гроба. Как и в гробы тех, кому предстоит пострадать из-за твоего непрофессионализма. – Глупое умозаключение. – выдавив сиплый смешок и изображая полное безразличие, словно ребëнок, парировал Антуан, на самом деле не только задетый за живое, но и порядком напуганный тем, что его сокровенные и, тем более, позорные мысли звучали вслух, а он сам выглядел как пойманный за руку воришка, бестолковый и слишком самонадеянный. Тем временем, Роберт продолжал испытывающе смотреть на него, криво и холодно ухмыляясь краем губ, что выглядело довольно... Жутковато. По крайней мере, для растерянного и совершенно сбитого с толку Гризманна, неподготовленного к такому. – Не стоит кривить душой, ты же знаешь, я такое не люблю. Не следует быть лицемером. – с отвращением и каким-то величественным пренебрежением ответил Роберт, который будто бы отчитывал провинившегося школьника, а не разговаривал со следователем, который мог вершить чужие судьбы. Но разве Гризманн и не был тем самым школьником? И Левандовски невозмутимо достал из лежавшей на столе пачки последнюю сигарету, которая так гармонично смотрелась в его бледных худых руках и предательски напоминала о Марко, отчего-то до сих пор не вернувшемся назад, и с которым могло произойти что угодно. – Знаешь, Антуан, основываясь на твоëм примере вообще можно составить целое учебное пособие о том, как не надо вести себя каждому следователю и какие ошибки категорически нельзя совершать. – Роберт невесело и саркастически рассмеялся, поджигая сигарету, пока Гризманн зачарованно смотрел на него, словно глупый беспомощный кролик на поджидающего его в кустах коварного удава, понимающий, что его минуты уже давно сочтены. – Иронично, неправда ли? А ведь всë так хорошо начиналось! Нужно было только осмотреть место преступления, снять отпечатки, а потом сравнить их с параметрами всех, кто был в ту ночь в отеле. Это же так просто! Но кто бы мог подумать, что экспертизу так и не получится провести из-за снегопада? Роберт задумчиво затянулся, и горький едкий дым начал медленно растворяться в воздухе, в то время как до этого чистые ярко-голубые глаза становились мутными и угрожающе темнели, как осеннее небо, затягивающееся свинцовыми тучами в преддверии грозы. А Антуан всë так же молчал, не в силах возражать и оспаривать очевидную правду. И он лишь сиротливым взглядом окинул соседний столик, за которым медленно спивавшиеся преподаватели и управляющий, постепенно переставали быть адекватными взрослыми, меняя своë сознание на очередную бутылку растворëнного пьяного счастья идиотов: Лэмпард заунывно пел что-то, лëжа на плече Чеха, а Гвардиола беспричинно спорил с Клоппом, постоянно повышая голос и перебивая его, словно ему это доставляло безмерное удовольствие. И пусть подобная картина была противна Антуану, сейчас он как никогда хотел оказаться рядом с ними, а не напротив Роберта. – Ты должен был подумать об этом, придурок! – внезапно крикнул Левандовски, но на него никто так и не обратил внимания, кроме, конечно же, Гризманна, снова вздрогнувшего от неожиданности и страха, который лишь усилился. – Почему ты не обнëс номер ограничительной лентой? Почему ты не выбрал дежурного, почему позволял всем топтаться на месте преступления, мать твою, уничтожая улики? Почему? – Роберт осуждающе помотал головой, и теперь Антуану стало не просто страшно, а стыдно за те элементарные ошибки, которые он позволил себе допустить. – А допросы, которые ты провëл? Да даже люди, которые просто смотрят идиотские детективные сериалы, посчитают их смешными! Надо было пытаться выяснить любые детали, связанные с преступлениями, индивидуально подходить к каждому, создавать атмосферу доверия, вгрызаться в свой последний шанс! А что сделал ты, профессионал? Попытался узнать, кто с кем спит? – Но... – густо покраснев от охватившей его всего подростковой неловкости, дрожащим голосом возразил униженный Антуан, до этого абсолютно и бескомпромиссно уверенный, что никто никогда бы не смог заметить его постоянно маскирующееся позорное пристрастие лезть в чужие грязные тайны, однако его сразу же мгновенно прервали, не дав придумать оправдание, которое было бы даже слишком бессмысленным в контексте всех прозвучавших абсолютно справедливых, но тяжëлых обвинений, за которыми скрывались уже две потерянные жизни. И неясно сколько ещë впереди. – Заткнись! – гневно рявкнул разозлëнный Роберт, и резко затушил сигарету, яростно раздавив окурок ботинком. – Неужели после столького тебя заботит лишь вопрос, лезешь ли ты в чужое грязное белье? – с какой-то брезгливостью добавил он и бросил короткий, скучающий взгляд в сторону всë того же преподавательского стола, откуда раздалась вполне способная заинтересовать любого обрывочная фраза: «Я сам впечатлился, что неравнодушен к нему». И Роберт, с отвращением поморщившийся, поднялся на ноги, явно собираясь уйти. – Подожди! – не ожидая этого от себя, воскликнул Антуан, и Левандовски обернулся, издевательски улыбнувшись, даже слишком довольный собой. – Но что мне нужно предпринять, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию? Ты же прекрасно знаешь, что надо делать! – эмоционально добавил он, прося совета у самого неподходящего для этого человека. И Антуан еле сдерживался, чтобы не заплакать, как последняя пятиклассница: он испытывал непередаваемое унижение и одновременно снова чувствовал ненавидимую им беспомощность, чего, в сущности, этим разговором и добивался Роберт, готовый манипулировать кем угодно, во имя достижения своих целей, которые, на этот раз, были просты: он хотел, чтобы Гризманн окончательно отстал от него с Марко, пока следователь не выяснил ничего существенного об их отношениях и прошлом. И это, кажется, у Роберта получилось превосходно. – Желания, которые преследую я, и в соответствии с которыми составляю именно свой план действий – не твоего ума дело. – грубо ответил Левандовски, добившийся всего, чего хотел и теперь переключившийся на другой вопрос: где же шлялся этот несносный Марко Ройс, и что же с ним могло случиться или уже случилось. А проблемы Гризманна его, конечно же, ни коим образом не задевали и не интересовали: на самом деле ему было плевать на ошибки следователя, вернее стало, когда Роберт понял, что убийца не скрывается среди известных ему обитателей отеля, и пламенную обличительную речь он произнëс только по одной причине: ему хотелось унизить и растоптать кого-то, пока рядом нет Марко, идеально подходящего для этого. А на количество жертв Левандовскому было наплевать, как и на то, сколько жизней поломает простая гостиница с еë простым маньяком. Важно было лишь то, выживет ли он сам. А в этом Роберту не приходилось сомневаться, в отличие от всех остальных, некоторые из которых, включая преподавателей, уже смирились с ожидающими их перспективами, а другие же с дрожью в коленях реагировали на любой шорох. И к последней категории людей относился и Марко Ройс, сейчас со слезами и ругательствами перебинтовывающий предплечье, на котором сиял порядковый номер: «3». – Прощай, Антуан. Или, подожди, как тебя любят называть? Маленький Принц? – Роберт последний раз презрительно посмотрел на лицо следователя и его аккуратные длинные волосы, сегодня собранные в пучок, а не привычный хвостик, и перевернув шахматную доску, вместе с оставшимися на ней фигурами, шëпотом добавил. – Шах и мат. Снова. И оставляя растерянного и растоптанного месье Гризманна наедине с собственными сомнениями, позором и алкоголиками за соседним столиком, Роберт, практически насвистывая от нескрываемого торжества, вышел из ресторана, в дверях случайно столкнувшись с Маунтом, который, как выяснилось немного позже, посоветовавшись с Каем, решил отнести следователю найденную им записку, о конфиденциальности и секретности которой в коротком письме не было сказано ни слова. Однако, не без косвенного содействия ничего не подозревающего Роберта, Мейсон так и не смог осуществить то, что запланировал. – Ты в курсе, Мейс, что твой Лэмпард к тебе неравнодушен? – недолго гадая, к кому же относилась случайно услышанная им фраза, насмешливо спросил Левандовски, вгоняя растрëпанного и выглядевшего из-за этого нелепым и смешным Маунта в краску и заставляя его смутиться, как никогда в жизни. Действительно, если бы парень услышал подобное от Чилла, то незамедлительно послал бы его к черту и всем остальным обитателям ада, но так как это произнëс Роберт – единственной реакцией стал ни с чем несравнимый стыд. И не дожидаясь иного ответа, кроме растерянного молчания, Левандовски с хладнокровным спокойствием пошëл дальше, правда, с немного испортившимся настроением. Но вовсе не из-за того, что он понял, что вëл себя предосудительно, и в нëм проснулась забытая совесть, нет. Просто Роберт внезапно отметил про себя, что Мейс был забавным малым, и он, наверное, даже немного расстроился, узнав о его смерти. Но в большей степени, столь резкая перемена настроения была вызвана странной мыслью, возникшей в голове Левандовского: «Могла ли повториться точно такая же ситуация с Марко?». Мог ли кто-нибудь с глупой торжествующей улыбкой сообщить ему так же, как и Маунту, что его Роберт любит его? И покраснел ли он так же, как этот милый англичанин? Подобная постановка тревоживших его важных вопросов заставила Роберта нахмуриться и, в довершение всего, вспомнить о том, что Марко, даже не предупредив его ни о чëм, куда-то благополучно исчез, и это, безусловно, не могло не выводить из себя. Так что Левандовски окончательно решил, что при встрече, сразу же, без какой-либо жалости и сожаления, буквально убьëт. Если это, конечно же, не сделал кое-кто до него. Роберт медленно поднялся по незаметно ставшей родной лестнице, на ступеньках которой уже почему-то успели поселиться самые разные воспоминания, и он вошëл на этаж в самом что ни на есть мрачном настроении, которое ещë больше усилилось, когда он услышал сдавленный плач и, взглянув в сторону источника звука, заметил привычную рыжую башку, которую, к его удивлению, практически не пришлось искать. – Ну, и где же ты был? – из последних сил сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик и нецензурную лексику, стиснув зубы, с непритворной злостью спросил Роберт, сверля своего благоверного ненавидящим взглядом. И если, как могло показаться любому нормальному человеку, из-за слëз и потрëпанного вида Марко тот должен был хоть немного смягчиться, то на деле, пожалуй, Роберт чувствовал лишь ещë большее раздражение, чем прежде. И тот факт, что Ройс как-то слишком испуганно и растерянно молчал, словно подбирая правильную ложь, усугублял всю ситуацию, ничуть не делая еë лучше. И уже не видя смысла препятствовать свершению неизбежного, или же просто оправдывая подобным объяснением свои действия, Роберт бесцеремонно и очень грубо схватил Марко за повреждëнное плечо, из-за чего всё тело парня прорезала резкая, нетерпимая боль. Однако Ройс отреагировал на неë настолько спокойно, насколько в принципе мог: спасительное безразличие позволяло смириться с собственной участью, как и какое-то равнодушное, судьбоносное и из-за этого совсем нетрагичное осознание того, что Марко, в сущности, никак не мог повлиять на ход событий, как бы того ни хотел. Действительно, что он мог предпринять? И такая покорность собственной судьбе не могла не выводить Роберта из себя, ведь он, сквозь марево удушающей, слепой и неконтролируемой ярости, всë же начал замечать относительные изменения в поведении Марко: впервые парень не пытался противостоять и не лепетал просьбы успокоиться и отстать от него, принимая режущую и издевательскую боль, словно избавление, которое дарит обычно ложное, обманчивое ощущение, что самое худшее осталось позади. И в своих выводах Роберт в чëм-то был прав: Ройс на самом деле не противился знакомой неприятной боли, так как она возвращала забытое, потерянное где-то в плохоосвещëнном коридоре ощущение реальности, сигнализируя: «Ничто и никто не изменился. Роберт всë тот же, да и ты не стал другим». Но это не было правдой. И холод, неискренне обнимающий Марко, смешивающийся с тонким и приторным, обманчивым и коварным запахом крови и мелиссы, действуя этим как странное обезболивающее, лишь подтверждал собственную ложь. – Ты вообще собираешься говорить хоть что-то, ублюдок? – глухо раздалось сквозь монотонно-блëклую стену отчуждения, и Марко небрежно, легкомысленно пожал плечами, будто его спрашивали сколько времени, и в голове пронеслась чудовищная мысль: «Почему Роберта до сих пор никто не убил?». Но пара ударов по лицу снова привели Ройса в чувство, и он, с какой-то нездоровой настольгией рассматривая плещущиеся перед глазами точки и по-детски радуясь родному медному привкусу крови, опять восторженно ощущал процесс работы своего организма, не противясь сладостному смешению миров: мира трезвой ужасающей реальности и мира фантазии, который краской разноцветных кругов перед глазами и болью, мимолëтно освобождает от перманентного страха, на несколько жалких, но таких драгоценных секунд даруя долгожданную свободу, когда бардак в голове и миллионный оркестр голосов наконец умирает во всепоглощающем мутном тумане. Да, мир фантазии, однозначно и ожидаемо, бренный глупый мир психопата и островок гедониста-наркомана: здесь ничего нет, и никто никого не держит, потому что ты никому не нужен. Звучит абсурдно, неправда ли? И всë же... – Может, хватит уже молчать? – сорванным и дрожащим от совершенно беспомощной ненависти то ли к самому себе, то ли к равнодушно молчавшему Марко, истерично закричал Роберт, притянув его за воротник свитера и ударив лицом о расположенную рядом глянцевую поверхность двери, которая, по всей видимости, не была закрытой и, не выдержав веса парня, с противным, болезненно режущим слух скрипом распахнулась, из-за чего оба провалились в темноту, и вскоре раздался предательский звук сдавленных рыданий: Марко уже не мог остановить свой плач, как кровь, хлынувшую из рассечëнной раны. И слëзы неконтролируемо прорывались наружу, невзирая на попытки успокоиться, всë нещадно текли и текли, из-за чего веки опухали, и каждая ресница неприятно и отчëтливо чувствовалась, мешая моргать. Снова вернулась реальность, и Роберт медленно, но неумолимо и уже однозначно начал остывать, ведь для пламени требуется кислород. А тот заканчивался, сменяясь жалкими рыданиями. – А ты заслуживаешь чего-то другого, Ройс? – насмешливо спросил Левандовски, и Марко не требовался свет, чтобы в кромешном мраке увидеть чужую горестную усмешку. – Скажи мне, чего ты стоишь, грëбанный безвольный слабак? Признай же, что без меня, ты – ничто. – апатично продолжил Роберт, окончательно разрушая дребезжащий кислород, а вместе с ним и Марко, который уже рыдал навзрыд и конвульсивно дрожал, ощущая, как его сознание, смеясь, бежит по стеклу, не обращая внимание на разбитые мечты, оставленные далеко позади, а в голове проносятся чужие воспоминания, которые ошибочно принимаются за родные и такие необходимые. – Знаешь ли, Марко, все люди делятся на два типа: кто хочет унижать, и кто хочет быть униженым. Поэтому каждый должен выбрать свою дорогу и идти до конца, не сворачивая. Такова наша реальность, и кто ты такой, чтобы опровергнуть еë? Кто ты? Жалкий чмошник, которому стыдно осознать, что он не может жить без той боли, которая ломает и уничтожает его? В воздухе повисла неловкая и даже нелепая пауза, которая могла быть единственным аккомпанементом творящегося безумия. И Марко, уже не понимающий, что происходит, стыдливо закрыл глаза, с горечью отметив, как же это было смешно и одновременно иронично, бессмысленно: удивительно, как быстро собственные чувства упростились и, ни секунды не думая, столкнули его до простого, практически звериного. Всё донельзя просто и донельзя тупо. Но разве может быть по-другому, если ты хранишь спички рядом с бензином, прекрасно зная, что огонь имеет привычку переходить в пожар, и подобная неосторожность приведëт к взрыву и ожогам, а вместо того, чтобы убрать коробок в другое место, ты получаешь удовольствие от каждой локальной катастрофы, после чего по-настоящему страдаешь, испытывая самую ужасную и из-за этого сильную боль? Боль. Это слово повторялось слишком много раз, уже вызывая ожидаемую тошноту. – И почему ты обижаешься? – совершенно другим тоном, изменив прежнюю интонацию, снова начал очередной дубль Роберт. – Ведь, Марко, ты уже не человек. Ты давно потерял своë сердце, и наплевать, было ли оно у тебя раньше или нет. Теперь ты лишь жалкое аморфное отребье, которое не имеет своего мнения, обычная железка, лишëнная чувств, и которой место на помойке. А железо, знаешь ли, оно и в Африке железо, оно твëрже человеческого сердца. И это твой последний щит, который ты не снимешь никогда. Скажи мне, разве я в чëм-то ошибаюсь? Роберт бесстрастно щëлкнул автоматической зажигалкой, которую без труда нащупал в кармане, и капризное танцующее пламя разрезало мрак, огненной саламандрой взметнувшись к потолку. Парень жалостливо посмотрел на сидящего рядом Марко и сочувственно скользнул взглядом по практически чëрным каплям крови, которые покрыли почти всю грязную поверхность двери, бледное, утомлëнное и ещë более тонкое, чем обычно, прекрасное лицо и даже нервно дрожащие руки Ройса, который, безучастно смотря перед собой, стирал алеющую кровавую дорожку под носом и зацикленно, непонимающе прокручивал внутри себя один и тот же список, способный его спасти: смирение, воздержание, любовь, щедрость, умеренность, доброта и усердие. Но чем из этого мог обладать психопат, не имеющий сердца? Или, всë же, здесь Роберт ошибся? На этот вопрос, непослушный лиловый метроном, бьющийся внутри, ответил лихорадочным вальсом, пропустив несколько ударов и больно задев рëбра. – Ты же простишь меня, Марко? – внезапно вырвалось у Роберта, мгновенно забывшего о своих недавних словах, теперь раненых и убитых, но уж точно не для Ройса, противоречия внутри которого постепенно сводили его самого с ума. Но Марко не ответил.