why is half of me always some place close to you

Пятнадцать минут третьего, и они сидят в шумном баре в центре города с каким-то дебильным названием по типу «Лагуна» или вроде того. Здесь крутят ревущие ремиксы из топовых хитов, пьют дорогой ликёр, и мужчины с блестящими часами, пахнущие мускусным лосьоном после бритья, глазами блуждают по толпе, пока проходят по краю танцпола. Того самого танцпола, который Джунхуэю стал уже родным: пот блестит на его затылке, когда он раскачивается и вращает бёдрами с пьяной уверенностью (пять рюмок текилы за один вечер не прошли даром). Сейчас пятнадцать минут третьего, и Джонхан переживает не самое лучшее время в своей жизни. Он отрезвел, как только какой-то мерзкий засранец попытался полапать его за барной стойкой. Даже в постоянном шквале зрелищ, ощущений и звуков ему стало скучно, и каждую минуту он подавлял зевок. Не помогало и то, что это была его идея: отпраздновать день рождения Сунёна в каком-нибудь клубе, где он мог бы напиться до одури и притвориться, что флиртует с безымянными, безликими парнями, хотя бы для того, чтобы развеять недавние подозрения Джису об отсутствии у него личной жизни. Мысль об этом заставляет Джонхана почувствовать себя жалким. Подумать только: он дошёл до того, что скрывает всё от своего лучшего друга — вернее, не просто лучшего друга, а Джису — парня, с которым они однажды чуть ли не дали клятву на крови в их смущающем одиннадцатилетнем возрасте (они не смогли найти достаточно острый нож). Сейчас уже девятнадцать минут третьего, и Джонхан заказывает такси в единственном относительно тихом месте во всём клубе. Тем не менее, крики и оры всё ещё были слышны, и диспетчер звучит раздражённо, когда внезапно сбрасывает звонок. Джонхан бормочет себе под нос несколько ругательств, одно злобнее другого, но не утруждает себя повторным набором. Вместо этого он находит Джунхуэя и танцует с ним ещё пару песен вместе, прежде чем крикнуть что-то об уборной. Сунён и Джису стоят у стойки, крича что-то друг другу в уши: первый, без сомнения, обсуждает заказ какого-нибудь отвратительного шота, который заставит его либо отключиться, либо бежать в ближайшую уборную (а может, и то, и другое), а Джису всё это время пытается быть его голосом разума. Джонхан говорит им, что уходит, и нет, он в порядке, и да, он просто устал, и не дайте Сунёну сделать что-то слишком тупое. Джису, кажется, ищет что-то в выражении его лица, но Сунён, слишком пьяный для беспокойств, заключает его в объятия — от него несёт грядущим похмельем, и Джонхан поздравляет его с днём рождения ещё раз, прежде чем уходит. К тому времени, как он забирает свой пиджак из гардероба и с трудом выбирается из удушливой массы людей, он полон решимости отважиться на ещё одно приключение в этот субботний вечер в большом городе и пойти домой пешком. Улицы — это смесь хриплых голосов и сигаретного дыма, сердитых автомобильных гудков и запаха еды на вынос, и хотя это не особенно холодная ночь, после жары клуба Джонхана бросает в дрожь. Он не любит такое, но этого достаточно, чтобы стряхнуть сонную дымку алкоголя и обострить его бдительность. Не успел он отойти и двух кварталов от бара, как чей-то голос окликнул его по имени. Он оглядывается назад и видит, что Сынчоль стоит перед недавно закрытым магазином канцелярских товаров в своём спортивном костюме. Он выглядит запыхавшимся, и Джонхан внезапно осознаёт, что тоже, кажется, не дышит. — Сынчоль, — говорит он и констатирует очевидное. — Ты… бегаешь в полтретьего ночи? Сынчоль пожимает плечами с застенчивой улыбкой. — Никак не мог уснуть. — Люди читают книги в таких случаях. — Так и я читал, — Сынчоль подбегает, и глаза Джонхана мечутся между его мягкой на вид толстовкой (боже, он завидует) и лёгким блеском пота на лице. — Ты был в баре или типа того? Джонхан понимает, что Сынчоль смотрит на его одежду — смехотворно узкие джинсы и v-образный вырез на полупрозрачной рубашке, открывающий вид на его ключицы. Обычно не стесняющийся своей внешности, Джонхан внезапно робеет. Сынчоль действительно умеет застать его врасплох. — Ага, — отвечает он. — У Сунёна день рождения завтра, поэтому мы пошли в Лагуну. Я подустал. — И ты идешь домой? Пешком? — Сынчоль пытается понять, серьёзно ли он, и Джонхан вспоминает об одной из любимых фраз своей матери: «разумное ли это решение?» Лекции, которые он был вынужден выслушивать всякий раз, когда его подростковое «я» угрожало совершить что-то безрассудное. Слишком похожий на себя подростка, Джонхан закатывает глаза. — Если так хочется, можешь проводить меня, Чоль, — говорит он, понимая, что, несмотря на любое показушное недовольство, он может довериться Сынчолю, который точно последует за ним, когда он уходит. Конечно же, позади него раздаются тихие шаги, прежде чем Сынчоль ускоряется, чтобы догнать его; и Джонхана посещает чувство слишком успокаивающего присутствия другого человека, которое приводит его к горькому осознанию того факта, насколько он был одинок раньше. Они уже давно не разговаривали из-за нагрузки в университете. Они лишь обменивались мимолетными текстовыми сообщениями, в основном поверхностными по своему содержанию, но они не имели ничего общего с настоящими Джонханом и Сынчолем. Однако в последнее время Джонхан понятия не имеет, так ли это на самом деле. С момента их первой встречи более двух лет назад осенью на первом курсе (на секунду Джонхан вспоминает того черноволосого мальчишку со стеклянными глазами в огромной футболке, на которой были напечатаны какие-то бессмысленные английские слова — он развалился рядом с ним на паре введения в психологию, жуя зелёный карандаш), их отношения переросли от незнакомцев к случайным знакомым, а затем и к друзьям. Но вскоре после того, как их дружба окрепла, Джонхан понял, что влюбился в Чхве Сынчоля. Для Джонхана любовь всегда была понятием не из лёгких. Конечно, он любит свою семью и друзей, но та любовь, о которой пишут песни, всегда казалась ему какой-то массовой галлюцинацией. Эта концепция интриговала его, но он не был уверен, что хочет испытать её на себе — если только она не превратит его в одного из тех людей с таинственным блеском (неважно: реальным или воображаемым) в глазах, говорящих такие вещи, как «ты всё поймёшь, когда почувствуешь это». И всё же… — Ты пьян? Когда Джонхан переводит взгляд на Сынчоля, тот смотрит на него в ответ, раздражающе проницательно. — Не совсем, — отвечает Джонхан. — Слишком рано опьянел, слишком быстро протрезвел. — Хорошо. Я всё равно бы не остался в твоём доме, чтобы быть рядом, если ты вдруг облюёшь всю постель во сне. — Мы оба знаем, что ты лжёшь. На губах Сынчоля появляется улыбка, которую Джонхан воспринимает как подтверждение своим словам. И это самое страшное. Ведь дело не только в том, что он влюблён в Сынчоля, но и в том, что он почти уверен, что Сынчоль тоже испытывает к нему чувства. А это значит, что Джонхан не сможет просто отмахнуться от этого, как от одной из своих проблем, и молча страдать в одиночестве. — Ты хотя бы повеселился? — спрашивает Сынчоль, и когда они останавливаются на красный свет, группа шумных пьяных людей, спотыкаясь, проходит мимо них через улицу. Две машины сердито сигналят в ответ. — Было неплохо. Кроме той части, где Джунхуэй пытался свести меня с каким-то банкиром, которого он встретил в курилке. — А что с ним было не так? — Кажется, он хотел заплатить ему взамен на секс-услуги. — Похоже на сделку, — сухо замечает Сынчоль, и Джонхан смеётся. Он редко может провести ночь с Джунхуэем без того, чтобы он не попытался свести его с кем-нибудь, и это случается до такой степени часто, что он начинает чувствовать себя подопытным кроликом. Джису обычно не присоединяется к нему, что заставляет Джонхана задуматься, знает ли он, по крайней мере, догадывается ли. Это объяснило бы то, как Джису иногда смотрит на него, когда он упоминает о Сынчоле — как будто он пытается рассмотреть что-то сквозь тонированное стекло. Во время прогулки они почти не разговаривают. Это не в новизну для них — быть тихими рядом друг с другом — но в этот раз тишина угнетает. И всё же, как только они добрались до дома Джонхана, он не почувствовал облегчения от перспективы прощания. Вместо этого, он в спешке выдаёт: — Уже поздно. Если хочешь, можешь остаться. Сынчоль смотрит на себя. — Я немного вспотел… — Боюсь тебя шокировать, но у меня есть душ, — говорит Джонхан. Как оказалось, трудно говорить равнодушно и в то же время приветливо. — И одежда на тебя найдётся. Сынчоль смотрит на него мгновение, и сердце Джонхана дико заходится в груди, потому что странным образом кажется, что это больше, чем просто предложение о дружеской ночевке. Ты, как всегда, слишком много анализируешь, говорит он себе, но одно это признание мало помогает. — Ладно, — наконец отвечает Сынчоль. Безмятежная улыбка на его лице ни о чём не говорит Джонхану. Как обычно. Пока Сынчоль в душе, Джонхан снимает с себя клубную одежду, насквозь пропахшую алкоголем, хотя за весь вечер он ни разу ничего не пролил на неё. Луна бродит по маленькой однокомнатной квартире, немного раздраженная тем, что её разбудили в такой поздний час. Пока Джонхан наливает себе стакан воды, кошка продолжает кружить вокруг него, время от времени потираясь о его ногу. Сейчас без пятнадцати четыре, и Джонхан промаргивается, чтобы отогнать усталость, от которой у него отяжелела голова и ослабли конечности. Сынчоль входит в кухню, одетый в какие-то спортивные штаны и футболку, которые обычно смотрятся до смешного мешковатыми на Джонхане, но достаточно хорошо подходят фигуре Чоля. Он чувствует себя болезненно уютно, видя Сынчоля в его квартире сейчас, с влажными волосами и босыми ногами. Тот берёт Луну на руки и чешет её за ухом, в то время как кошка мурлычет, словно трактор, и Джонхану приходится отвернуться, прежде чем он сделает какую-нибудь глупость. — Ты голоден? У меня есть замороженная пицца, — говорит он. — Чёрт, да, — говорит Сынчоль с широко раскрытыми глазами, и Джонхан борется с нежной улыбкой, боясь выдать, что вот-вот упадёт в обморок. — Умираю с голоду. — Хорошо. Включай духовку, я пойду умоюсь. Соскребая остатки своего ВВ-крема и подводки для глаз с лица, ему становится легче. В зеркале ванной на него смотрит собственное отражение, бледное и немного лихорадочное. Возьми себя в руки, бормочет он себе под нос. Но его отражение с ровно таким же успехом могло бы жонглировать тарелками, что уж тут. Без шума воды его уши начинают улавливать звуки из квартиры. Он слышит Луну, жалобно мяукающую, чтобы уведомить всех, что она собирается использовать свой лоток. Судя по приглушённой речи, доносящейся из соседней комнаты, Сынчоль разговаривает по телефону, и Джонхан гадает, кто бы мог позвонить ему в три тридцать утра. — …Да, он в порядке, — говорит Сынчоль, поднимая глаза, когда Джонхан входит в кухню. — Нет, он не пьян. Не совсем, — только тогда Джонхан понимает, что Сынчоль разговаривает по его телефону. — Мы столкнулись в центре. Я проводил его до дома. Он вернулся, хочешь с ним поговорить? Даже на расстоянии Джонхан узнаёт голос Джису на другом конце провода. Сынчоль бросает на него тот нервный взгляд, который обычно бросают люди, когда говорят о ком-то, кто находится прямо перед ними, и Джонхан почти ожидает, что старший передаст ему телефон, но он этого не делает. — Окей. Я дам ему знать. Спокойной ночи, Джису, — он кладёт трубку. — Это был Джису. — Да, я догадался, — говорит Джонхан не без злобы. — Зачем он звонил? — Он хотел проверить, как ты, — отвечает Сынчоль, и Джонхан берёт телефон из его протянутой руки. — Он сказал, что ты ушёл довольно внезапно, и он забеспокоился. — О, ради всего святого… Я сказал ему, что со мной всё в порядке, — бормочет Джонхан, теперь скорее взволнованный, чем раздражённый, потому что он может только представить, что Джису подумал о том, что Сынчоль у него дома в такое время, отвечает с его телефона. — У него сейчас, наверное, счастья полные штаны. Он несколько отошёл от разговора, сосредоточившись на снятии пищевой плёнки с замороженной пиццы с моцареллой, когда Сынчоль подал голос: — О чём ты? Джонхану требуется мгновение, чтобы связать слова Сынчоля с его предыдущими, и как только он делает это, его сердце останавливается, потому что есть куча простых способов отмахнуться от этого вопроса как от какой-то бессмыслицы, например: «кстати, не мог бы ты достать сковороду?» Возможность прямо здесь, она в пределах его досягаемости, и всё же… — Я думаю, что, возможно, влюблён в тебя, — это не то, что он хотел сказать, совсем не то, но это так. Ни шагу назад. Каждый раз, когда Джонхан думал об этом моменте, он ожидал, что почувствует себя униженным, будет мечтать провалиться под землю. Теперь, когда правда раскрылась, он думает, что мог бы гордиться собой, хоть и ощущает некий азарт во всей этой ситуации. Проигнорируй меня, отвергни меня, ну же. Что, не можешь? Сынчоль молчит в течение долгого времени. В конце концов Джонхан сам достаёт эту чёртову сковородку, потому что тишина удушает, и, честно говоря, ему никогда так сильно не нужно было чем-то занять свои руки. Однако, как только его чёрная работа оказывается выполнена — пицца нежится в духовке, и никакое количество взглядов не заставит её готовиться быстрее, — тот факт, что Сынчоль всё ещё не проронил ни слова, становится невыносимым. — Если ты думаешь, как мне отказать, то просто скажи это и покончим с этим, — говорит Джонхан, стараясь сохранить свой нейтральный беззаботный тон. Это больше смахивает на мольбу — просто избавь меня от моих грёбаных страданий. — Джонхан, ты же знаешь, что я бы никогда этого не сделал, — Сынчоль пересекает крошечную кухню в три шага, его тело внезапно оказывается так близко, но он останавливается в последний момент, словно рука, зависшая перед пламенем. И Джонхан на самом деле это знает, но иногда легче сказать себе обратное. Смешно получилось, думает он, весомые страдания из-за невесомых надежд. — Я люблю тебя, — и голос Сынчоля звучит так решительно, его взгляд непоколебим, когда он смотрит на него. Внутренности Джонхана переворачиваются, как если бы он находился в свободном падении. Его окатывает ледяная волна, за которой следует раскалённое добела сердце пламени. Никто никогда не говорил ему этих слов с такой уверенностью, с такой искренностью. Такие слова от его друзей всегда сопровождались «но», чтобы смягчить удар грядущих слов, а его семья более тактильна в проявлении своей привязанности и редко прибегала к словам. Истерический смех клокочет в его горле, и всё, что удаётся выдавить Джонхану, это: — Многовато времени у тебя это заняло. Он понимает, что говорит не только о сегодняшнем вечере и напряжённой паузе между его неуклюжим признанием и ответом Сынчоля. На губах Джонхана играет нелепая улыбка, когда он наклоняется, и, хотя он целовался с людьми довольно много раз до этого, (подростковые поцелуи в пустых классах и его старой спальне и, в конечном счете, в переулках за ночными клубами), этот раз — другой, это что-то новое. Сквозь потрескавшиеся губы и приглушённое дыхание Джонхан чувствует, как рука Сынчоля касается его руки. Их пальцы переплетаются, и этот жест ощущается необъяснимо успокаивающим, в то время как большой палец Сынчоля рисует невесомые круги вокруг его костяшек. Мягкий хлопок, Сынчоль, только-только вышедший из душа, запах песто и помидоров, жар духовки, потяжелевшие веки и край кухонной стойки, впивающийся ему в копчик, — Джонхан с трудом может поверить, что это не просто очередной сладкий сон, наполненный невыносимой тоской. — Духовка, — это единственное, что говорит Джонхан, когда они отстраняются, потому что он никогда не увлекается настолько, чтобы забыть о потенциальной опасности пожара. Сынчоль издаёт смешок, отступая назад, чтобы освободить для него пространство, когда он хватает пару прихваток и вытаскивает пиццу (все ещё немного недогретую, но, честно говоря, Джонхан уже не так голоден). Он достаёт из холодильника два пива, и они очень поздно ужинают — или рано завтракают, это уже решайте сами, — потягивая напитки и изо всех сил стараясь не обжечь рот адски горячим плавленым сыром. После слишком большого количества эмоций за ночь, Джонхан, откровенно говоря, замучился и был доволен тем, что может поесть в немного усталой, но уютной тишине. Сейчас пятнадцать минут шестого, и он чистит зубы в ванной, почти готовый упасть. Он позволяет Сынчолю позаимствовать свою зубную щётку, потому что после поцелуя это уже не кажется таким уж отвратительным. Это первый раз, когда Сынчоль остаётся на ночь, но это ощущается рутинно, привычно, будто изношено и потерто по краям, но удобно и в самый раз подходяще. Вот почему ни один из них не задаёт вопросов, когда Сынчоль шаркает за Джонханом в темноту его спальни. Они сворачиваются калачиком на его огромной кровати, лежа так, чтобы друг до друга с легкостью дотянуться, и с закрытыми глазами Джонхан, наконец, бормочет: — Почему ты сразу не сказал? Он не видит, но чувствует, как Сынчоль пожимает плечами. — Я думал, что это может всё усложнить, — говорит Сынчоль, и в его голосе слышатся нервные нотки, когда он продолжает: — Я имею в виду… Я ценил то, что между нами было. И не хотел всё испортить. Джонхан согласно мычит. Не то чтобы Сынчоль сильно заблуждается, но Джонхан бы обязательно понял, если бы тот лгал. — Я думаю, мы сделали только лучше, — говорит Джонхан вполголоса, и его глаза трепещут. Оранжевый свет уличного фонаря полосой ложится на ключицы старшего, но глаза Сынчоля, тёмные, как мутная вода, устремлены на него. Он ничего не отвечает, но нежно тянется к пряди длинных пепельно-светлых волос Джонхана и прижимается к ней губами. Своеобразное обещание. В рубашке с длинными рукавами, пуховым одеялом и теплом тела Сынчоля в постели слишком жарко, но, несмотря на это, Джонхан быстро засыпает. Пальцы Сынчоля переплетаются с его пальцами, а чужое сердцебиение равномерно отдаёт по коже.