Пара валетов

       Каждая из перемен могла отличиться шумом — их кабинет был в той территории школы, в которой было полно младшеклассников. Было, конечно, непонятно, почему выпускников, и так уставших от жизни, поместили сюда, в спектр шума, но разбираться в строении и без него хрупкой школьной иерархии было себе дороже — в таких местах было много хищников, которые проглотили бы без сомнений любое перспективное лицо, готовое предложить свою точку зрения и какие-то планы. Перспективных нигде не любили.        Он лениво оглядывает круглый стол, за которым они устроились, и тихо выдыхает. Что-то гложет его, на подсознательном уровне, и он совсем не понимает, что — это чувство щемящее, раздражающее и не дающее вздохнуть как-то спокойно, пока не разгадаешь, в чем дело. Владимир даже не слушает, что говорят остальные — знает, что это бесполезный трепет перед игрой, пока один из своих тасует карты для раздачи. Трепаться ребята умеют, причем делают это так же громко, шумно и с особой любовью, что иногда, если проходить мимо коридоров, возникает вопрос — точно ли одиннадцатый класс за дверями кабинета сидит? Приходится еще в самом начале научиться выключаться от внешних факторов, на какое-то время зависая в собственном сознании. И пока карты аккуратными, четкими и слаженными движениями раздаются Успановой так, словно она не менее десяти лет проработала где-то в подполке крупье, Владимир наблюдает. Он все равно последний за столом, карты доберутся до него через, как минимум, пять человек, поэтому отвлекаться не на что. Кто-то дымит электронными сигаретами, явно не беспокоясь о том, что кто-то может войти, кто-то болтает, со смехом рассказывая очередную историю, кто-то так же скучает. Если в начале года было интересно отдавать себя в свободное время покеру и мафии, то ощущение того, что все надоело — не покидает его.        Ленский медленно переводит взгляд на одного из сидящих напротив. Евгений также ленив в своих действиях, он почти не говорит, лишь иногда бросая фразы, а в данный момент и вовсе увлечённо рассматривает свои карты — огонек в его глазах, которые в особо прозаичные моменты можно было сравнить с дьявольским огнём, загорается, и Владимир, знающий его с самого детства куда ближе, чем кто-то другой, понимает — тому выпал куш, большие карты, пускай они и играют на ничего не значащие пластмасски с красивым узором, ибо на деньги никто не рискнул бы. Ленский с трудом сдерживает улыбку, точнее, пытается, и тут же проваливается в своей попытке, ибо уголки губ предательски приподымаются едвазаметно. Он слишком хорошо знал Онегина, своего Онегина, который променял скуку на долгожданный азарт, и это было даже забавно? Возможно.        Очередь доходит и до него, две закрытые карты оказываются напротив него, итон неторопливо притягивает их к себе, чтобы взглянуть. Пара валетов. Проклятая пара валетов попадает именно ему, Владимиру, и он иронично усмехается, поднимая взгляд сначала на остальных, а потом на одного единственного. На отличающегося от всех товарищей-одноклассников, что сидят за столом, на какого-то родного из-за стольких лет, проведенных вместе, и особенного. Забавно, что они с Евгением, нет, с Женей, его Женей, тоже своеобразная пара валетов. Не королей, ибо не потянут, не дам по понятным причинам, валет подходит им обоим идеально. От теплой и одновременно грустной догадки отвлекает ответный взгляд. Владимир вопросительно смотрит в ответ и улыбается понимающе, кидая взгляд на чужие закрытые карты. Евгений, в свою очередь, лишь усмехается, явно не собираясь что-либо больше отвечать.        Он всегда сдержан с ним на людях, пускай они часто смеются вместо, говорят и в основном проводят большую часть времени вдвоем. Но тот факт, что он буквально ощущает недоговоренность, не показанные эмоции, которые изредка проявляются в самых коротких, но местами очень даже заботливых жестах, убивают. Люди не меняются, говорила мать с детства, и он, ярый сторонник рвущихся вперед идеалистов, считал, что это слова слабого и отступившегося. Того, кто сказал отпускать любимых людей на пару. Но осознание того, что женщина, повидавшая мир подольше него права, вечно сосало под ложечкой, особенно, когда он замечал отношения друга к себе.       Друг — большое слово. Были ли они друзьями? Любой сказал бы, что лучшими, Владимир понимал это, тепло улыбаясь в мыслях, что хотя бы этого звания он удостоился, но ему вечно чего-то не хватало. Поддержки? Да. Честности? Очень. Они вечно избегали неловких разговоров, когда оставались наедине, стараясь вообще ничего такого не обсуждать. Потому что Женя — правильный мальчик, гордость семьи, сторонник церкви и прекрасный муж и отец в будущем. Кем был в его жизни Ленский? Совратителем, скорее всего, ведь такой хороший мальчик никогда бы не стонал, никогда бы не выгибался под чужими, явно не женскими, руками, буквально умоляя распаленным взглядом продолжать дальше, ни в коем случае не останавливаться, хороший мальчик не стал бы вжиматься в него со всей силой, пытаясь сдержать рвущийся наружу стон , и уж точно не стал бы смотреть так нарочито наивно, скрывая всю свою сущность где-то глубоко за этим взглядом. В такие моменты хотелось доказывать обратное, буквально кричать всему миру, что Женя, его Женя, которого он знал всю свою жизнь, не тот, за которого его принимают остальные. Что настоящий он только с ним, за закрытой дверью спальни, где-то на кровати, пока чужая рука доводит до исступления и глухой истерики, но кому? Кому это было нужно, если даже сам Евгений порой смотрел на него так, словно все, что происходило между ними — сон, страшный кошмар больного сознание, что придумало такой искушающий сюжет, заставляя чувствовать своего обладателя умалишенным. И только темные пятна, оставленные в виде синяков после каждого раза, когда крепкая рука сжимала руку или шею в конечном удоводьствии, напоминали ему — они были больны оба. И если Владимир болел им, своим Онегиным, то болезнь Евгения была в отрицании — своих чувств, своей сущности — во благо прочего.        Ленский морщится, понимая, что ему не светит даже простой сет, и идет в фолд, решаясь не повышать ставки — фишек и так достаточно мало. А вот размышления — достаточно, в компании с молчаливый любованием родных черт, которые снятся ему каждую ночь.