The Last Chance

А за окном мерзость, гадость, сырость, Бог репетирует следующий потоп, мокрые люди гавкают друг на друга и занимаются всякой ерундой. Джон смотрит в окно, рассеянно следит взглядом за медленно стекающей по стеклу каплей, мыслями находясь за многие года отсюда. Кабинет Мориарти — теплые бордовые цвета, репродукции на стенах, высокие потолки и книги, книги, книги. Все в кабинете — от мягкого рассеянного света настенных ламп, до уютно узорчатого ковра, — все это должно давать чувство безопасности и стабильности его посетителям. Джон цепляется взгляд за дороговизну мебели, за тяжелую изысканность предметов на столе, на агрессивность скульптур и изображений и никак не может к этому привыкнуть. Пространство Мориарти давит на него свой демонстративной открытостью; за изысканностью фигурки позолоченной лошади на журнальном столике и подчеркнуто европейским чувством вкуса Джону никак не удается увидеть самого хозяина. Мориарти улыбается ему своим узким ртом, когда открывает ему дверь какого-то, безусловно, дорого тяжелого дерева, когда ставит перед ним тонкую чашечку с чаем и бисквитом на блюдце, когда выслушивает его кошмары, но глаза его остаются непроницаемой чернотой. Джону почти неловко, когда он признается в своей тревожной настороженности Мориарти, на что Джеймс — Джим, пожалуйста, зовите меня Джим — с новый интересом осматривает свою кабинет, словно пытается уловите те же чувства, что испытывает Джон, и предлагает перенести место встреч в пространство Джона. От этого становится одновременно легче и тяжелее. Джон не был отшельником, но не привык пускать в свое пространство других людей, слишком много прошло времени с того момента, как он последний раз принимал гостей. Он отказывается от щедрого предложения Мориарти, и продолжает приходить в дом Джеймса. Этот дом иногда кажется ему куда больше, чем полагается быть дому. Мориарти отмечает особенную задумчивость доброго доктора, когда тот в очередной раз подносит полную чашку ко рту, но не делает глоток, и снова ставит ее на блюдце. Задумчивую рассеянность Джона, его беззащитность в этот момент, он считает собственной маленькой победой. Чай остывает. — Ты не пьешь чай. Не нравится этот сорт? Джон отмирает, с легким удивлением смотрит на кружку у себя в руке, качает головой и наконец делает глоток. — Я думал о своих студентах. — Как я помню, ты отменил свои занятия, а учеников передали своим коллегам. Джон кивает, баюкает в руках чашку и совершенно не в тему говорит: — Я убивал людей. Мориарти привык к там кажущимся резким скачкам тем. Он знает, что на самом деле внутри Джона все четко структурировано, и ему, как психиатру, нет необходимости медленно вытягивать каждую ниточку, пытаясь сплести ее обратно в клубок. Джон делает это сам. — Смерть — утешение человека и его право, древняя привилегия человека. Труп нельзя заставить отвечать на вопросы. Труп нельзя заставить. Джон замолкает, и Мориарти не настаивает. Он складывает руки на коленях, соединяет пальцы с аккуратным маникюром и ждет. Джон уходит в себя, кажется на десятки лет, и продолжает снова говорить только по прошествии десяти минут. — Я утратил на войне смысл своих действий. Я зашивал раны, собирал кости, только для того, чтобы увидеть как спасенные мною люди через день-два отправляются домой в черном пластиковом мешке. Джон сжимает и разжимает пальцы, рассматривая собственные костяшки пальцев. Мориарти застыл, жадно впитывая отголоски эмоций на лице доктора — сведенные брови, резкие морщинки в углу рта. Джон не замечает чужой, плотный взгляд. — Мне стало казаться, что если бы я убивал — то сохранил больше жизней. Мориарти мягко кивает, привлекая этим простым движением взгляд Джона к себе. В глазах и движениях психиатра темное комфортное спокойствие. Джон сознанием тянется к нему, желая заземлиться, спрятаться за этим спокойствием. — Жестокость в природе животных, но только человек склонен к насилию. Мориарти не утешает. Никакие утешения и успокоения не могут заткнуть эту дыру от отчаянного отрицания человеческой подлости, жестокости, лицемерия, глупости. Да и долгого повторения слова имеют свойства терять свою силу. «Ты не виноват», «ты не мог этого изменить» — от количества повторений перестают нести утешение. Джон согласно кивает, — человечество получило эмоции, как и жестокость, от своих животных предков, а садизм развило самостоятельно. Джон молчит еще какое-то время слушая мягкий шелест дождя за окном, а затем тихо и неожиданно даже для себя признается. — В НКА я видел результат своей работы. Мне так казалось. Сеанс приходится прервать раньше времени — болезненная пульсация в затылке достигает симфонии и резко обрывается — Джон чувствует тепло и влагу над верхней губой, прижимает на несколько секунд пальцы, и растерянно смотрит на кровь. Взгляд у Мориарти почти хищный, и если бы не освещение и расстояние, Джон бы смог рассмотреть как расширяются у того зрачки. Но Джон слишком занят попытками не испачкать свою одежду и чужую мебель кровью. Он зажимает нос пальцами, чувствует железный вкус на языке, чувствует движение в глотке — кровь потекла по пищеводу. Вторая рука, пальцы которой испачканы, нелепо поднята вверх, а пальцы растопырены; Джон слышит звук выдвигаемого ящика, а затем ему на колени падает коробка с салфетками. Он издает невнятный благодарный звук, вытаскивает сразу несколько и прижимает их к носу. Кровь сворачивается, забивает ноздри, мешает нормально дышать. Джон достает еще несколько салфеток, вытирает пальцы. Мориарти приносит с кухни несколько кубиков льда в полотенце. Джеймс прижимает его к затылку Джона, вторую руку кладет ему на загривок, пальцами обхватывая горло, и давит, заставляя мужчину наклонить голову. Мориарти чувствует дробный пульс под пальцами, напряженные мышцы шеи, так покорно подставленной. Мысль о том, что Джон ни на секунду не засомневался, прежде чем подчиниться властным движениям вызывает у Мориарти приятную дрожи. Он не сдерживается, проводит пальцами ласково по коже, наклоняется ближе, вдыхает медный запах чужой крови, а рот наполняется слюной. Джону требуется почти полчаса, чтобы остановить кровотечение из носа. Он неловко благодарит и мнет в руках десяток грязных салфеток. Мориарти улыбается ему своей самой мягкой улыбкой, которой он пользуется для общения с детьми, и забирает у него салфетки. Джон уходит, а Мориарти уходит на кухню, и добрых двадцать минут перебирает своими тонкими пальцами пропитанные кровью Джона бумажки, запоминает его запах, прежде чем отправить их в помойку. С волнующим беспокойством, мужчина подходит к столу, отодвигает нижний, пустой ящик стола и кладет туда один единственный оставленный окровавленный кусочек. *** — Как ваши встречи с доктором Мориарти? — Мне казалось, что одним из условий моего восстановления, как агента НКА, были регулярные отчеты от моего психиатра. А также комиссии и строгая подотчетность, благо, все тому же Лестрейду. Джону подобное претило еще со службы, но пришлось согласиться, если он хочет найти убийцу Эбигейл. Это только в сериалах отважные самаритяне самостоятельно находят преступников, а полиция приезжает только для того, чтобы произвести арест. В реальном мире, между преступлением и поимкой его виновника лежит глубокая юридическая пропасть, преодолеть которую не так уж и просто, даже имея доступ к ресурсам органов охраны. — Он не говорит больше необходимого. На самом деле, во время нашего первого разговора, доктор Мориарти дал мне понять, что все происходящее в его кабинете, остается в его кабинете. — Профессиональная этика. — Да. Мне это в нем понравилось. Он сказал, что сообщит мне, если будет повод для беспокойства. *** Когда альтруизм во благо вида расширяется до альтруизма во благо других видов, наступает угасание и вымирание. Мориарти старательным археологом легкими взмахами кисточки освобождает тайны, мысли, сожаления Джона. Мориарти вцепляется в каждую новую подробность, пробует ее, перемалывает под разными углами, очищает лишнее, пока она не станет достойной, чтобы занять место в ячейке его памяти. Джон сидит привычно сковано — на самом краю кресла, упираясь локтями в колени. Новое в его позе — давления на виски в попытке заглушить боль. Тихий звон от соприкосновения фарфора с деревом, знакомый запах и вкус чая. Мориарти следует заветам Павлова, дрессирует в Джоне привязанность и постоянство этого места. — Когда ты последний раз крепко спал? Когда ты последний раз ел и наслаждался вкусом? Когда у тебя последний раз был секс? — Не слишком ли это личный вопрос? Он пробовал дрочить. Безрезультатно. Джон не произносит этого в слух, но Мориарти видит это в поджатых губах, в стыдливой складки у рта. Мориарти чутко придерживается профессиональной этики, не заступает черту между специалистом и другом, но медленно подводит к ней Джона. — Я твой врач, Джон. Тебя смущают такие темы? Такие явления как секс и мастурбация являются естественными. Твое смущение — защитная форма поведения, неприятие. От чего ты защищаешься? Или что не принимаешь? Джон качает головой, прячется за фарфоровой чашкой, за обжигающе большими глотками чая, прежде чем признаться: — Последние две недели у меня болит голова. Я чувствую слабость и… Возможно, я болен. Мориарти внимательно следит за реакций своего подопечного. Он начал добавлять в ритуально вечерний чай небольшие дозы всего несколько сеансов назад. Доктор Ватсон реагирует на лечение положительно. Джон — врач. Ни чуть ни хуже самого Мориарти разбирается в психических расстройствах, знает какими они бывает. И с фатальной слепотой любого врача, считает что сам может вынести то, что на него сваливается, сам может определить и справиться с любым заболеванием. А когда он поймет, что не может, окажется слишком поздно. Когда за доктором закрывается дверь, Мориарти кончиками пальцев берет кружку, подносит к губам и прижимается к тому месту, где рот Джона касался керамики. Ему кажется, что он может почувствовать вкус Джона. Джона и его медленно зреющего безумия. Он почуял это только вчера. Сладковатый запах воспаления. Возможно, доктор еще сам не знает, но внимательный глаз Мориарти уже видит первый симптомы. Он методично записывает каждое изменение, каждую едва заметную реакцию Джона. Ежедневник с бордовой мягкой обложкой и вычерненными обрезами содержит десятки страниц исписанные летящим, каллиграфическим почерком и посвящены исключительно Джону Уотсону. Мориарти знает, что дьявол кроется в деталях. Если кому-то в голову придет проводить графологию его записей, то крупные петли смогут выдать в нем только уверенного в себе, самую малость экстравертного и уверенного человека, а вдавленная бумага подтвердит его энергичность и работоспособность. Этим вечером Мориарти с присущей хирургу точностью и последовательностью перенес на передний форзац портрет спящего доктора. Мориарти ставил чашку на стол рядом с Джон, и звук осколками разлетается по пустому кабинету. Ватсон вздрагивает, наталкивается взглядом на вишневый платок в кармане пиджака, сталкивается с темными глазами такого же вишневого оттенка, ловит смешливую внимательность. — Джон, мне показалось, что ты заснул. — Задумался. Джон растерянно водит взглядом по предметам в комнате, пока не возвращается к платку и его владельцу. Часы показывают только девять, но, возможно стресс забирает у него силы и требует большие промежутки восстановления. — Ты последовал моему совету? — Отменил лекции и погряз в безделии. — Сложно представить тебя… Погрязшим в безделии. Джон еще сонный и податливый, из него не сложно вытянуть признание, вытянуть его маленькую личную тайну, которую все остальные встречи Джон обходил стороной. — Последнюю неделю ничего не происходит. Я не вижу точной картины, приходится додумывать… Но только вымысел отличается от реальности тем, что имеет смысл. Я, мы, ищем связи там, где их может не быть. Мориарти чуть приподнимает брови, и с его выразительным лицом легко прочитать в этом жесте растерянное удивление. Он, словно задумавшись, медлит с ответом, чуть медленно, словно не уверенный в верности своих слов. — Продолжаете работать вместе с мистером Холмсом? *** Мориарти держит планшет в руках, а чашка с недопитым чаем отставлена в сторону. Статейка вышла занятная, Мориарти тянет рот в ухмылке, читая как вольная на неподтвержденные подробности мисс Адлер разносит чужих идолов. Он цепляется за «…бывший врач с ПТСР в роли учителя уже не кажется смехотворной нелепицей, когда узнаешь, что этот же человек приглашен полицией в роли консультанта. Кажется, наша полиция слишком увлеклась толерантностью, иначе как объяснить, что еще один консультант, к помощи которого прибегают наши бесстрашные инспекторы, сведущ в наркотиках не по наслышке. Великолепный дуэт: разжалованный врач с ПТСР и бывший наркоман без образования, — интересно, кого следующим пригласит к сотрудничеству наша полиция?..». Наркоманы бывшими не бывают. Мориарти проводит подушечками пальцев по экрану, мотает к самому началу статьи, смотрит на дату публикации. Доктору Ватсону будет полезно ненароком почитать стороннее мнение о своем новом друге. Каждую сессию Джон раздражающе много говорит о Шерлоке Холмсе. Мориарти не ревнует, — ревность это нечто далекое для него, они никогда не была его грехом. Но Мориарти алчен. Он представляет себя драконом, подгребающим под себя золото и драгоценные камни. Эмпатия Ватсона — влекущий изумруд, который Мориарти уже видит частью своей сокровищницы. Мориарти откладывает в сторону планшет, достает смартфон, задумывается, закрывает глаза — перебирает в библиотеке памяти людей. Люди — не самый ценный ресурс, для них в своем дворце памяти Мориарти отводит книжную полку заставленную визитницами, каждые человек — бумажная карточка с фотографией, — и несколько важных замечаний. Он представляет, как перебирает визитки, пока не натыкается на фамилию Чилтона. На карточке выведено «начальник нарко-психиатрической частной клиники, любит футбол, аллергия на клубнику». Мориарти открывает глаза, быстро начинает печатать. Затем он откладывает телефон. Настроение на редкость приподнятое, отмечает Мориарти, и решает себя побаловать. Он уже довольно давно не устраивал званых ужинов. Это упущение, которое следует исправить в ближайшее время. Возможно, ему даже удастся заполучить доброго доктора в качестве приглашенного гостя. Может, однажды добрый доктор станет его единственным гостем, а специальным блюдом выступит мистер Холмс. Мориарти находит эту мысль романтичной. *** После уютного кабинета Мориарти, мысль о возвращении в собственный промерзший дом вызывает особо острое отвращение. Всего два этажа, но конструкция не слишком удачная — за день дом промерзает почти до уличной температуры, а чтобы развести камин у Джона не всегда хватает сил и дров. Джон любит свой дом, но иногда он там слишком один. У Шерлока внимательный взгляд, и Джон даже не пытается скрывать что-либо от него. — Ты не слушаешь меня. Интонация у Шерлока совершенно капризная, пухлая нижняя губа выступает вперед, и Джона это могло бы повеселить, если бы он не был таким уставшим. Он кивает, подтверждая и без того очевидное — да, он не слушает, морщится и массирует виски. В затылке и переносице горячо пульсирует, и Джон быстро проводит пальцами под носом — нет, показалось, крови нет. — Это бесполезная трата времени. Идем. Джон вопросительно поднимает брови, не открывая глаз. Яркий свет в аудитории, в которой они занимались документами, болезненно остро режет мозг сквозь зрачки. — Мы едем ко мне. Это определенно ближе, чем твой дом. *** -Еще одно тело. Слишком обезличенно, слишком равнодушно, и Джон поправляет себя: -Еще одна девочка. Ему нельзя слишком отстраняться, но и слишком высокая вовлеченность сожрет его крупными кусками. Мориарти вежливо поднимает брови, но ничего не говорит. Первые полчаса их сессии Джон угрюмо сверлил взглядом чай, так что психиатр позволил себе беспокойную мысль: «неужели догадался?» -Насажена на рога. На рога отрезанной оленьей головы. Обнаженная, выставленная на всеобщее обозрение. Со следами питания птиц, насекомых и мелких грызунов. Одинокая. Психиатр цепляется в последнее слово — слишком долгая пауза между словами, слишком скрываемая дрожь в голосе. — Одиночество тяготит тебя, Джон? Ты никогда не бываешь одинок по настоящему. Раньше, у тебя всегда были твои лекции, а сейчас — Шерлок. Джон мог утонуть в кресле если бы не так удобно подсунута под поясницу подушка. Он откидывается назад, отдаляясь, защищаясь. Мориарти не настаивает — сохраняет прежнюю открытую дружелюбную позу, не сдвигается ни на сантиметр в сторону Джона. Доктор не отвечает, но и не качает головой, отрицая. Он медленно пережевывает новую мысль, вытесняющую образ мертвой девочки и мертвой головы с одинаково выеденными глазами. — Ты никогда не задавался вопросом — а если бы никто не пришел на распятие Христа, его перенесли бы на другой день? В кабинете Мориарти все ярко подтверждает его гедонизм, а не прагматизм, нежно подчеркивает любовь к философии, размышлениям и красоте в любом ее проявление, в том числе к библейским мотивам. То, чего не видит Джон — это острого отрицания. Вопрос обезоруживает его. В первые он слышит настолько ироничное рассуждение о Боге и его творениях отражающиеся от изящной и выставленной на обозрение «Евы, вкушающей яблоко». Джон не узнает автора, а Мориарти, уловив взгляд пациента, лишь поводит плечом, и, словно представляет давнего, но не слишком приятного знакомого: — Альбрехт Дюрер. Его ксилография к книге «Рыцари башни». Он стал популярен еще до того, как это слово было введено в обиход. Для Джона нет разницы между гравюрой и ксилографией, он лишь видит плотные скользкие движения змея с человеческим лицом, которое приобретает черты Мориарти. Психиатр продолжает свои рассуждения, желая вовлечь Джона обратно в разговор, но все его слова кажутся пропитанными ядом, истекающим с иллюстрации к ножкам кресла, останавливающемся только у каблуков начищенных ботинок Мориарти. И дальше, дальше, дальше через рот, уши, глаза он стекает на руки Мориарти, окрашивает их в зеленую черноту болота. И звуки, окрашенные в тот же беспросветно черный, вытекают изо рта психиатра и тянутся-тянутся-тянутся к губам, ко рту Джона: — Смысл что-то делать есть только тогда, когда тебя кто-то видит. — Сколько сейчас времени, Джон? Мориарти оглушающе болезненно громко роняет на лакированную поверхность стола дорогую перьевую ручку, обвитую тонким металлом с нежными вкраплениями перламутра. Джон вздрагивает. Змея на картине неподвижна и лицо у нее примитивное, совсем не похожее на гибкие очертания Мориарти. А его глаза и рот чисты, как и пол, и кресло. И звуки остаются только звуками. Джон вздрагивает, цепляется за единственное доступное материальное, сжимает ручки кресла и те подпевают его растерянности скрипом кожи. — Что? Мориарти по птичьи склоняет голову к плечу. Острые тонкие брови взлетают вверх, а сквозь профессиональное спокойствие просачивается недопустимая для специалиста, дружеская забота. — Ты помнишь, во сколько ты сюда пришел? Во сколько вчера лег спать? — Я… не… Джон спотыкается о слова, пытаясь собраться, пытаясь вспомнить. — Час ночи. Ты потерял счет времени. Тебе нужно отдохнуть, Джон. Приказ врача. Я дам тебе таблеток — ничего такого, просто валиум. Поможет от твоей головной боли. Поможет сегодня выспаться. *** — Эта девочка говорит… -Улики говорят о существование кого-то третьего. Кого-то со стороны, достаточно осведомленного о событии, но слишком бесцеремонный и властный. -Это может быть подражатель. Помощник Хоббса, достаточно изучивший его стиль, но не метод. — О, да включи же ты наконец голову! Не было никакого помощника, кроме девчонки Хоббса! Ты роешься в несуществующем дерьме и умудряешься еще и меня им пачкать. — Твои метафоры ужасны. Я прошу тебя успокоиться. — Я спокоен! Я настолько спокоен, насколько уверен в своей теории! — Мне нужен перерыв. Ты будешь? — Катись ты к ебаной матери со своим чаем и своими перерывами. — Очень любезно. Воздух дрожит, и Джон решает не зажигать спичку, не провоцировать взрыв. Чай остывает на дне кружки, когда Шерлок заходит на кухню. Джон слышит его приближение по едкому запаху горящего табака. Сигареты зажата у мужчины в зубах, когда он дергает за веревочку, привязанную к форточке. К запаху сигарет примешивается запах подгоревшего жира и кошачьей мочи. Только дурак будет упорствовать в заблуждениях, а Джон не дурак, но ему отчаянно необходимо верить, что не все люди — монстры. Слабость Джона в человечности и ее отсутствии других людей. Шерлок выплевывает вместе с дымом, и его интонация такая же горькая как и вкус во рту после затяжки. -Ты не прав. Отвратительно не прав. Джон качает головой. Он представлял себе этот путь десяток раз, и каждый раз находил причину Эбигейл находиться там. Что в этом ненормального? Они ехали на одном поезде, одного возраста. Зачем? Любой поступок следует рассматривать в контексте с действиями. Она просто захотела скрасить себе путь, поговорить с кем-то… Голос Джона спокоен, как и взгляд. Злость — плохой советчик и еще худший помощник. -Это только одно мнение. Эволюция — процесс несовершенный и зачастую жестокий: битва между тем, что существует, и тем, что только должно родиться. И среди этих родовых мук мораль теряет значение. Вопрос добра и зла сводится к простому выбору: выжить или погибнуть. А Эбигейл Хоббс судорожно хотела жить. Шерлок скрипит — звук несмазанных петель его социальности: — Ты забираешь мое время. Забираешь и уничтожаешь, но я докажу тебе твои ошибки. Джон кивает, соглашаясь. Соглашаясь с тем, чтобы времени им потребуется действительно много. — Возможно, это доставит тебе удовольствие. А может, ты найдешь что-то новое для себя. Их ждет архив и старые нераскрытые дела. Если появилась третья сторона, с такой аккуратность проделывающие трюки Хоббса, не оставляя следов, даже отпечатков на рыхлой земле, значит убийство не было его дебютом. У него были тренировки. Возможно, годы тренировок. А значит, у него были и ошибки. Следует искать того, у кого была возможность, а не того, у кого был мотив. *** Лондон улыбался свои привычным лицом: бледными фигурами под черным зонтом, неистребимым запахом сырой одежды, мерный стук ночных струй в оконное стекло. — Ты упомянул Эбигейл Хоббс. Чувствуешь ответственность за нее? — Наследственность или воспитание. — Ты хочешь объяснить неспособность Эбигейл отличать хорошее от плохого наследственностью или воспитанием. Ты оправдываешь ее; «невиновна по причине невменяемости», не так ли звучал бы ее приговор? — Невменяемость — не психологическое понятие. Это юридический термин. Джон закрывает глаза. Его пальцы едва заметно дрожат, и он сжимает подлокотник. — Иногда я оставляю свет в доме и гуляю вокруг… И в такие моменты мой дом похож на одинокую лодку в океане. И только в такие моменты я чувствую себя в безопасности. — У стресса нет выходного. — Ты можешь почувствовать запах его безумия, взять след как ищейка. — Я слишком старался стать им. Увидеть его между сухими строчками отчетов, вскрытий, фотографий убитых… Красно-синее мигание полицейской сирены всегда служит маяком к тому, что случилось что-то плохое… — Сознание, однажды расширенное полученным опытом, никогда не сузится до прежних размеров. — Ты сопротивляешься этой мысли на физическом уровне. *** -С чего у тебя это началось? — Сигареты? Стащил портсигар отца, думал там что-то интересное, а оказалось — всего лишь сигареты. — Нет. С чего ты начал… консультировать полицию. — Ни с чего. Я просто начал. Во всем важен конец, разве нет? Плевать на начало. Джон спит. Вжался щекой в жесткую подушку с вышитым на ней флагом, и дышит медленно и глубоко. И это волнующе тревожно отдается у Шерлока внизу живота. Кто-то чувствует себя достаточно комфортно, чтобы уснуть в его присутствии, в его пространстве. Шерлок не представляет как можно одним и тем же мозгом верить и мыслить, но Джон странным образом совмещает это в себе. Он умен, Шерлок не может не признать это, но и он же искренне верит в людей, — в их доброту, сердечность, честность. Поразительный человек, который наблюдал за тем, как люди убивают друг друга без цели, просто по прихоти политиков, но продолжает верить в нечто светлое внутри них. Шерлок подходит ближе и смотрит. Изучает морщинки в уголках глаз, между бровей, в углу губ, светлую щетину на подбородке, темный след от кофе над верхней губой, бледность кожи и едва заметную россыпь раздражения на щеке и шее, синева век и уголков рта. Мало спит, неудобный матрас, слишком тонкая и мягкая подушка, возможно, однообразное питание и нехватка витаминов, дешевый бальзам для бритья. Шерлок может изучить одежду Джона и рассказать, где он был; он может рассказать о его привычках по заусенцам и мозолям на пальцах, о кошмарах по движению глазных яблок под закрытыми веками. Единственное, что Шерлок не может увидеть — каким образом Джон за секунды может почувствовать, стать, преступником только изучив место преступления. Это возбуждает не хуже четверть граммовой дорожки, не хуже иглы в вене, не хуже пистолета у виска. Рот у Джона приоткрыт, и Шерлок может видеть каплю слюны на его нижней губе готовую скатиться, чувствовать кислое дыхание после кофе. На вкус он должен быть таким же. Кислым. Слишком тяжелая мысль застревает у Шерлока в голове, вытесняет остальные. Шерлок медленно опускает руку, ловит слюну из рта доктора, подносит пальцем к своим губам, размазывает по нижней. Кислый. Джон делает глубокий вдох, ткань на его груди натягивается, на шее собираются складки, выступают сухожилия, губы смыкаются в страдальческой гримасе; и Шерлок отступает; разворачивается и сбегает в ванную. Шерлок останавливается у зеркала, еще раз облизывает нижнюю губу, и еще раз, и еще, пока окончательно не перестает чувствовать вкус Джона. Шерлок знает, что особенности видения Джона не в его мозге, они вплавлены в самого Джона, в его кожу, кровь, дыхание. Шерлок опускает ладонь на свой пах. Сжимает ткань брюк, чувствуя под пальцами твердость собственного члена. Это странное ощущение. Собственное тело подводит его. Новизна ощущений будоражит. Мужчина быстро расстегивает брюки, приспускает их до колен, вместе с нижним бельем, обхватывает свой член, трет пальцем по дырочке уретры. Думает о спящем Джоне, с восторгом ощущая как член дергается в ответ на эти мысли. Шерлок закрывает глаза и представляет как может выглядеть обнаженное тело Джона, какой может быть на вкус его сперма, и быстро дергает рукой. Это больно — сухая кожа ладони, сухая кожа на члене, резкие движения вверх-вниз, и острое удовольствие. Мужчина сжимает второй ладонью головку члена, образуя теплую полость, в которую можно толкаться. Несколько фрикций, и в ладони становится горячо и влажно. Шерлок откидывает голову назад, задумчиво рассматривая липкие пальцы. Хмурится, брезгливо морщится, включает воду и сует под холодные струи руку. Нечто странное было во вкусе Джона. Нечто химическое, перекрываемое ярким горьким вкусом кофеина. *** Мориарти с ленивым раздражением смотрит на экран телефона, довольно жмурится, чувствуя как подрагивает его паутина от трепыханий начавшей запутываться в ней мушке. Мориарти отвечает на звонок, но молчит, чутко прислушиваясь к тому, что прорывается через хриплые помехи. Он уверен, что слышит облегченный выдох, который приятно подогревает его аппетит. Он ждет, пока Джон сам не заговорит. — Поздно, я знаю. Прости за звонок. Мориарти старательно снижает голос до волнения, с нотками раздражения — как если бы поздний звонок пациента отвлек его, как если бы внутри него ничего не дрожало от возбуждения самой мысли, что в тяжелый момент Джон позвонил ему. — Джон. Что случилось. — Холмс считает, что Эбигейл была сообщницей своего отца. Он в этом уверен. — А ты? Джон молчит, не желает врать, но и не готовый пока произнести эти слова вслух. Мориарти отсчитывает секунды вместе с тихим дыханием Джона, и с чуть преувеличенным добродушием, сообщает. — Я только поставил в духовку пирог с вишней. Никак не могу устоять перед желанием чего-нибудь сладенького на ночь. Приезжай. Мориарти ждет, давая Джону отвлечься от своих мыслей, и повторяет, старательно переводя их отношения из врач-пациент в область друзей. Ведь только друзья могут позволить себе столь поздние звонки и столь неожиданные приглашения. -Приезжай. Мориарти успевает достать из духовки пирог. Как и обещано, он приторно сладкий, с тонкой вишневой кислинкой. Мориарти чутко слышит звонок входной двери, но капризно-показательно дожидается пока Джону не станет некомфортно перед запертой дверью. Только после этого психиатр впускает гостя. На щеке и рукавах Мориарти изящный грим — тонкая линия муки, а ладони демонстративно влажные — как если бы его оторвали от уборки. Мориарти жестом приглашает Джона пойти, и голосом ведет его в комфортное спокойствие и теплый приглушенный уют столовой. Джон рассеян и задумчив, его легко подтолкнуть к правильному креслу за столом, вложить в руку ложку, заставить попробовать пирог, закрепляя за домом Мориарти новую ассоциацию — приятного вкуса и ненавязчивого покоя. Привычное действие — травяной чай с нежной кислинкой имбиря и седативного. — Джон, ты когда-нибудь задумывался, почему, когда интересы людей были куда более естественны и примитивны и ограничивались тушками убитых зайцев, когда частной собственности еще не было, войны и стычки происходили даже чаще, чем сейчас? Два древних человека столкнувшись в лесу скорее подерутся, чем разойдутся миром. В отличие от животных. — Не задумывался об этом. — Страх, Джон. Ты заходишь в темный лес и уничтожаешь любого встречного на своем пути из опасения, что этот встречный уничтожит тебя. И так рассуждает каждый, бредущий по лесу, полному хищников. — Эбигейл всю жизнь прожила с хищником. Задумайся об этом, Джон. Вся жизнь девочки — темный лес, где каждый хочет ее уничтожить. Джон не питает иллюзий. Он знает горечь правды, знает, что насколько бы сильна ни была его вера, его желание, истина останется неизменной. Девочка, всю жизнь скрывается от хищников, и лучше всего оказалась в шкуре одного из них. Джон делает глубокий вдох, задерживает дыхание и медленно выдыхает, несмело погружаясь в собственное воображение. Это так же просто, как перешагнуть через порог комнаты. Это так же сложно как сделать шаг под поезд. И Джон делает этот шаг. Она поднимается с сидения. Хватается за спинку, чтобы не упасть от толчка, когда поезд отходит от станции. Девушка у окна заканчивает распутывать наушники и засовывает вкладыши в уши. Эбигейл замечает, что ногти у незнакомки обкусаны. Совсем как у нее. Она может. Может это сделать. Она подходит и садиться рядом. Неловко улыбается, наигранно растерянно признается, что не любит поезда. Девушка улыбается ей искренне, у нее короткие расставленные в разные стороны клыки от чего рот у нее растягивается широко. Она улыбается и чувствует затылком его взгляд. Джон обрывает себя, не дает довести иллюзию до конца. Ему нужно двигаться — убежать, кинуть кружку в стену — ему нужно сделать хоть что-нибудь, что отвлечет, вернет его обратно в реальность, в кабинет психиатра. Джон упирается ладонями в подлокотники кресла, но встать не получается — Мориарти давит ладонями на его бедра, в плавном ритме водит большим пальцем каждой руки вдоль портняжной мышцы, — удерживает, заземляет. Заставляет пережить погружение полностью. -Что ты чувствуешь, Джон? Что чувствовала она? — Не знаю, — отчаянно лжет Джон, прячется за опущенными веками от пристального взгляда, прячется за широкими чуткими ладонями, массируя виски в попытках облегчить головную боль, от мягкого понимающего голоса. Мориарти медленно отступает, напоследок мягко проводя кончиками пальцев по бедрам доктора до самых колен, оставляя холодное отсутствие после тяжелого горячего давления. Джон не замечает, как рефлекторно двигается за исчезнувшим касание, которое оставляет его снова один на один с ледяной жестокостью собственных мыслей. Мориарти мягко улыбается самыми кончиками губ, позволяя улыбке расползтись до глаз. Он отходит к своему столу, и оттуда, как с кафедры, громовым спокойствием заполняет воздух кабинета: -С эмоциями легче разобраться, когда мы находим им названия. Джон качает головой, продолжая методично массировать виски с закрытыми глазами. Уходит в единственное уютное и знакомое место собственного сознания — в физическую боль. Важен не результат поиска, а сам поиск, поэтому Мориарти отступает. Истина должна открываться постепенно, все целиком может раздавить, а милый добрый доктор пока не готов к такому давлению. Голос Мориарти звучит за спинкой кресла, Джон упускает момент его движения, путаясь в доверии к своему психиатру и симпатии к интересному собеседнику. — Позволь, я отвезу тебя домой. Не могу отпустить тебя одного в таком состоянии. Джон колеблется несколько секунд — мысли путаны и найти причину для отказа не получается. Он соглашается, называет свой адрес, и Мориарти делает вид, что не знает его. Мориарти открывает дверь. Джон возбуждающе беззащитен. Мориарти наклоняется, нежно поправляет одеяло, собирает кончиками пальцев выступившее на шее Джона капельки пота. Мужчину знобит, и Мориарти кладет ладонь ему на щеку, чтобы почувствовать эту дрожь. Всем солдатам снятся кошмары, особенно тем, кто испытывает вину за совершенное. Джон Ватсон был обречен на кошмары — он отравлен чувство вины настолько, что это стало его топливом. Пусть тебе снятся сладкие-сладкие кошмары, милый доктор, пусть они напоминают тебе о твоей истинной сущности, а уж он, Мориарти, позаботится, чтобы страшные сны последовали за тобой в реальность. Мориарти склонился ниже и доверительно прошептал, наблюдая как мечутся глазные яблоки под закрытыми веками, как яростно пульсирует венка на виске: — Первое впечатление так важно, не правда ли? Первая мысль — всегда верная. Когда я в первый раз тебя увидел, то подумал, как же восхитителен ты был бы в маске убийцы. Эта маска подойдет тебе куда лучше костюмчика доброго доктора. Я тебе покажу.