Мясо

Этот сон невозможно было спутать с каким-либо другим. Пятьдесят два тела, грязных, которым не была оказана почесть прощания или прощения, всплыли как тухлая, мертвая рыба у берегов бескрайнего моря, оккупировавшего их остров, вечной, смертельной осадой. Ни одного лица не разглядеть, хотя разве это имело значение? Все они были на одно лицо: пятьдесят два азиата, черноволосые и темноглазые, со смуглой, толстой кожей, которую так трудно было разорвать чайкам, прилетевшим на свой случайный пир. Им не хватало человеческого, чтобы понять, что телу нужно позволить остыть и размякнуть, подобно рису в густой, вязкой подливе, чтобы стать съедобным. «Это сон.» — убеждала себя Магдалена. И не верила. Ей никогда ранее не снились сны. Мечтания казались невозможными для острова, который заучен тобой с рождения, на память, как стих автора, который выбирал не ты для прочтения. Но других книг ни в мыслях, ни под рукой не оказывается. Под рукой находилась лишь Библия, и так было во веки веков, ныне и присно. *** На их остров ничего не могло приплыть просто так. Состоящий из почвы, которая не родит жизнь, он не вызвал бы интереса правительства даже если бы здесь поселилась целая армия для уничтожения Сивиллы, вскормленная щедрой рукой судьбы, плотью своей и кровью. (Возможности господа воистину безграничны, ведь пастор Ной всегда говорит, что остров общины был создан на восьмой день творения.) Впрочем, они никогда не узнают, чтоесть Сивилла и какова власть разветвленной нейросети ее духа (как божественно питает он бескровием живое, напоминая, что и жизнь то не нужна, такая, чтоб дышалось и говорилось громко и вслух, свободой каждого ранящего слова навылет). — Это труп? — спросила Магдалена, вглядываясь в белое изможденное лицо потенциального утопленника. Это был мужчина, бесспорно молод и красив настолько отталкивающе как могут быть лишь свежие трупы: с неприятной остротой застывших тонких черт, с паутиной безжизненно белых (Поседевших ли? Выгоревших к дьяволу?) волос. Магдалена знала, что мертвецы, даже настолько свежие и лишенные зловония, требуют омовения. Этот же найдет свою первозданную чистоту прямо в воде. Слишком красив для смерти (она знала слишком много о трупах, которых ей доводилось омывать: это было ее ремесло. Так приказал отец, в противовес Магдалене, жизнь принимающий.) Отец ее, Ной, и брат старший, грузный и рослый, Лот, подобно десяти другим, оставившим свои плотнические труды у берегов острова мужчин, сбежались на это белое пятно в черных водах их бесконечно пустого моря, в котором доселе плескалась лишь мелкая рыба. — Неужто приплыл из города, что горел? — старик Ной устремил сощуренный взгляд за горизонт, в сторону города, чья слава возвышалась сотнями копий небоскребов в небесную высь, будто самого господа насквозь пронзая. Днями ранее, когда укутанные льдом неизвестного им металла высотки загорелись подобно высоким спичкам, Ной понял, что их планам не суждено воплощения. Для острова это означало смерть. И голод. Верно и непрерывно как сообщающиеся сосуды сопрягались эти понятия. — Как называется город? — спрашивала Магдалена в свои 5 и в свои 15. — Это не имеет значения, — отвечал отец, выдавая собственное незнание за гордое осознание данности. — Человек не способен преодолеть подобное расстояние, — возразил Лот, не веруя и все же, касаясь посиневшей жилки на шее утопленника. — Он жив. — Это не человек! — донесся мужской голос из толпы. — Это бог, не иначе, он может оказаться среди нас в пору великих огней! — поддержал его другой голос, уверенней, с религиозной истерикой в яростно высоких нотах. Магдалена сделала шаг назад в повиновении: если мужчина с белоснежными волосами не был трупом, то не нуждался в условностях последнего почета. Теперь, к ее ужасу, он потребует как и все они: пресной воды и пищи, припасы которой едва хватало на их крохотную общину. Каждый из них лишал себя вожделенного продовольственного избытка вполне сознательно: по долгу веры в честность. Они люди, равные, а, значит, больно должно быть каждому. 
 Будто отвечая на мысли Магдалены, несостоявшийся утопленник открыл глаза: они оказались живыми, но блестели мертвой, матовой медью. Они осматривали мир со спокойствием голодного хищника, который знает, что может сожрать, и потому не отдается суете и злостной спешке слабого мелкого зверя, застрявшего где-то в золотой середине пищевой цепи. — Помогите мне подняться, — взгляд его затмевал голос, глухой и мягкий, словно он спасся чудом от удушения, все же всласть растягивал агонию в преддверии собственной смерти, не боясь, играя с ней. Магдалена помнила такой взгляд у животного, одного из последних, что они имели радость догнать и застрелить, перед тем как начнется их личный Армагеддон, настоящие голодные времена, когда все они, ее семья, и еще десяток, подобный им, забудут вкус настоящего мяса. Это было еще в детстве. Мать, вторя сбежавшимся на чудо соплеменникам, оказалась рядом с Магдаленой, выпрашивая ничего ли не нужно их чудом ожившему случайному, невозможному гостю. Первому за три поколения живущих. — Найдется все… — выпаливает матушка заботливо. — Есть немного урожая, и рыба. Мы можем отказываться от своего, мы ведь женщины! Не так уж это и важно остаться пресыщенными! — Он просит называть его Микисимой! — кричит брат Магдалены, Лот, оповещая народ. Давя себе горло незримой нитью, удушая, она шепчет матери, что отдаст этому чудесно выжившему путнику свою кровать и комнату. Им, смиренным людям, и правда, не нужно многое. Ведь совсем скоро, они все же сумеют отправиться в город, который горел, где всем будет достаточно, и даже сверх того. Так обещал Господь на страницах Писания, распятый, и отец, каждое воскресенье, в своих проповедях.