Там, где лето

Грёбаный замкнутый круг, не иначе. Гэвин ярился, биодатчики реагировали - взвивались натужным воем, спешили разукрасить острыми пиками цифровые мониторы. Затыкаться как будто вообще не собирались. Это выбрасывало в новый виток лихорадочной злобы. Гэвин вообще стал злой, словно бешеная дворняга с пробитым брюхом - двинуться нельзя, варишься заживо в огниве раскалённой боли, а всё туда же - скалиться пытаешься и цапнуть тех, кто слишком близко подошёл. Гэв раньше-то не подарок был, а подыхает и вовсе форменным ублюдком. Может, в этом есть смысл. Эволюционный или типа того. Гэвин думал об этом когда-то, лет двадцать назад - сидел у постели умирающего отца, и знаете, что? Он любил своего старика. Помнил хорошие моменты и не торопился хоронить дерьмовые - вроде тех, когда Эдвард Рид орал в пьяном угаре, что Гэв ему не сын, а тупой выродок, которого нагуляла “эта ебливая шлюха”. Суть в том, что Гэвин ничего не забывал. И продолжал относиться лучше, чем мог бы. Но предсмертие - это, блять, какая-то особенная фаза. Будто сама природа заботится о тех, кто остаётся здесь после тебя - в промёрзшем до панельных костей заброшенных высоток, но ещё живом Детройте. Иногда Гэвину казалось, что за пределами этого города ничего нет. Совсем ничего. Только он реален. Он - и ещё продирающий до самых внутренностей холод. И это чертовски хреновая реальность - с вечной ледяной крошкой, настырно лезущей под воротник, и снегом, о кристаллы которого можно порезаться. Нормального лета на планете не было миллион лет. Ну, не миллион, конечно. Гэвин не слишком-то силён в истории. Не его специальность в этом дивном мире. Речь вот о чём: людям здесь и так максимально паршиво, понимаете? Особенно в последние годы. Не сказать, будто Гэвин беспокоился о своём биологическом виде в целом, потому что - пошли нахер, счастливо оставаться в этом котле, неудачники. Но вот благополучие одного, совершенно конкретного представителя имело для Гэвина решающий приоритет. Наверное, у каждого в итоге есть такое существо. Любимое. Может, потому и не обходится ни одной смерти без этой боли. Без отчаяния, обнажающего как под микроскопом всё то дерьмо, из которого ты слеплен. Чтобы хорошие воспоминания истёрлись из памяти близкого человека, оставляя лишь образ злобного уёбища, о котором нет сил жалеть. Не находится места пронзительному горю, чувству утраты или вины - тебя хватает лишь на облегчённый выдох. И Гэвин старался. Господи, он так старался. Ведь у Коннора вся жизнь впереди. Он обязательно увидит Южный океан, как и хотел - единственный, что не скован вечными льдами. Станет самым лучшим охотником - у него это в крови, никаких ищеек рядом не нужно (только пусть обойдётся без выслеживания ебучих хищников с зубами в половину метра, иначе Гэвин вернётся с того света и даст пизды одной самоуверенной куколке). Найдёт себе симпатичную девчонку. Или парнишку. Вы вообще видели Коннора? Серьёзно, один он не останется. Гэвин на это изо всех сил надеется. Конни не такой, как он. Одиночество и заброшка на отшибе - совсем не для него. Коннору не нужны все эти тупые мысли. Горькие сожаления. Выматывающая тоска. Блять, только не это. Но его глупый мальчик совсем не впечатлился стараниями. А ведь Гэвин выкрутил рычаги до предела - так, что сам едва не захлёбывался ядом, капающим с клыков. Коннор только говорил с ним бесконечно терпеливо и ласково. Сидел ночами рядом, нашёптывая то, что не произносят в калейдоскопе дня. Утром гонял медперсонал. Интересно, зачем. Гэв ведь все равно умрёт. К чему париться? Хотя за обезбол он был малодушно благодарен. Коннор накрывал своей ладонью его пальцы - совсем страшные, покрытые криотическими ожогами, и Гэвин чувствовал живительное мягкое тепло. Под тихие истории о них двоих мучительные провалы в зябкое забытье сменялись летними снами, оставляющими на языке фантомный привкус клевера. “И тогда я сказал тебе…” “Ты помнишь?..” “Мой Гэвин…” Они с Коннором ведь даже не побыли вместе толком. Не успели - у них едва намечаться что-то начало, когда Гэвин попался чужому патрулю на западных границах. - Чем интересным займёшься после того, как я свалю отсюда? - спросил Гэв однажды, совсем измучившись. У него больше не оставалось сил на злость. Быть мудаком - дело, между прочим, вполне себе затратное. Резервы выжирает под конец. Но именно этим вечером, - при всей сокрушительной слабости, - Гэвину казалось, будто он чувствует себя лучше. Терпимее. Обстановка в палате немного прояснилась, очертания предметов выступили из стылых сумеречных теней. Слабо подсвеченная темнота в узкой оконной рамке под самым потолком намекала на крадущийся вдалеке рассвет. Гэвин обернулся, стремясь поймать этот миг - он знал, что означают подобные улучшения, и теперь торопился выдрать у добравшегося до зрительных нервов вируса каждый кадр, каждую улыбку. Каждый взгляд карих глаз. Коннор пересел к нему на лежанку, осторожно прижал к себе, заставляя озноб отступить. - Я буду искать тебя, - просто сказал он. Взял руку Гэвина в свою, без сомнений отдавая тепло и обречённую нежность. Коснулся губами изуродованных костяшек, ребра ладони. Запястья. Поцеловал висок. Гэвину подыхать совсем скоро - казалось бы, эмоции притупиться должны, но вместо равнодушия его сжирало тупое, беспомощное отчаяние. Он оскалился в ухмылке, стараясь притащить сюда, в эту палату, прежнего Рида - наглое и бесцеремонное хамло, да только эта бесполезная паскуда ровно так же теряется, дрожит под взглядом Коннора не от боли вовсе - даже сейчас. Даже сейчас. В итоге Гэв остался наедине с чужой солнечной лаской, тёплыми следами губ на коже. Он не хотел ничего подобного. Он хотел, чтобы Коннор был самым счастливым мальчиком на свете. Чтобы с появлением первых светлых теней нового дня он покинул палату, закрыл за собой дверь и выдохнул - с облегчением, как положено. Улыбнулся, перелистывая эту страницу - страницу, которая должна была стать их общей, а теперь перешла в разряд лишённых смысла черновиков. Здесь и сейчас он чувствует, как сознание оборачивается россыпью туманных бликов, становится призрачным. Не даёт поймать хоть сколько-нибудь ясную мысль. Наверное, должно быть страшно, но Гэвин не боится умирать. Он боится другого. Встряхивается в последний раз, будто попавшее в метель животное. Лицо Коннора совсем близко - его бархатные блестящие глаза, россыпь родинок, полные губы. Гэвин пробует их, затем пробует светлую кожу чуть выше - куда хватает сил дотянуться. Слышит привкус соли на языке, но даже соль эта таит в себе тихую сладость. И возвращается к губам вновь. Шепчет в поцелуй: - Не нужно этого, куколка. И Коннор отвечает ему: - Слишком поздно. Я уже составил план. Прилежный мальчик Конни и его планы, от которых он никогда не отказывается. - Херня твой план. - Почему же? - Коннор касается совсем легко. Давая возможность согреваться в своём дыхании, - Я абсолютно точно знаю, где тебя искать. Гэвин медленно погружается в сон. Очертания предметов отступают обратно, в переливчатый предрассветный сумрак, и последнее, что он видит - красивые тёмные искорки в чужих глазах, затопленные бликом. Слов больше нет, они распадаются на отдельные цвета, оттенки, не давая говорить. Находясь на грани этого мира и чего-то другого, близкого-далёкого, пронизанного солнечными горизонтами, Гэвин ведёт кончиками пальцев по нежному запястью. Чувствует прощальное тепло. Слышит обещание - оно позволяет сердцу сделать несколько лишних ударов. Вопреки всем законам природы протянуть чуть дольше, прежде чем холод поселится внутри: - Мы обязательно встретимся. Я найду тебя. Там, где лето. А затем. Затем грани миров сдвигаются. И отчаяния больше нет. Есть лишь запах нагретой у пасеки древесной коры, золотящегося на свету гречишного мёда. Летнего.