Просыпался утром Фёдор оттого, что один очень наглый блондин уже перешёл все мыслимые (да и немыслимые тоже) границы.
— Николай, проснись немедленно! — Строго сказал брюнет, чувствуя на груди чужую руку, нагло обнимающую его.
— Ммм… Дост-кун… — Гоголь лишь сильнее прижал к себе аметистовоглазого, утыкаясь носом в чужую ключицу и закидывая ногу на чужое бедро.
— Ты что, пьян? — Нахмурился Достоевский, приподнимаясь на локтях и спихивая блондина с себя на кровать.
Однако блондин на это лишь болезненно простонал, подтягивая к себе ноги и чуть заметно дрожа. Вдобавок ко всему брюнет понял, что Гоголь учащённо дышит. Снова нахмурившись, Фёдор положил ладонь на лоб гетерохромика.
— Ты где успел подхватить простуду? — Вздохнув, парень встал с кровати и, кинув взгляд на блондина, отправился на кухню. — Доброе утро, — кивнул он сидящему за столом Ивану и открыл дверцу холодильника.
— Что-то случилось, Фёдор? — Гончаров с удивлением понял, что его друг и прямой начальник в одном лице сейчас растрёпан и всё ещё в пижамных штанах с голым торсом.
— У Николая температура, — ответил Достоевский, доставая градусник и сбивая его до нужной температуры — 36,6.
— Нужна помощь? — Спохватился беловолосый, всегда готовый прийти на помощь «крысам».
— Разве что чай с малиной и что-нибудь перекусить, — кивнул брюнет и ушёл обратно в свою комнату.
Николай всё ещё спал, обняв подушку и укутавшись в одеяло, словно в кокон. Солнечные лучи, периодически перебиваемые ветвями деревьев, светили в закрытые глаза парня, отчего тот даже во сне недовольно хмурился.
Положив градусник на прикроватную тумбу, Фёдор подошёл к окну и задёрнул шторы, которые своим оттенком напоминали чем-то виноград «Оригинал». Вернувшись к кровати, он аккуратно присел на край и стал выпутывать Николая из его кокона.
— Коля, проснись, надо померить температуру, — не очень громко сказал брюнет, раскрыв парня и вновь кладя ему руку на лоб.
Правда проснулся Гоголь лишь тогда, когда Достоевский наоборот убрал руку. Из-за плохого кровообращения у аметистовоглазого всё время были холодные руки, так что, когда они исчезли со лба, Николай автоматически потянулся вслед за ними и, болезненно простонав, проснулся.
— Дост-кун? Что ты тут делаешь? — Хриплым (и со сна, и от болезни) голосом спросил он, скривившись от пульсирующей в затылочной и височных долях боли.
— Это изначально был мой вопрос, ведь комната ещё вчера была моя, — брюнет взял с тумбы градусник и, положив руку на чужую грудь, уложил блондина обратно. — Лежи уже, собрался он куда-то, — фыркнул он и поставил Гоголю подмышку градусник. — И скажи лучше, когда успел подхватить простуду?
— Не знаю, — тихо ответил гетерохромик, всё ещё чувствуя на груди чужое прикосновение, хотя руку Фёдор убрал довольно скоро.
— Я войду? — Спустя пару минут в комнату заглянул Гончаров с подносом, на котором расположились две чашки чая, малиновое варенье и чизкейк.
— Заходи, — кивнул Достоевский. — А я хоть приведу себя в порядок.
Кинув взгляд на болезненно-красного Николая, аметистовоглазый поднялся и, взяв привычные белые брюки и белую рубашку, скрылся в ванной комнате. Вскоре до ушей Гончарова и Гоголя донеслись еле слышные звуки воды.
— Как ты себя чувствуешь? — Иван посмотрел на больного, который не сводил взгляда с ванной комнаты с того самого момента, как в ней скрылся Фёдор.
— Голова болит и то холодно, то жарко, — признался парень, всё ещё держа градусник.
— Пойду схожу за таблеткой, — Гончаров скрылся за дверью.
А спустя пару минут из ванной комнаты вышел Достоевский и вновь расположился на углу кровати, забирая градусник.
— 38,3, — тяжело вздохнул он и убрал градусник на прикроватную тумбу. — Сам-то ты как себя чувствуешь? — Взяв чашку чая, он совсем немного помешал его и вновь вернул на поднос.
— Голова только болит, но совсем немного, — «совсем немного» приврал Николай, не желая беспокоить любимого человека.
— Я вижу, — недовольно фыркнул брюнет, помогая Гоголю принять сидячее положение. — Так немного, что ты весь трясёшься, — парень взял чашку и поднёс её к чужим губам.
— Я могу сам, — начал протестовать гетерохромик, не известно от чего покрасневший — от температуры или от смущения.
Не обратив на его возмущения никакого внимания, брюнет взял на чайную ложку немного варенья из вазочки и нагло впихнул её парню в рот, затыкая его.
— Я верю, но дай мне всё же убедиться, что ты не прольёшь его на себя, — строго сказал Фёдор.
Больше Гоголь не протестовал, молча наслаждаясь оказываемой ему заботой. Когда чай с вареньем и таблетки, которые потом принёс Иван и вновь убежал, были выпиты, Достоевский вновь уложил блондина в кровать, накрывая его одеялом до пояса.
— Попробуй снова уснуть, — посоветовал он, преспокойно касаясь губами чужого лба и грустно вздыхая.
От такого жеста Николай вновь покраснел, сглатывая и закрывая глаза. Поверив, что парень уснул, аметистовоглазый позавтракал уже остывшим чаем и чизкейком и, расположившись в кресле недалеко от уже взаправду спящего блондина, принялся что-то читать.
Ближе к вечеру Гоголь вновь проснулся, также учащённо дыша и чувствуя стекающий по виску пот.
— Как ты себя чувствуешь? — Сразу же спросил Фёдор, и блондину показалось, что тот за всё это время ни разу не сменил позы.
— Уже лучше, — правдиво ответил Николай, на самом деле чувствуя себя немного лучше.
— Сходи в душ, если можешь, а я пока разогрею обед, — Достоевский захлопнул книгу и, положив её на стол и кинув изучающий взгляд на друга, скрылся за дверью.
Медленно поднявшись с кровати, гетерохромик поплёлся в свою комнату. Хорошо, что у каждого из них в комнате была своя ванная комната. В итоге, приняв душ, парень, обмотав полотенце вокруг пояса, вышел из ванной.
— Николай, с тобой всё хорошо? — В комнату вошёл брюнет, замирая на пороге и скользя взглядом по телу Гоголя. — Прости, я…не вовремя, — он отвернулся, а сам Николай был готов отдать руку на отсечение, говоря, что якобы безэмоциональный Фёдор Достоевский смутился.
— Я в порядке, — сказал блондин, и в его голосе прозвучало намного больше восторга, чем он на то надеялся.
— Тогда я жду тебя на кухне, — проклиная себя за то, что его голос прозвучал так жалко, и за то, что он не смог удержаться от желания вновь осмотреть парня, Фёдор позорно сбежал.
Пока Гоголь одевался, его губы самовольно расплывались в улыбке, хотя он и старался подавить это. Но, в итоге, он поспешил на кухню. Там, медленно ковыряясь ложкой в тарелке, Достоевский был полностью погружён в свои воспоминания, но Николай отчётливо заметил, что кончики ушей брюнета всё равно были красными. Поддавшись внезапному порыву, Гоголь со спины обнял брюнета, утыкаясь носом в чужие волосы. Вздрогнув, Фёдор обернулся.
— Николай, что ты?.. — Он запнулся на полуслове, понимая, что расстояние между их лицами всего около десяти сантиметров.
— Чшш, — гетерохромик закрывает рот аметистовоглазому рукой и губами касается тыльной стороны своей руки, внимательно наблюдая за лицом Достоевского и подмечая, что его краснота покрывает теперь не только уши, но и скулы. — Ничего не говори, Дост-кун, ни-че-го, — попросил Гоголь, тоже краснея и садясь за стол.
— Как ты… себя чувствуешь? — Не поднимая взгляда с супа, спрашивает Фёдор.
— После душа стало намного лучше, — так же тихо отвечает блондин. — Но где Ваня?
— Сказал, что ему надо на несколько дней уйти.
— Вот оно что…
Они оба понимали, что им стоит обсудить произошедшее, но оба не могли подобрать слов, чтобы начать разговор. Так, молча, у них и проходит обед…
— Выпей таблетки, — Фёдор доел первым, так что положил перед блондином несколько таблеток и поставил стакан воды.
— Хорошо, — кивнул Гоголь.
Когда же гетерохромик доел, выпил таблетки и померил температуру, Фёдор отправил его спать и лёг сам. Вот только спустя три часа он проснулся, разбуженный шебуршаниями за спиной.
— Что ты тут делаешь? — Вздохнув, Достоевский обернулся и сразу понял, что у блондина довольно сильно подскочила температура — это было видно по глазам и жару, который исходил от тела парня.
— Дост-кун… — Тихо прошептал Николай, наклоняясь и на этот раз нормально целуя растерявшегося Фёдора.
Конечно же Достоевский не сопротивлялся лишь из-за шока (ну, может его не до конца осознанные чувства к парню и играли свою роль, но по большей мере всё же из-за шока), однако Гоголь не упустил этот момент, преспокойно проводя кончиком языка по зубам и нёбу брюнета. Попытка вырваться, конечно же, была пресечена на корню, и больше аметистовоглазый не сопротивлялся — не хотел чувствовать ещё один укус на языке, да и запястья начинали болеть от всё время усиливавшейся хватки. К тому же, большую роль играло и любопытство, ведь целовался Федор впервые и сказать, что ему абсолютно точно не нравится, было выше его сил.
А Николай, видя, что его «жертва» не сопротивляется, отпускает чужие запястья и проводит ладонью по груди брюнета. Тот вздрагивает и начинает чаще дышать, когда чужая рука подцепляет резинку его пижамных штанов и медленно начинает тянуть вниз.
— Нет! — С плохо скрытым страхом в глазах Фёдор останавливает руку Николая.
— Не бойся меня, — просит Гоголь, но всё же убирает руку, пересчитывая рёбра лежащего под ним парня. — И не беги от меня, — тихо шепчет он и, подарив брюнету ещё один поцелуй (о, как он был счастлив, когда Достоевский попытался ему неуверенно ответить), ложится рядом, прижимая аметистовоглазого спиной к своей груди. — Спи, — на ухо шепчет он и оставляет лёгкий поцелуй на шее брюнета.
— Заснёшь теперь, — тихо фыркает Фёдор.
Однако, убаюканный сопением за спиной, он засыпает довольно быстро и спит так спокойно, как не спал уже давно.
***
Просыпаясь утром, Достоевский сразу видит безмятежное лицо блондина, и его собственные скулы окрашиваются в розовый цвет. Проверив лоб парня на температуру, Фёдор с облегчением понял, что она меньше, чем была вчера, а тем более — ночью. И когда он это понял, воспоминания о поцелуе словно лавиной хлынули в голову. Покраснев почти что до корней волос, аметистовоглазый направился в ванную.
Приняв душ и переодевшись, он направился на кухню. И хотя обычно завтрак готовил Иван, сам Достоевский вполне хорошо умел готовить, так что спустя время на подносе дымились две чашки чая, стояли два блюдца с кусочком яблочной шарлотки и лежал градусник. А когда парень вернулся в комнату с подносом, то понял, что Гоголь уже проснулся.
— Дост-кун, прости, — тихо сказал Николай. — Я совершенно не помню, как оказался тут.
— Всё в порядке, — взяв себя в руки, ответил Фёдор, с какой-то непонятной внутренней горечью понимая, что про поцелуй гетерохромик также не помнит. — Завтракай и меряй температуру.
Этот день ничем не отличался от прошлого, разве что теперь блондин чаще ловил на себе взгляды аметистовоглазого и не мог не заметить, что Фёдор боится или стесняется смотреть ему в глаза.
А ночью Гоголь искренне пообещал, что постарается не смущать брюнета своим присутствием и будет спать в своей комнате (хотя говорил про смущение он, конечно же, очень завуалированно). Фёдор лишь мысленно понадеялся на это, ведь ему не хотелось потом играть роль школьницы и пускать на Николая слюни, когда тот сам больше не будет приходить к нему.
Вот только и обещание Гоголя, и надежда Достоевского разбиваются вдребезги, когда блондин, снова под действием температуры, приходит в комнату брюнета.
— А ведь ты клялся и божился, что не придёшь сегодня, — аметистовоглазый просыпается сразу же, стоит гетерохромику сесть рядом.
— Не смог сдержаться, — на ухо ему шепчет блондин, и Фёдор не может сдержать от этого шёпота судорожного вздоха.
— Это неправильно, — так же шепчет брюнет, когда Гоголь наклоняется к нему за поцелуем.
— Разве тебя это волнует? — Николай опаляет горячим дыханием приоткрытые губы, а затем всё же целует, сразу же проскальзывая языком в чужой рот. — Расслабься, — шепчет он, и Достоевский понимает, что сегодня они дойдут до конца.
Сделав несколько глубоких вдохов, Фёдор всё же кивает, а блондин держится из последних сил, ведь от такой покорности не хочется потерять голову и навредить любимому человеку.
Поэтому гетерохромик поцелуями спускается по шее и останавливается на чужой груди, увлёкшись быстро твердеющими сосками и просунув три пальца в чужой рот. А затем парень поднимает взгляд на лицо брюнета и понимает, что в жизни не видел чего-то сексуальнее
такого Фёдора — с мутными от похоти глазами, румянцем на скулах и пальцами во рту. Вот только кончить раньше времени совершенно не хочется, так что Николай чуть приподнимается и одним движением сдёргивает с Достоевского пижамные штаны вместе с бельём. Фёдор краснеет под пристальным взглядом и пытается свести ноги вместе. Но блондин пресекает эту попытку на корню и поцелуями спускается до бедра. А затем, оставив на нём лёгкий поцелуй, кусает и втягивает кожу, оставляя засос на внутренней стороне бедра и не сводя глаз с изменившегося лица брюнета.
И как бы брюнет не пытался сдержаться, но ставленный стон — «Ах…» — всё же смог найти путь из его груди.
— Не стесняйся меня, — Гоголь вынимает пальцы из чужого рта и проводит ими по груди Фёдора, оставляя влажную дорожку.
А затем Достоевский чувствует, как в него проникает один палец. И хотя ощущение не из приятных, но бессвязная болтовня гетерохромика возле уха отвлекает от этого ощущения. Вскоре к первому пальцу добавляется второй, и они начинают двигаться на манер ножниц. И хотя боли всё равно нет, но неприятное ощущение увеличивается. И лишь когда добавляется третий палец, Фёдор чувствует отзвуки боли, но и те проходят довольно быстро, когда Николай попадает по заветной точке, и брюнет распахивает глаза и громко стонет.
— Сделай так ещё, — почти умоляет аметистовоглазый, не замечая, как начинает самолично насаживаться на пальцы.
Хмыкая, Гоголь сильнее давит на бугорок простаты, и из груди брюнета вновь вырывается стон.
Но после ещё нескольких таких толчков пальцы вынимаются, и гетерохромик довольно быстро снимает с себя штаны с бельём. Переплетя их пальцы, Гоголь целует Фёдора и одним толчком входит на половину. Оба гортанно стонут — один от узости, а второй от разлившейся по телу боли.
На то, чтобы привыкнуть к размеру парня, у Фёдора ушло несколько минут, а затем блондин входит до конца, сразу же задевая простату и выбивая из Достоевского громкий стон.
Ещё несколько толчков в то же место, и брюнет не знает, куда себя деть от испытываемых ощущений.
— Ты не представляешь, как долго я представлял тебя, дроча в душе, — на покрасневшее ушко пошло шепчет гетерохромик, не переставая двигаться и слыша полувсхлип-полустон. — Давай же, Дост-кун, кончи для меня, — Николай входит особо глубоко, давя при этом и на простату.
И от такого действия Фёдор выгибается в спине, распахивая рот в беззвучном стоне, закатывая глаза, с силой сжимая простынь в кулаке и пачкая себя и Николая белёсой жидкостью.
Чувствуя сжимающиеся стеночки, Гоголь гортанно стонет, кончая внутрь брюнета.
— Я люблю тебя, Дост-кун, — шепчет он, выходя из аметистовоглазого.
— Я… Я тоже люблю тебя, — смущённо отвечает Достоевский, хотя и понимает, что довольно глупо смущаться после того, что между ними произошло.
Прижимая к себе своего мужчину, блондин вскоре погружается в сон. И хотя Фёдор понятия не имеет, как он завтра будет объясняться с Николаем, сейчас он лишь утыкается носом в чужую грудь и так же скоро засыпает.
***
Вот только утром первым просыпается, как ни странно, именно Гоголь.
— До-До-До-Дост-кун? — Удивлённо восклицает он, видя спящего парня.
Хотя этот окрик всё же разбудил Достоевского, теперь он, смущаясь как школьница, легко проводит небольшими ногтями по чужой груди, не зная, куда себя деть со стыда.
— Дост-кун? — Николай аккуратно заправляет чёрную прядку за ухо, а на его губах расцветает пошлая ухмылка, ведь все воспоминания почему-то мгновенно возвращаются. — Значит, любишь? — Шепчет он, а брюнет сглатывает, чувствуя, как по его спине проводят рукой всё ниже и ниже.
— Да, люблю, — переборов себя, аметистовоглазый поднимает взгляд.
И после этой фразы его мгновенно затыкают поцелуем, подминая под себя.
Что ж, чего-чего, а такой прогрессивной для его любовной жизни болезни у Гоголя ещё не было…
