Если вселенная действительно бесконечна

      Артем не может понять, как так получилось. Был ребенок — и нет его. Потерялся. Как так? Всегда ведь недоумевал, как вообще можно собственного ребенка потерять, выпустить из своей руки маленькую детскую ладошку. Тем более в чужой стране. Тем более в набитом людьми магазине.       И не надо выпускать, оказалось. Рома сам осторожно высвободился. Не отодвинулся ни на миллиметр от папы, просто в освободившуюся ручку из правой тут же перекочевал взятый с полки минуту или две назад, чтобы обязательно купить, плюшевый енот.       Артем тогда усмехнулся:       — Что, приятель, тесновато твоим друзьям в одной руке?       Ромка кивнул и потопал уверенно. В вытянутых, как в готовности к чему-то, руках — енот в левой и тирекс — в правой. И Артем следом за всей этой бравой компанией.       Он сказал тогда:       — Играй осторожнее, не сломай ничего.       И смотрел за игрой, пристально и внимательно, пока не отвернулся всего на секунду.       Секунду, за которую исчезли и Ромка, и тирекс с енотом.       Маленькому мальчику нравится его новый плюшевый енот. Потому что он выбрал его с папой и потому что его тирекс больше не будет один. Он сжимает их обоих в ладошках, идет уверенно, и цель все ближе — звездный крейсер, на котором они будут бороздить просторы Вселенной. Папа думает, что он еще слишком мал, но мальчик даже в свои пять понимает, что Вселенная бесконечна, и их таких — бесконечное множество. И еще понимает, что в этой самой, где он и папа, и тирекс, и енот, папа очень одинок. И его тирекс был одинок. Но теперь на самом красивом и блестящем космическом корабле полетит далеко-далеко к звездам, а енот будет ждать его. Как папа ждет чего-то, глядя в окно, думая, что мальчик не видит. Как он сам ждет, как чуда, того момента, когда исчезнет пустота из папиных глаз и сменится наконец счастьем, которое похоже на отсветы далеких галактик, прекрасных и недосягаемых.       В кабине крейсера нет места для двоих — даже для одного, потому мальчик садит тирекса прямо наверх, а енот занимает место на полке, с чуть приподнятой головой, чтобы, глядя вверх, представлять, что там, среди далеких звезд, летит корабль. И ждать, когда он наконец приземлится.       В Нариманове — почти пекло, такое, в котором еще не сгораешь мысленно заживо, но уже трудно дышать, и кожа нагревается мгновенно и так же мгновенно покрывается капельками пота. Когда из всех желаний — либо к воде поближе, либо просто из душной панельки не выползать, придвинуть к себе вентилятор, и мокрое полотенце на лоб — чтобы у жары совершенно шансов не было.       Сережа Карамушкин, однако, в свои три с половиной еще совершенно об этом не думает. Он грезит о космосе — вчера с папой листали энциклопедию по астрономии, и даром что ни одной буквы не понял — слишком еще для этого мал, зато как же его увлекли картинки. И карту звездного неба тут же над кроватью повесить захотелось — поэтому и вытащил маму в магазин, и теперь выходит с ней из дома гордый, и все ему нипочем.       Соседские детишки играют в песочнице — скучно и неинтересно, мамы соседских детишек сидят под единственным во дворе большим каштаном и что-то обсуждают, обмахиваясь все как одна газетами. И лишь четверо, помимо случайных прохожих, не прячутся сейчас от палящего солнца — серьезные Сережа с мамой, идущие по серьезным сережиным делам, и молодая женщина, катающая туда-сюда по асфальтированной дорожке коляску.       А из коляски доносится жалобное хныканье.       — Жарко малышу наверное, — мама Сережи поправляет ему панамку, бросая сочувственный взгляд на женщину, и тянет Сережу за руку. — Идем, Сережа, книжный в четыре закроется, а до него еще добраться надо.       Но Сережа не двигается с места. Задумчиво хмурит брови, морщит носик и губки поджимает, совсем как взрослые, когда им решение какое-нибудь нужно принять сложное, а затем отпускает мамину руку и направляется прямо к коляске.       Почти бежит, не слушая маму с ее просьбами подождать и объяснить, куда он собрался — тут дело важнее. Снимает панамку, ерошит волосы и заглядывает в коляску.       — Если ты будешь так плакать, то никогда не станешь космонавтом, — строгим тоном заявляет он хнычущему в ней малышу.       Малыш резко замолкает и широко распахивает голубые глаза, внимательно глядя в глаза мальчика напротив — зеленые, смотрящие на него пристально и серьезно.       — Вот и молодец, — Сережа удовлетворенно кивает и слегка улыбается. — Меня зовут Сережа, — с той же серьезностью, которой не убавилось ни капельки, представляется он и протягивает малышу указательный пальчик. Мальчик тут же обхватывает его цепкой ладошкой.       — Его зовут Артем, — молодая женщина в желтом цветастом платье улыбается Сереже, а Артем подтверждает слова матери радостным лепетаньем на своем, артемьем языке. — Спасибо, что помог успокоить его.       Сережа пожимает плечами, мол, а что тут такого. А затем обращается к Артему:       — Веди себя хорошо и слушайся маму. Иначе я не буду играть с тобой, когда подрастешь, понятно тебе?       Артем в ответ лишь улыбается и снова что-то лепечет, и Сережа воспринимает это как согласие.       — А теперь ты можешь меня отпустить. Нам с мамой нужно в магазин, где продают книги, и еще, наверное, за мороженым, — мечтательно тянет он и очень аккуратно и осторожно пытается высвободить палец.       — Неть, — мотает головой Артем. Цепкая маленькая ручонка держит крепко, а глаза смотрят с невинной хитрецой.       — Артем, отпусти мальчика, — вмешивается мама Артема, и это тоже не вызывает никакой ответной реакции, лишь улыбка на детском личике становится еще шире. Но в конце концов Артем разжимает ладошку, давая Сереже возможность уйти.       — Скажи Сереже «пока-пока», — воркует мама Артема и машет Карамушкину на прощание артемовой ручкой, нежно обхватив ее пальцами за запястье. И пусть Сережа уже не видит, но Артем, во все свои пока еще с четырьмя только зубками десенки, счастливой улыбкой улыбается.       — А помнишь, как ты в детстве меня отпускать не хотел. Вцепился в мой палец, как клещ.       Сережа нервно смеется, чувствуя, как волнение накатывает на него — и его собственное, и Артема. Засовывает руки в карманы, просто чтобы куда-то их деть, и вздрагивает, когда голос из динамиков объявляет: «Тридцать минут до старта. Проверка систем начнется через пять минут».       — Теперь, вот, местами поменялись, — говорит как-то обреченно и опускает голову. Признания никогда не давались ему легко — словами, по крайней мере. А здесь только словами и можно — не при всем же экипаже международной космической станции вжиматься носом в артемову шею и одними губами и скользящими по телу ладонями выражать все эти «люблю» и «не отпускал бы никогда». Глаза начинают предательски слезиться — то ли от яркого света в командном пункте, то ли от всего этого невыраженного-невысказанного.       Он, наверное, сейчас много чего хотел бы сказать — и о том, что то самое воспоминание — о наримановском дворе и артемовых голубых глазах — его первое живое и настоящее, и что рад на самом деле, что Артем, в отличие от него, космонавтом все-таки стал. Но видит по тем самым голубым глазам, что Артем и без слов все это знает.       — Я помню твои глаза, — говорит он, и Сережа качает головой, потому что нет, вот этого не может быть, ты же был совсем мал. Но Артем упрямо кивает. — Помню. Тридцать лет прошло, а я, кажется, и не забывал никогда. Сколько бы чего ни происходило.       А происходило действительно многое.       Расстались на целый год, потому что перед выпускным классом родители Сережи развелись, и мама забрала его с собой в Астрахань.       Потом еще на сколько-то в сумме лет — сперва Сережа поступил в можайку на инженерный, потом Артем — в бауманку на космический.       А потом — два года предполетных тренировок, с которых домой — по праздникам. Чтобы теперь — вот это вот все.       Объявляют начало проверки пусковой готовности, и Сережа чувствует себя бесконечно маленьким — хочется взять Артема, как взрослого, за руку и просить, чтобы, когда вернется, рассказал ему все-все-все. Каков он на самом деле, холодный и такой манящий отсюда, с Земли, космос, в который его не взяли из-за зрения, и что чувствуешь, когда вглядываешься в темную бездну, в которой звезды далеко-далеко, а дом — всего в шести-восьми часах полета, которые вполне, по сережиному разумению, имеют право показаться вечностью. Но вместо этого просто стоит в ступоре, пока его не окликает кто-то из инженеров и пока Артем не прижимает его к себе на прощание.       Хорев тоже волнуется — чувствуется, как руки дрожат, когда обхватывает за плечи. Касается носом виска — всего лишь на секунду — такую короткую, но такую важную для обоих. Сережа бы на такое точно не решился, а потом бы жалел — оба знают это. Поэтому Артем сейчас — за них двоих. Как и в тот день, когда Сережа пришел с медкомиссии чернее тучи и сорвал со стены и смял в комок уродливый карту, ту, еще с мамой купленную, потому что не лететь ему в космос с его зрением минус семь.       — Значит, полечу я, — заявил тогда Артем, осторожно превращая бумажный ком обратно в карту, пусть со множеством теперь складочек. А ты построишь ракету, — потянувшись за скотчем, совершенно буднично добавил он. — На другой я не полечу.       Сережа на это лишь усмехнулся горько, потому что все вдруг стало таким нереальным, недосягаемым — и космос этот, и любые мечты в целом. Тогда он еще не знал, насколько Артем упертый. Теперь знает.       — Мне пора.       Запечатлев в памяти прощальное прикосновение, Сережа отстраняется и напоследок смотрит в голубые, все с той же, несмотря на все переживания, хитрецой глаза.       — Ты там, это, будь аккуратней, — просит он.       Артем ничего на это не отвечает и лишь, перед тем, как развернуться и уйти, до искорок в глазах улыбается.       Артем в панике. Пытается заставить себя успокоиться и сжимает в кулаки безбожно потеющие от нервяка руки. Впивается ногтями в ладони, но даже это не возвращает рассудку трезвости — все спокойствие в мгновение ока смыло паникой и желанием метаться. Магазин большой, людей в нем — еще больше. Целое, как теперь кажется Артему, столпотворение. В котором за ту секунду, на которую он отвернулся, исчезло самое дорогое, что у него есть.       Он обходит отдел, в котором и углов-то нет и спрятаться некуда, в ужасе смотрит на соседние — нужно обойти их все и как можно скорее. Хочется уже начать кричать, звать, но снова вместо этого выдыхает и смотрит по сторонам. Безрезультатно. Ничего.       И быстрым шагом сквозь людской поток идет.       Мальчику бросается в глаза большой дом. Ванная, кухня, спальня и гостиная, балкончики, крыльцо и винтовая лестница — для него это не выглядит чем-то особенно привлекательным, но он думает, что еноту с тирексом здесь понравится.       Он усаживает их в гостиной — здесь уже сидят за столом наряженные куклы с кавалерами. И енот с тирексом смотрятся на этом чаепитии немного неправильно: енот забивается в угол и упирается в окно пушистым хвостом, а у тирекса сгибается шея — не вмещается весь, поэтому мальчик устраивает их на балконе. Там тоже мало места, и они прижаты почти вплотную друг к другу. Но он оставляет их так, а сам отходит на шаг, слегка морщась от морозного воздуха, задувающего через вновь и вновь открывающиеся двери магазина.       Сережа даже сказать толком не может, как оказался на этой вечеринке. Просто подруга позвала, даже скорее притянула за собой, сказав, что нужно хоть раз в год выходить из своей раковины и социализироваться. Сережа, пусть и согласен с этим не был, но и против сказать ничего не смог, а она и восприняла это за положительный ответ. Заехала за ним прямо на работу, чтобы наверняка, и вот он здесь. Сидит на подоконнике, а вокруг снуют-смеются-веселятся Вани-Саши-Оли-Насти и кого она там ему еще представила. Не запомнил он их, никого. Кроме Артема.       И не потому, что тот, в отличие от остальных, сам представился и еще и руку для пожатия протянул. А потому что отличается он от остальных чем-то. Сережа не может объяснить, чем. Просто так чувствует. Поэтому и залипает на него, рискуя просквозить поясницу, сидя на старом подоконнике и слегка опираясь спиной на оконное стекло.       — А она красивая, да?       Артем почти проскальзывает по подоконнику — чудо, что пиво свое не расплескал — и приземляется рядом с Сережей. От голоса, чуть пьяноватого и развязного, но скрипуче-приятного что-то внутри Сережи тоже начинает колыхаться, грозя вот-вот выплеснуться, как алкоголь, что бьется сейчас о стеклянные стенки бутылки, которую сжимает в руке Артем, внимательно на него глядя.       Этот взгляд не прожигает насквозь — греет и будоражит, практически отрезвляя, но вызывая чувство, что все это какая-то иллюзия, и Артем на самом деле все еще там, стоит в дверном проеме и общается с какой-то из недавно пришедших девиц, а Сережа сидит на том же подоконнике и совершенно бесстыдно на них двоих залипает.       — Кто? — наконец спрашивает он, и голос звучит предательски надтреснуто и сухо, как отходящая от подоконника масляная краска, которую он сколупывал потихоньку, пока смотрел. Не на девицу, только на Артема. И сейчас колупает, потому что боится даже голову повернуть.       — Ну, Светка, — Артем смотрит на все еще стоящую на том же месте, но уже разговаривающую с кем-то другим девушку, а затем возвращает взгляд на Сергея.       — А, — многозначительно отвечает Сергей, все еще боясь повернуть голову. И больше не говорит ничего. Потому что, а что он скажет? Что не на Светку, или как там ее, последние двадцать минут смотрел, а на то, как Хорев улыбается, и смеется, и проводит рукой по фиолетовому ежику волос?       Хорев воспринимает это молчание как побуждение к действию, вскакивает с подоконника и небрежно ставит на него бутылку, отчего пиво в ней снова начинает колыхаться. Он становится напротив Карамушкина и смотрит на него пристально и серьезно. И море внутри Сережи в этот момент, кажется, уже готово выйти из берегов.       — Пойдем, я вас познакомлю.       Артем хватает Сережу за руку — Сережа позволяет ему и стащить себя с подоконника, и повести в сторону Светки. Пол под ногами внезапно перестает существовать; Сережа будто не идет, а плывет, не чувствуя собственных ступней, словно его уносит волнами, и все, что еще держит его на поверхности воды — теплая ладонь Артема, касающаяся его собственной. И ему хочется, чтобы эти двадцать шагов до совершенно безразличной ему Светки растянулись на вечность — чтобы ровно столько же ощущать руку Артема в своей.       Ему хочется утянуть его обратно на подоконник с облупившейся краской, чтобы сидеть, прижавшись спиной к холодному стеклу, за которым — ночь, высокие клены, прячущие за голыми ветвями желтый свет уличных фонарей, и обманчиво тихий спальный район не засыпающей никогда Москвы. Но вместо этого он просто замирает на полпути, обретя наконец опору под ногами и тяжело сглотнув, когда Светка все-таки замечает, что они двое движутся в ее сторону.       — Подожди. Я… Нет, не нужно.       Далеко не самая яркая и вразумительная в жизни Сережи речь, но это все, что он смог выдавить из себя, и Артем поворачивается к нему, отгораживая собой от Светки, и смотрит на него без единой капли насмешливого любопытства в голубых глазах.       — Извини, — Сережа не знает, что еще сказать, потому что ему действительно стыдно за то, что обломал весь этот энтузиазм, и где-то в подреберье засвербило едкое разочарование в себе — Артем ведь от души, а он вот так вот. Ну не нравится ему эта Светка, что он может с собой поделать? А Хорев нравится, но с этим, очевидно, тоже ничего поделать нельзя. — Я лучше пойду воздухом подышу.       Он наконец нехотя выпускает руку Артема из своей и идет к балконной двери, лопатками чувствуя на себе прожигающий взгляд голубых глаз. Сейчас хочется либо быть трезвым настолько, чтобы просто собраться и уйти, либо пьяным — ровно до такой степени, чтобы хватило смелости хотя бы просто поговорить — о чем угодно, без неловких пауз и смущенного взгляда в пол. Но Сережа — что-то между — он всегда что-то между, поэтому и выныривает сейчас в морозную темноту, отгораживаясь дверью и от Хорева, и от всего остального. И впивается пальцами в металлическое ограждение, просто чтобы куда-то себя деть и чтобы мыслей только и было, что о том, как под пальцами холодно.       — Только не говори, что ты решил себя заморозить здесь вместо того, чтобы подойти и познакомиться с девушкой.       Сережа боится повернуться, когда слышит позади себя голос Хорева, но готов поклясться, что в этот момент он улыбается.       — Нет, я не хочу…       — Не хочешь замерзнуть или не хочешь знакомиться?       Вопрос звучит как-то слишком серьезно, и Сережа чувствует себя школьником, которого вот-вот отчитают перед всем классом за невыполненное домашнее задание, и еще стоит какое-то время, повернувшись к Хореву спиной. Слышит, как тот закуривает сигарету, и в затянувшейся тишине следит взглядом за еле заметным плывущим в безветренной темноте облачком дыма.       — Ни то, ни другое. Не нравится она мне, — в конце концов выдает Сережа и поворачивается, упираясь руками в перила. Смотрит вопросительно, мол, что теперь?       Хорев приподнимает бровь, хмыкает как-то для Сережи совершенно непонятно и делает шаг вперед.       — А я нравлюсь?       Это звучит дерзко и смело, как сам Сережа никогда в жизни бы сказать не смог. В голове тут же начинают вертеться мысли о том, что это проверка, и если он не пройдет ее, то, возможно, полетит вниз с седьмого этажа, поэтому стоит покрепче взяться за перила, а то мало ли что. Ну мало ли и мало ли, решает в конце концов Сережа. В эту игру могут играть двое, и раз у Артема хватило смелости такое спросить, почему бы не ответить ему тем же.       — Да, ты — нравишься.       Он внимательно смотрит, как Артем затягивается сигаретой, как медленно выпускает дым сквозь слегка разомкнутые губы, и убирает руки с перил. Лицо Хорева не выражает ничего из того, что Сережа ожидал на нем увидеть, а значит все, пошутили и хватит. Пора уже и в квартиру возвращаться, не май месяц на дворе, а раннедекабрьская Москва — не побережье Коста-Рики — не хватало еще обморожение получить.       Они делают шаг практически синхронно — Сережа — в сторону балконной двери, Артем — в сторону Сережи. Тянет руку с докуренной почти до фильтра сигаретой, то ли случайно, то ли намеренно преграждая ему путь в спасительное тепло, вдавливает окурок в перила. Сережа останавливается вопросительно — вот теперь совсем непонятно, и пока просчитывает в голове очередные вероятности, Артем щелчком отправляет окурок в недолгий полет.       А затем, без единого слова, просто прижимается к его губам своими.       Артему кажется, что он видит Рому — вот мелькнула светлая макушка и ярко-синий пуховик. И он тут же мчится туда, расталкивая посетителей и извиняясь на русском, которого они, скорее всего, не понимают. Но это сейчас его не заботит. Потому что нужно быстрее, чтобы не упустить.       Натыкается на толпу детишек, стоящих в очереди на установленную прямо в магазине карусель — мельтешащие огни и музыка отвлекают внимание, и Артем даже мотает головой, чтобы сбросить это мешающее сейчас наваждение. А когда сбрасывает, Ромки уже и след простыл. И снова накатывает отчаяние.       В толпе детей суетливо и шумно, и мальчик даже слегка теряется, продираясь сквозь нее. Видит девчушку — она в очереди на карусель первая. Улыбается, и она улыбается ему в ответ.       — Классные игрушки, — говорит девочка на понятном ему языке. — Мне нравится енот. Хочешь, я его покатаю?       Мальчик мешкает, но в итоге протягивает ей игрушку.       — Только верни, — говорит он серьезно.       И девочка клятвенно обещает, что вернет.       — А знаешь, меня это все достало.       Сказал и сам теперь сжимается, потому что сейчас будет очередной взрыв. И не нужно обладать даром ясновидения, просто посмотреть, как начинают раздуваться ноздри, поджимаются губы, а ярко-голубые глаза сужаются, становясь похожими на кристаллики льда.       — Достало, значит? — телефон, с размаху брошенный на диван, рикошетит и делает кувырок в воздухе. — И что же тебя достало?       Сереже и хочется сказать, что. Может, даже подготовить список. Только вот зачем, если Артем сам не догадывается? Что носки свои с люстры иногда снимать можно и в стиралку загружать, что кроме пива по вечерам пятницы-субботы и другие развлечения есть и что, в конце концов, можно хоть пять минут в день выпускать из рук телефон.       Хочется сказать обо всем об этом, да ведь и он сам не ангел. Потому что на работе допоздна, потому что приходит уставший и после ужина сразу же валится в постель, предпочитая сну любые возможные в ней еще занятия. Теперь ему кажется, что все это нужно было обсуждать раньше. Не тогда, когда свалится, как рояль, который пьяный грузчик с девятого этажа трясущимися руками просто не удержал. А раньше, когда, не погрязнув во всей этой бытовухе, еще были друг для друга кем-то, кроме раздражающих факторов. Поэтому…       — Нам нужно расстаться.       И самому от этих слов и повисшей за ними пустоты становится страшно. Как будто оборвалось все внутри на последнем озвученном слоге. Страшно смотреть, страшно думать, что будет дальше. Больше нет ни злости, ни обиды, один страх.       — Значит, вот так?       Артем спрашивает это как-то ядовито-осторожно, привстает с дивана и смотрит Сереже прямо в глаза.       — Вот так просто. Три года псу под хвост. Объясни хоть, почему?       — А что это изменит? — спустя минуту раздумий Сережа скрещивает руки на груди и смотрит с вызовом. — Это не решит всех проблем.       — А расставание, значит, решит?       Артем плюхается обратно на диван и прикрывает глаза.       — Радикально ты, Сереж, вопросы решаешь. Ничего не скажешь.       Сережа слышит в голосе Артема что-то такое, отчего становится стыдно и сушит глаза. Хочется часто-часто моргать, а еще отмотать время на несколько минут назад, может, и правда, попробовали бы договориться? Но сам себя одергивает — нет, это как пытаться отсрочить неизбежное.       Поэтому выходит из комнаты и быстро, пока не передумал, все самое нужное заталкивает в сумку и рюкзак.       — За остальным потом приеду. Я напишу, — прощается, даже не заглянув. Потому что уже хочется просто бросить все вещи на пороге и себя — в артемовы объятия. Но уже все решил, как минимум за себя, как максимум за обоих.       Когда он приезжает за оставшимися вещами, Артема дома нет. Нет ни носков на люстре, ни разбросанных книг и вещей — квартира выглядит так, словно и Артема в ней тоже больше нет. И из каждой щели как будто сквозит пустота и отчаяние.       «Дверь запер, ключи оставлю в почтовом ящике» — пишет он, но так и не получает в ответ ничего, кроме двух галочек под собственным сообщением. Прочитал, значит. Уже хорошо.       Сережа часто смотрит на эти галочки. На эти и на еще сотни-тысячи других — так и не отважился ни занести в черный список, ни тем более удалить переписку. Он перелистывает ее по ночам, все чаще бессонным, даже тогда, когда в его жизни появляется Маша.       Маша, которая не разбрасывает по квартире одежду, спрашивает, что он хочет на ужин, и с которой они в выходные обязательно ходят куда-нибудь или остаются дома, чтобы поиграть в настольные игры или посмотреть вместе фильм.       Но от машиной чистоплотности самому стыдно класть одежду куда-нибудь кроме как в шкаф, а вместо домашних котлет хочется лапши в коробочке, пиццы или пива с чипсами. И чтобы все выходные, просто окружив себя не совсем полезной едой, провести на диване. А рядом вместо красивой, миниатюрной, пахнущей сладкими духами Маши — в иногда нестиранной по три дня футболке Артем.       Они встречаются случайно спустя долгих полтора года. Сережа уже один, просто бредет куда-то по улице, превращая снег под подошвами в грязноватую кашицу, и даже не смотрит особо вокруг — то ли это зимняя апатия, то ли просто, невзирая на сезон года, от всего устал. Шарф натягивает почти до уровня глаз — еще всего минус пять, а нос уже почти отмерз, и шапку на лоб пониже — почти ниндзя — одни глаза видны за стеклами очков. Отвлекается на звякнувший в кармане телефон и не замечает, как врезается в кого-то плечом.       — Извините, — говорит больше машинально и совсем без интереса или искреннего раскаяния, но затем поднимает глаза.       — Привет.       Артем улыбается ему так, словно этих полутора лет и не было вовсе. А у Сережи от этой улыбки щиплет глаза. Хочется ухватиться за него и не отпускать, потому что осознание того, как же он на самом деле соскучился, буквально сбивает его с ног.       — Здравствуй, — отвечает он наконец. — Как ты?       — Ничего, — Артем пожимает плечами. — Вот, в магазин вышел.       Сережа удивляется про себя, а затем озвучивает это вслух:       — В магазин? В выходной день? — усмехается, но затем смущенно опускает взгляд. — Тебя же не выгнать было.       — Вот, выгнали, — Артем улыбается, а Сережа чувствует и даже слышит, как его сердце, рухнув вниз, пробивает и его самого, и асфальт под ним и тяжелым булыжником оседает где-то по пути в мифическую преисподнюю. — Принцесса Цири потребовала еды, — Артем улыбается теперь еще шире и приподнимает руку с зажатым в ней пакетом. — Я вчера с работы возвращался, забыл купить. Вот и пришлось сегодня бежать.       До Сережи доходит не сразу.       — Цири?       — Как в «Ведьмаке», — поясняет Артем, как будто Сереже непонятна именно эта часть. Но затем соображает: — Кошка. Год назад завел. Не смог жить один.       Артем договаривает фразу едва слышно, и Сережа внутренне умирает оттого, как же это звучит.       — И в квартире той тоже не смог. Вот, сюда переехал, — он кивает головой на высотку, напротив которой они остановились, и с каждой новой фразой выглядит так, словно вот-вот разобьется вдребезги. Как будто Сережа — это все, что у него в действительности было.       Сереже хочется что-то сказать, перевести, может быть, разговор, но то, что он услышал, звучало настолько болезненно и важно, что никакой из возможных для него вариантов не будет правильным. Поэтому остаются только невозможные. Вроде:       — Познакомишь меня с Цири? Если, конечно…       Он запинается на полуслове. Самонадеянно? Очень. Глупо? Все может быть.       Но потеплевшие от этого вопроса глаза и тронувшая губы улыбка говорят, что на этот раз Сережа сделал все правильно.       — Рома! Боже мой, да где же ты?       Кричать посреди магазина — идея более чем глупая, потому что в лучшем случае посетители примут за дикаря, а в худшем — просто выгонит охрана. Но как им, не понимающим ни по-русски, ни толком по-английски, объяснить, что у него потерялся сын.       — Вот такого роста, — объясняет он девушке в форменной одежде. — Синий пуховик, — медленно на английском, но та лишь мотает головой, вызывая очередной приступ отчаяния.       Поэтому Артем просто становится на эскалатор, ведущий вверх, и, оглядывая посетителей сверху вниз, зовет.       Мальчик никогда не любил эскалаторы — слишком медленно, слишком высокие ступеньки, по которым придется взбираться, если застрянет на полпути. Но либо это, либо лифт, поэтому движется сейчас с невыносимой для него самого черепашьей скоростью, впереди — люди, позади — люди.       Эскалатор заканчивает движение в отделе с книгами — невысокие полки с литературой для малышей — плотные картонные странички и смешные иллюстрации, дальше — книги для детей постарше. Внушительные, яркие, броские. Мальчик усаживает енота рядом с одной из них — на ней изображен крот в забавной шапке с помпоном. А тирексу, решает он, не будут интересны книги, поэтому просто водит его по полкам, разглядывая обложки и чудаковатые, непохожие на тех, что на его собственных книгах, буквы.       Май, солнечный и почти уверенно-теплый — это всегда большие выходные, праздничные салюты и наводненные затосковавшими по действительно хорошей погоде людьми улицы. Он шествует чинно и одновременно пролетает почти стремительно, и когда стайки школьников с радостными криками и смехом покидают классы до сентября, сменяется июнем. А июнь — это уже речка, настоящая жара, прогулки в парке до рассвета.       И сессия.       Уже неизбежная, которая дышит в затылок до мурашек по коже и заставляет метаться по общаге в поисках ответов на билеты, шпаргалок и чего угодно — пригодится все, даже носок выпускника из начала двухтысячных, передаваемый в зип-пакете — самая настоящая реликвия, ставшая талисманом для всех, кто надеялся, ничего не учив, как и ее обладатель, сдать сопромат.       Сережа не из таких. Он брезгливо смотрит на тот самый носок, который его сосед по комнате сияя демонстрирует ему, сжимая пакет двумя пальцами, и, закинув на плечо рюкзак, просто отправляется в библиотеку. Не потому, что надеется узнать что-то новое об изотропности материалов или принципе Сен-Венанна, а просто потому, что там тихо.       Старая университетская библиотека даже в долгожданные июньские плюс двадцать восемь больше похожа на мавзолей или даже склеп. Гранитные полы и оштукатуренные стены, от которых отлетает гулким эхом даже малейший шорох, потрескавшиеся от старости и сухости подоконники, кое-где еще не замененные на стеклопакеты деревянные окна и такой, какой бывает только в библиотеках, мягкий и неяркий свет скорее не настраивают на учебу, а просто успокаивают. Сережа-то весь семестр учился, в отличие от некоторых, что теперь по общежитию носятся, словно клюнутые в зад тем самым, жареным. А Сереже, глядя на них, только и остается собирать в рюкзак книги и исписанную почти от корки до корки общую тетрадь и шагать в библиотеку, повторяя про себя известную уже мысль о том, что если и надеяться, то только на себя, а не на везение и прочие сомнительные вещи, осязаемые или нет.       В читальном зале практически пусто — на пять рядов древних, еще с советских времен столов — от силы человек семь, рассредоточившихся по помещению и с видом крайней сосредоточенности опустивших носы в свои книги и конспекты. «Тоже сбежали подальше от искателей халявы», думает Сережа, оглядывая зал, и также утыкается носом в страницу, в такой тишине даже физически ощущая, как мозг набухает от информации.       С улицы доносится смех и громкие крики — люди начинают оборачиваться и смотреть в окно. Сережа начинает негодовать. Одиннадцать утра, а кто-то уже заскучал настолько, чтобы шуметь под окнами библиотеки. Студгородок ведь большой, можно и на стадион пойти, и у декана под окнами поорать, почему именно библиотека? Неужели учить ничего не надо? Или тоже надеются на сомнительные артефакты, один вид которых наполнит голову знаниями настолько, что преподаватель сразу же поставит заветное «зачтено» или высший балл, потому что с ходу поймет, что перед ним абсолютный в его предмете спец, даром что на лекции приходил только поспать, а на семинарах и вовсе не появился ни разу. Сережа вздыхает. Закатывает глаза, потому что ну что за детский сад, здесь люди учиться пытаются. Хотя, таким, наверное, и объяснять это бесполезно.       Шум на улице стихает, и Сережа снова утыкается в книгу. Но глаза скользят по странице почти бездумно, потому что в голове еще гудит это внезапное чужое веселье. И где-то на задворках сознания зреет мысль, что тоже хотел бы так — чтобы не своими силами, а чужими, высшими, какими угодно что-то далось, а он бы в это время тоже спорил бы и хохотал с кем-нибудь за компанию. Хотя и не с кем: друзей-то за два года сидения вот так вот, по читальным залам за подготовкой к зачетам-коллоквиумам-экзаменам-контрольным так и не завел.       Поток грустных мыслей прерывается, когда до ушей снова долетает шум — топот по лестнице, рикошетящий от ступенек, возмущенное «тишина должна быть в библиотеке» и вместе с ним — укоризненное «молодой человек…»       Молодой человек как будто не слышит — пробегает через зал — от входа, через все ряды — вихрем, от которого страницы в сережином учебнике еще не поднимаются и переворачиваются, но начинают трепетать — или ему только так кажется от обострившегося вновь возмущения. Он поднимает голову, поджимает губы и со всей злобой, на которую только способен, зыркает в сторону источника шума и новой волны клокочущего внутри раздражения. Источника, который, закончив наконец носиться, уселся на библиотекарский стол и с самодовольной ухмылкой оглядывает всех вокруг.       Сережа смотрит прямо на него, надеясь, что его взгляд прожигает сейчас до такой степени, чтобы он ясно понял весь спектр его чувств и эмоций. Но когда их взгляды встречаются, вместо того, чтобы начать транслировать свое недовольство, которое хочется выразить словесно и не стесняясь в выражениях, вздрагивает, будто его током прошибло. Вся бравада сразу куда-то девается, а ее место занимает смятение. Парень на библиотекарском столе внезапно становится серьезным, довольная ухмылка сходит с лица, оставляя после себя лишь едва заметную улыбку. Настолько едва заметную, что Сереже становится страшно. Потому что думает, что его ментальное послание дошло. И сейчас он получит ответ. Словами. Или, в худшем случае, по лицу.       Те несколько секунд, что парень разглядывает его, кажутся Сереже вечностью. Его взгляд жжется, и хочется мало того, что отвернуться, так еще и спрятаться под стол, а лучше сгрести свои манатки в рюкзак и выбежать вон. Бегает только плоховато, могут в случае чего и догнать.       Но даже глаз отвести не может.       — А ну пошел вон отсюда, — доносится до него словно сквозь толстый слой ваты, и лицо нарушителя спокойствия — общественного и его собственного — снова расплывается в самодовольной ухмылке. Он все еще не сводит с Сережи глаз, но теперь в них пляшут бесята. — Пошел вон, я сказала.       Библиотекарша лупит парня по спине линейкой, и тот наконец спрыгивает со стола и, подмигнув Сереже, выбегает вон. Все оборачиваются на Сережу, а Сережа только и может, что уткнуться в книгу. Наконец-то он может продолжить учить. Он ведь за этим сюда пришел.       Сережа захлопывает учебник спустя час. Еще только полдень, но даже то, что послезавтра экзамен, не мотивирует его на то, чтобы остаться. И на то, чтобы что-то читать, в общем-то, тоже. В голове раздрай. Не только в голове. Внутри. Все бурлит и клокочет, и он не может объяснить, каких чувств в этом вареве больше — злости (на кого?), возмущения, смятения, смущения — потому что потому что кожей чувствует, как продолжают на него коситься из-за этого подмигивания глупого. Поэтому в конце концов не выдерживает и поднимается с места.       — Я… все на сегодня, — отвечает на удивленный взгляд библиотекарши и на ее совершенно безразличное теперь пожатие плечами: — До свидания.       Тихо сходит по ступенькам и медленно открывает дверь, как будто не зная, что ему теперь делать.       Солнце ослепляет его. Сережа жмурится, глаза очень сложно перестраиваются с умеренно-яркого библиотечного света на самый настоящий солнечно-летний, и он замирает перед ступеньками вниз, лишь немного отойдя от входа, чтобы не мешаться под ногами. Стоит с минуту, поправляет рюкзак и наконец спускается.       — А я ждал тебя, — слышит Сережа и машинально оборачивается, чтобы посмотреть, к кому обращаются — ну не к нему же точно. И, не увидев никого вокруг, наконец поворачивает голову. Тот самый парень сидит на скамейке, лениво опершись на выставленные назад руки, и широко улыбается.       — Зачем?       И правда, зачем? Сереже непонятно, но на лице нарушителя теперь персонального сережиного спокойствия — ни капли смятения от такого вопроса.       — Пойдем гулять? — только и говорит он, приподнимаясь. — Погода классная. Я бы мороженого взял, да не знал, сколько тебя ждать придется. И еще боялся, что пока в магазин бегать буду, ты уйдешь.       Он заканчивает фразу как будто смущенно, и Сережино непонимание в считанные минуты вырастает до почти вселенских масштабов.       — Меня Артем зовут.       Сережино молчание как будто ничего не значит, потому что Артем с невозмутимым видом протягивает ему ладонь, и Сережа пожимает ее, осторожно смыкая пальцы, шокированный происходящим.       — Сергей, — наконец выдает он и отпускает руку.       — Так что, пойдем куда-нибудь сходим?       Сережа чувствует себя смущенной шестиклассницей, на которую обратил внимание парень из десятого — он просто не понимает, почему он, и хочется задать этот вопрос вслух, но как-то боязно.       — Я не могу, — он опускает глаза. — У меня экзамен послезавтра.       — Ты же самый умный на потоке, сдашь, — Артему весело, Сереже — теперь еще больше нет.       Артем смеется.       — Я дружу с Илюхой, твоим соседом, — поясняет он, видимо, прочитав на Сережином лице теперь уже самый настоящий испуг. — Тебя вечно нет, когда я прихожу, но однажды я все-таки тебя застал. Под Новый год. Не помнишь?       Сережа и правда не помнит. Потому что сессия была тяжелая. Потому что взялся делать рефераты за горе-одногруппников, чтобы лишнюю копейку заработать.       Мотает головой, мол, нет.       — Мы с тобой столкнулись в коридоре, ты просто мимо прошел. А я тебя запомнил.       Где-то в глубине души в этот момент Сереже хочется, чтобы он тоже запомнил. Чтобы он в какой-то из тех декабрьских дней просто, выходя из комнаты, посмотрел не себе под ноги, а поднял взгляд — кто там к соседу пришел. Тогда бы не было сейчас так неловко.       — Ты можешь забить на это, а можешь считать меня глубоко оскорбленным, — Артем снова веселится, не глумливо, а так, что у Сережи с плеч со свистом слетает железобетонная плита, которую он сам на себя уже водрузил. — И в качестве извинения пойти со мной в парк, поесть мороженого и прокатиться на аттракционах. Ну так как?       Кататься на аттракционах — всегда страшно. Но еще страшнее перебороть себя, когда дело касается новых знакомств. Которых в зрелом возрасте было очень мало, а среди них еще меньше таких, в которых ему невероятно открыто и совершенно обезоруживающе улыбались.       Поэтому к черту сопромат. Сдастся сам.       Поэтому:       — Ладно, пойдем.       На втором этаже чуть свободнее, но Артему думается, что если он не найдет Рому здесь — точно пиши пропало. Хотя и теплится надежда, что его мальчик — умненький, что он не выйдет из магазина один и в конце концов они найдут друг друга. И все это забудется как страшный сон. Рома, конечно, получит нагоняй, но потом они возьмут в старбакс горячий шоколад и пойдут на площадь смотреть на Рождественскую елку.       А пока — напрягать зрение и слух и все-таки спрашивать ничего не понимающих на его языке посетителей, не видели ли они мальчика. Вот такого роста. Светлые волосы. И ярко-синий пуховичок.       Мальчик начинает чувствовать, что устал.       Их с енотом и тирексом путешествие еще не кажется ему затянувшимся, но в пуховике уже слишком тепло, а вокруг слишком много людей — мелькающих и мешающих сосредоточиться и понять, куда идти дальше. Поэтому просто опускается на пол рядом с детьми, которые увлеченно во что-то играют. Садит рядом с собой сперва плюшевого енота, потом — тирекса.       И, опершись спиной о стеллаж, просто смотрит на происходящее как на веселый фильм.       Непредсказуемость — это совсем не про Сережу. Так ему его бывшая девушка сказала. Потому что он свою жизнь планировать любит — графики, расписания, купить то, сделать это. Только вот, по ее мнению, любви и чувствам хоть каким-нибудь в его бесконечных списках, где все по пунктам и галочками помечено, места не нашлось. И ей, следовательно тоже. Так и сказала. А потом, собрав все свои вещи и бросив на тумбочку возле двери комплект ключей, выданный ей Сережей месяц назад, уехала обратно к родителям. А Сережа, опешивший от незапланированной размолвки, так и остался столбом стоять посреди коридора. И в руке — телефон, в котором открыт очередной список дел.       Прощальный хлопок входной двери долетает до ушей не сразу — так тщательно Сережа обдумывает сказанное. Ресницами хлопает, брови хмурит. Такого он, конечно, не планировал. Не ожидал — поправляет он сам себя и сам же для себя решает, что хватит с него всей этой предсказуемости. Может, потому, что девушка его, теперь бывшая уже, действительно права оказалась, а может просто дух бунтарства проснулся — тут же захотелось доказать, что ну не зиждется весь его мир, внутренний и материальный, на планах и списках, есть в нем место чему-то спонтанному. И есть в самом Сереже к этому спонтанному тяга.       Сережа чувствует себя героем какой-то мелодрамы — брошенный посреди коридора, с революцией где-то внутри — в груди клокочет обида и смешивается в гремучий коктейль с желанием изменить в себе что-то, доказать самому себе, что, пусть и устраивает вот так — спокойно, взвешенно, когда по плану, но может ведь иначе, может. И, конечно же, по всем канонам мелодрамы, сейчас нужно назло — взять и выйти. Не из окна и не в открытый космос, но хотя бы на улицу. Чтобы куда глаза глядят, чтобы по пути все решилось.       Если бы перед этим Сережа хотя бы выглянул в окно — он, конечно, увидел бы, что погода к прогулкам совершенно не располагает — небо над Москвой затянуто угрожающе-мрачными снеговыми тучами, а ветер силы почти чудовищной безжалостно обдувает морозным воздухом щеки и носы прохожих, так и норовя забраться под пальто и пуховики.       Когда дверь подъезда закрывается, отрезая теплую панельку от внешнего недружелюбного мира, а очередной порыв совсем неласково Сережу приветствует, у него в голове почему-то всплывает фраза «назло маме отморожу уши». Постирония, от которой Сережа горько усмехается и, пока руки не обледенели, сует их в карманы поглубже.       Нащупывает в одном из них ключи и принимается перебирать их — чтобы нервы успокоить. Но быстро остывший металл неприятно холодит, лишь напрягая еще больше и не вызывая ничего, кроме желания вернуться домой. Просто плюнуть на все, нырнуть обратно в подъезд, взлететь по ступенькам в уютную, теплую квартирку на третьем и, дождавшись, пока закипит чайник, заварить себе эрл-грей в огромной чашке и окуклиться в одеяле перед ноутбуком, в котором сериал, — до ближайшего рабочего дня, а лучше хотя бы до плюс пяти за окном. Но внутренний бунт против здравомыслия еще не улегся, а поэтому, хлюпая носом и подставляя румяные от холода щеки под начавшийся колюще-льдистый снегопад, бредет по улице, по сторонам глядя.       Вокруг нарядно и ярко. До Нового года еще две недели, и город весь сияет огнями. Сережа раньше даже внимания на все это разноцветье не обращал — лишь видел боковым зрением, когда с работы возвращался. Огни тогда сливались в одно большое пестрое пятно, потому что в рамки нужно было укладываться временные — маршрутка в шесть тридцать от Курского вокзала, ужин в семь. Какие уж тогда были огоньки?       А теперь спешить никуда не нужно и можно позволить себе — не мешанину ярких бликов на грани периферического зрения, а каждую витрину рассмотреть, каждое любовно украшенное гирляндой окно — огни мерцают и завораживают.       Накатывает совершенно забытое чувство — словно он не взрослый и состоявшийся человек на серьезной работе с вполне себе для Москвы зарплатой, а восторженный ребенок, для которого даже ожидание праздника — счастье, а все эти лампочки и украшения превращают это самое счастье во что-то разливающееся в груди приятным и трепетным теплом.       Не собирающийся прекращаться снегопад в наступившей уже темноте кажется Сереже чем-то почти романтичным. Он знает лишь примерно, куда пришел, да это и значения не имеет — просто останавливается возле первой попавшейся большой наряженной елки, ставит ладонь козырьком и оглядывает ее с верхушки до подставки — большая, красивая. Хороводы вокруг водить не хочется, но хочется забрать такую — хоть кусочек — к себе домой — от нее, даже несмотря на совсем даже не прозрачный и чистый московский воздух, веет тем самым, давно утраченным ощущением чего-то радостного и обещающего счастье. Как в детстве… Где елка, мама, мандарины…       — Ох, извините…       Сережины мечтания прерываются легким толчком куда-то в район локтя — какая-то парочка, взявшись за руки, проносится мимо и взбегает по лестнице вверх, вырывая Сережу из мечтаний. Он отходит на шаг назад, оглядывает здание, перед которым, оказывается, стоял все это время — на фасаде большими буквами «Победа». Значит, парочка торопилась в кино.       Сереже внезапно тоже хочется — вспоминает о своем желании стать уже наконец непредсказуемым, да и не был давно нигде — в планы походы в кино ну никак не вписывались. И все равно, на какой фильм — всегда ведь можно непредсказуемо не досидеть до конца. Поэтому осторожно, стараясь не поскользнуться на ступеньках, поднимается, толкает тяжелую дверь и проходит в фойе.       На настенных часах девятнадцать ноль три, и он чувствует на себе прожигающий взгляд администратора зала — видимо, на те самые три минуты после девятнадцати опоздал.       На стекле окошка билетной кассы — непредсказуемое «билетов нет». И нормальным было бы просто взять и пойти дальше, но как-то это Сереже кажется слишком простым и от него ожидаемым, поэтому все-таки спрашивает:       — Билетов точно нет?       — Нет. И на следующий сеанс тоже, — отвечают ему с нажимом, как маленькому и глупому, и Сережа, пусть это и предсказуемо, чувствует досаду. Не ощущение, что вечер испорчен, но что-то на него похожее — снова детское, уже ведь настроился, и вот, облом.       Теперь только и остается, что развернуться и выйти — к елке, огням и снегопаду, от которого к утру наверняка останутся только сугробы и каша на дорогах.       — Эй, простите, я слышал, вам билет нужен… — его мягко дергают за рукав, и Сережа оборачивается, поднимая взгляд. — Друг, которого я позвал в кино, в последний момент отказался, и… — за этим следует робкая улыбка, и Сережа почему-то не может не улыбнуться в ответ. — В общем, вот. Составьте мне компанию.       Сережа смотрит в ясные голубые глаза и снова чувствует себя героем мелодрамы — но уже ближе к концу, за пять минут до хэппи энда, когда сердце падает куда-то вниз, а затем возвращается на место, легкое, словно наполненное пузырьками искристого новогоднего шампанского.       Где-то на фоне в этот момент обязательно заиграла бы романтичная музыка, под которую Сережа и Артем — так представился ему его новый знакомый — и прошли бы в зрительный зал. И неважно, что за фильм они будут смотреть — супергеройский блокбастер с завышенным рейтингом ожидания или комедию без претензий на гениальность — сойдет, в общем-то, все, что угодно. Потому что важно не это, а сталкиваться пальцами во взятом на двоих самом большом ведерке с попкорном, а потом, нырнув из темноты зала в темноту ближайшего сквера, еще долго бродить и разговаривать. И обязательно спросить на прощанье номер телефона. Чтобы потом, через еще через несколько встреч и прощаний, неожиданно даже для самого себя привстать на носочки и, коснувшись холодного носа своим, уже почти замерзшим, поцеловать.       Дети закончили игры и разошлись, но мальчик так и остался сидеть у стеллажа. Тирекс и енот теперь у него на коленях, и он обнимает их руками, чувствуя себя теперь окончательно утомленным.       — Малыш, ты чей?       Мальчик поднимает голову и, поймав взгляд зеленых глаз, еще крепче прижимает к себе тирекса и енота и улыбается.       — Я папин, — отвечает он, и мужчина усмехается ему в ответ.       — И где же твой папа? Как тебя зовут?       — Рома. А где папа, я не знаю.       — Пойдем, найдем его? Как он выглядит?       Мужчина начинает оглядываться по сторонам в надежде увидеть кого-то, кто ищет сейчас своего ребенка, и протягивает Роме руки, чтобы помочь ему встать.       — Я устал ходить, — сокрушенно говорит Рома. — Очень-преочень устал.       — Ну тогда давай я тебя понесу, нам ведь нужно найти твоего папу. Только расскажи мне, кого именно мы должны искать.       Мужчина поднимает Рому на руки, и Рома тут же обхватывает его за шею — как может, и спрашивает разрешения положить тирекса с енотом ему в капюшон.       Они выходят к эскалатору, и Рома слышит, как папа зовет его, а потом слышит его голос еще ближе, и это что-то вроде «спасибо вам, вы нашли его, я был в полном отчаянии», но слова звучат как будто сквозь вату, а глаза закрываются. И он засыпает.       — Эй, приятель, просыпайся, — Артем тормошит Рому, но тот — как бы плохо ни спал во младенчестве — сейчас совершенно не желает открывать глаза.       — Он устал, — отвечают ему с пониманием, но Артему совершенно неуютно, потому что напрягает постороннего человека и потому что Рома ведь уже совсем не пушинка. — Я Сергей, кстати.       — Артем, — они, насколько это выходит у Сережи, жмут друг другу руки, и Артем предлагает: — Давай я все-таки заберу его. У тебя же, наверное, дела. Ты же сюда не с чужими детьми нянчиться приехал.       — Не самое плохое времяпрепровождение, — пожимает плечами Сережа. — Учитывая, что у меня вообще не было никаких планов… А вы что собирались делать?       — Выпить горячего шоколада и посмотреть на большую елку. Но если так пойдет и дальше, тебе, видимо, придется пойти с нами.       — Лучшее, чем можно заняться.       Артем любуется на то, как отражаются в его глазах огоньки гирлянд, и чувствует, как искорки умиротворяющего тепла разлетаются по телу и покалывают кончики пальцев. А маленький мальчик, тихо сопящий на сережином плече, улыбается.