Ранее
- Это последний шанс остаться с моими кадетами, - спустя какое-то бесконечно долгое молчание, Жуков выдохнул сквозь зубы. Он опускается на корточки передо мной, сжимает мою челюсть до синяков, поднимая лицо и заглядывая в глаза, - Подумай ещё разок. Когда мы вернёмся, я запру тебя в тёмном чулане под главной лестницей. В тесной клетке. Кормить буду раз в сутки объедками, раз в сутки избивать до полуобморочного состояния. Кроме меня, ты не будешь никого видеть, свет ты будешь видеть только во время избиений. Пить будешь только то, что дам я и, поверь, это далеко не всегда будет вода. Ты думаешь, это не сломает тебя. Можешь быть уверен - ты сломаешься. Не через неделю, значит через месяц или год. А когда сломаешься, твоего трупа никто никогда не найдёт, не говоря уже об упоминаниях о тебе. - По крайней мере, я умру от твоих рук, - после непродолжительной паузы говорю сквозь зубы, сдерживая дрожь от холода. И от ужаса. Я знаю, что не выдержу того, что он мне приготовил. А это значит, что я умру, спрятанный от мира. И никогда больше не появлюсь. Однако, перед этим я вручу эту жизнь Жукову. Пожалуй, это стоит того. Какое-то время он снова молчит. Он не подал вида, но я достаточно привык замечать его реакции - на пару секунд он застыл как изваяние, кажется даже не дышал. Это поразило его? Или он не знает, как быть? Или - как же хочется верить - это был правильный ответ? Жуков повернулся и уехал. Ничего не сказал, не дал знака, не подождал, когда я хотябы поднимусь на окоченевших ногах. Он не собирался забирать меня. Он просто хотел, чтобы отказаться от него было моим выбором. Но вместо этого я слышу, как осыпается мой мир, его остатки. Разбитое сердце? Возможно. Если оно хоть когда-нибудь было целым. Сворачиваюсь в комок от холода и лежу так на обочине ещё какое-то время. Достаточно долгое, чтобы успеть задремать в попытке замёрзнуть насмерть. Как в тумане помню, что пара кадетов втащили меня обратно в участок. Краем глаза замечаю, что один из них что-то говорит в телефон и вешает трубку. Я думал, тут всё бутафорское, но телефон, видимо, рабочий, как и наручники. Меня затолкали в душевую, силой отобрали пальто, заломали и вымыли под горячим душем, видимо прогревая, чтобы не заболел. Заботливые, мать их. Я что-то кричал, по-моему, оскорблял их и говорил, что это всё мне не нужно, только меня не слушали. Когда всё закончилось, пальто вернули. Я обнял его как самое дорогое, что у меня есть - да и, в общем-то, кроме него у меня в буквальном смысле слова нет ничего. Обнял и уткнулся лицом в зону воротника. Остатки одеколона Жукова заставили дрогнуть. Он угрожал сломать меня побоями и неволей, только сломать можно и другими путями. С того момента я больше не сопротивлялся и никуда не рвался. Не слушался, когда меня пытались использовать для удовлетворения, но в остальном был спокойным. Я не хотел, чтобы они ко мне прикасались. Без разрешения Жукова это, считай, измена. Глупая грёбаная верность огрызается на любые попытки ко мне прикоснуться. Когда им надоело меня уламывать, они снова связали меня и поимели. Когда кому-то из них я чуть не откусил член, надели распорку. Пальто Жукова я им не отдавал. Даже когда меня пытались связанного вымыть, меня волновало только то, чтобы пальто никто не трогал. Я слышал, что они думали его постирать, но, кажется, моё поведение отбило им это желание. Теперь же наступило новое утро. Сегодня снова будет порция изнасилования, но меня это почти не волнует - я уже грязный. Меня уже выбросили. Да, я буду вырываться. Меня снова свяжут и поимеют. Заставят кончить где-нибудь на третьем-четвёртом члене, потом вымоют, развяжут и покормят. Первые пару дней, чтобы покормить меня, им приходилось меня заламывать - я хотел замёрзнуть там, на обочине, а раз не вышло, всегда можно умереть от голода. Но все попытки пресекали, вплоть до того, что вставляли распорку и вливали бульон или детское пюре - чтобы хоть что-то оказалось в желудке. Потом я решил, что бессмысленно каждый раз устраивать и себе, и им пытку. Есть - не преступление. Не измена. Да и от голода умереть сложно - нужно целый месяц отказываться от еды. Под конец у голодающего обычно едет крыша, так что, возможно, я бы сам стал просить еды, откуда мне знать. К тому же, эти ребята на самом деле заботятся обо мне. Моют. Кормят. Пытаются разговаривать по-человечески, хотя я отмалчиваюсь. Делаю вид, что не слушаю и не отвечаю. Но слушаю - и эти попытки, и их разговоры между собой. Если не считать каждодневного насилия, можно сказать, что я в каком-то строгом лагере. Хотя с моим опытом рабства это даже не насилие - меня связывают только из-за моего упрямства. В остальном всё даже почти нежно - в отличие от того раза меня подготавливают сзади, оставляют поцелуи на шее, один раз даже какой-то парнишка с русой курчавой головой отсосал мне. Если бы я не сопротивлялся, это была бы просто приятная групповушка. Мне это не нравится. Я не хочу. Лучше бы я сгнил в чулане Жукова, чем сидел здесь в тепле и заботе тех, кого я не знаю и не хочу узнавать. - Завтрак, - тот самый, с курчавой головой, заходит в мою камеру с коробкой с чьим-то обедом. Они решили, что проще делиться своим, чем ломать голову каждый день в магазине, что из всего выбрать. Разумное решение, нет смысла заморачиваться не из-за своего раба. А я не их раб. - Я не хочу, - повожу плечом, прекрасно понимая, что как и всегда, меня не послушают. - Я не говорил, что тебе нужно хотеть есть, - он толкает мои ноги, чтобы сесть на моей скамейке и шуршит упаковкой. Невольно кошусь чтобы узнать, что мне принесли сегодня. Вижу переплетение макарон и кусочки курицы сверху. Живот как нарочно урчит, парень вскидывает на меня насмешливый взгляд, а я срочно отворачиваюсь и сжимаюсь ещё сильнее. - Я не буду, - рычу сквозь зубы. Почти сразу чувствую, как меня тянут за поводок, заставляя встать, я упираюсь и соскальзываю с узкой доски. Шлёпнулся на пол, но даже не обратил внимание на ушибленный локоть - не впервые меня так заставляют завтракать. Для них это уже забавный квест. А для меня возможность выпустить пар и отчаяние от всей ситуации в целом. Кажется, и они это понимают. Курчавый смотрит на меня сверху смеющимися глазами и упирается ногой мне в грудь, не позволяя встать, но и отстраниться не позволяя натяжением поводка. Свободной рукой на вилку наматывает макаронины. - Открывай рот, - на этот раз, смерив его хмурым взглядом под аккомпанемент урчащего живота, не упрямлюсь и принимаю еду, - Ломаешься как мелкая сучка. До тебя, кажется, ещё не дошло, что ты наш. Пора бы уже вести себя подобающе с новыми хозяевами. Пока говорит, таскает мне в рот вилку за вилкой, я едва успеваю жевать. Когда еда закончилась, он отложил бумажную коробочку из-под макарон и достал бутылку воды. Помахал ей перед моим лицом и потребовал благодарности. - Что нужно сказать за то, что я с тобой намучился? - Спасибо, - это тоже не впервые. Им нравится, когда я не молчу как мебель. Вижу, что некоторые из них только открывают для себя мир доминирования и я для них - первый опыт. Не повезло вам, товарищи.***
До обеда меня не трогали, но ближе к ужину в камеру вошло трое. Я привычно напрягся и приготовился вырываться. На этот раз всё было быстро - заломали руки, закрепили их наручниками и завязали глаза. С глазами, кстати, новость, раньше они так не делали. - Если я вас не вижу, это не значит, что... - я просто хотел сказать, что это ничего не изменит, однако договорить мне никто не дал. Во рту оказался член. Я замычал возмущённо, собираясь снова укусить - распорку не вставили, видимо по рассеянности. Однако укуса не последовало. Почему-то и член, и манера иметь меня в рот показалась знакомой. Напомнила Жукова и я. Я замешкался. Позволил члену войти в горло и задержаться там. На заднем плане слышу какое-то одобрительное улюлюкание. Видимо, удивлены. Не волнуйтесь, я тоже удивлён. - Сними..повязку, сними её, - сипло бормочу, когда за волосы мою голову отстраняют. Лицо заливает сперма, я рефлекторно облизываю её с губ. Снова напоминает Жукова. У него тоже так горько. - У него встал. Эй, парни, мы столько старались его расшевелить, а нужно было просто трахнуть, - снова откуда-то со стороны полузнакомые возгласы. Со стороны. Почему не из камеры? Дёргаю руками в наручниках, начиная подозревать самое худшее - вплоть до какого-нибудь не здешнего человека, вообще не знающего, что здесь происходит. Неизвестный всё ещё молчит. Он больше ничего не делает, только поглаживает мои волосы на затылке, пока я стою на коленях. Я теряю терпение. - Ты получил отсос. Теперь пусти, - почти что рычу и отстраняю голову от поглаживающей руки. В груди болезненно тянет, потому что - как же это по-идиотски глупо - так же хвалил меня Григорий. - Ты совсем не старался, - я замираю. Забываю вдохнуть, слепо вскидываю взгляд на голос. Это. Не как Жуков. Это Жуков. Изо всех сил стараюсь взять себя в руки, сжимаю зубы до сведённых мышц челюсти. - Пришёл глумиться? - задыхаюсь от волнения и тупой боли в груди. Видимо осколки разбитого сердца напоминают о себе, - Полюбоваться? - Проверить. Я обещал им хорошую шлюшку, а ты не выполнил моего обещания, - говорит так, будто я знал о приказе. Вспоминается, как один из кадетов говорил по телефону, когда меня втаскивали окоченевшего. Тогда я думал, что не расслышал. А сейчас вспомнил: "...Кормить раз в день, партнёров не меньше трёх в день. Да, я записал, сэр. Вот, его уже принесли. Конечно, отогреем...". Почему я раньше этого не вспомнил. Это был его приказ. Трахать меня - его приказ. Кормить. Вся эта их забота это...его забота. Я снова надломленно дрогнул. - Не надо. Ты выбросил меня, так оставь. - Я приехал за тобой. Или ты хочешь остаться здесь? С глаз снимают повязку, я щурюсь вверх, на знакомое лицо. Хочется казать "Не шути так". Сказать "Я сломаюсь. По-настоящему сломаюсь". Умолять прекратить издеваться, потому что я больше не выдержу. Но он тянет меня за поводок вверх и я оказываюсь рядом, задницей сидя на скамейке и перекинув ноги через его колени. Жуков положил мне на плечи ладонь, приобнимая и прижимая к себе. Я невольно льну, задерживая дыхание и пугливо жмурясь. Вот сейчас он снова оставит меня. И всё начнётся по-новой. - Ты влюблён в меня, верно? - вздрагиваю. Отлично, давай разбередим душу до конца, - Я подозревал об этом уже пару месяцев. Скажи, как давно это на самом деле длится? Я не уверен, стоит ли ему говорить. Медлю с ответом, дотягивая паузу до неловкой. И ещё дольше. В конце концов, ответа не поступает, я просто не могу заставить себя произнести это, признав его слова. В затянувшемся молчании Жуков снимает с меня наручники. - ...Впрочем, можешь отмалчиваться. Мне докладывали обо всём, что ты делал или говорил. Сохнешь по своему хозяину как кисейная барышня, - он отстраняется и заглядывает мне в лицо смеющимися глазами. А я готов расплакаться, как эта самая барышня. - Тебя это веселит? - с трудом выдаю хотябы фразу. Я не отпираюсь и не отрицаю его слов о чувствах. Я знаю, он поймёт, что прав. - Нет. Обычно мне говорят о других чувствах, - на этот раз тон серьёзный. Невольно сжимаю его рубашку на плече в кулак, пытаясь подтянуть его к себе ближе. Заглядываю в глаза. - Какие? - Какие слова могут говорить мне рабы? - он не сбрасывает мою руку, не отстраняется. Только концами повязки подтирает с моего лица остатки спермы, - Сначала о любви. А когда понимают, что это не спасёт их от побоев и не даст свободы, о том, что я монстр. Что меня ненавидят и боятся. Ты боишься меня, Стас? Здесь нет правильного ответа. Я могу соврать. Я могу сказать правду. Я могу сказать то, что он хочет услышать и это будет или правдой, или ложью - удивительно, не так ли? - ...Я ненавижу, - после заминки в пару секунд выдыхаю. Отпускаю его рубашку, пользуясь тем, что рука, вытирающая моё лицо, замерла от этих слов. И продолжаю, - ...Ненавижу за то, что не могу разлюбить. И не могу по-настоящему возненавидеть. Я ненавижу себя, не тебя. Слышу смешок. Потом ещё один и вот Жуков уже откровенно хохочет.***
Он исполнил обещание. Неделю я жил в тесной клетке в кладовке с мешком на голове. Жуков приходил каждый вечер, явно после работы. Снимал с меня мешок и методично избивал. Останавливался только когда я уже звёзды перед глазами от боли ловил. Давал мне отдышаться пару минут, пока уходил на кухню, а потом возвращался с подносом. Я к тому моменту снова заброшен в клетку, разве что без мешка на голове. Он ест, а мне смотреть. Когда живот предательски урчит от запаха еды, он только усмехается. Потом мне достаются объедки. Он ставит тарелку перед моей клеткой, я тянусь сквозь прутья и хомячу всё, что он мне оставил. Полагаю, это выглядело жалко. Моя гордость в те моменты была заглушена болью и трепещущем сердцем - он меня забрал к себе. Он не говорил, сколько я буду в этом чулане, так что я готовился в нём сгнить, но каждый его визит заставлял меня чувствовать себя счастливым. Да, несмотря на условия содержания и побои. Мы не разговаривали. Единственный голос, который здесь звучал, были его приказы. Когда я заканчивал с едой, он отставлял тарелку. Доставал большую чашку с водой, приподнимал моё лицо за подбородок и вливал в меня эту воду. Я принимал всё. Будь там, как он и грозился, что-то помимо воды, я бы также принял. Каждый раз я боялся, что он исполнит угрозу, всё-таки это не самое приятное. Но каждый раз была вода. Я считал, сколько дней я нахожусь запертым, по его приходам. В его отсутствие в туалет меня водила прислуга - с непроницаемым мешком на голове и завязанными руками, направляя за поводок. Но эти "визиты" не могут отмерить дни. А Жуков - как часы. Зная его примерное расписание, можно сказать, что это примерно в девять вечера. Пару раз он приносил вместо воды вино. Я тогда от неожиданности пытался отстраниться, но за подбородок он держал крепко. И каждый раз у него был насмешливый взгляд. Он мог быть любым во время побоев, но когда наступало время есть и пить - он всегда будто посмеивался. Кажется, сегодня десятый день моего проживания под лестницей. Синяки на теле не успевают заживать, клетка слишком тесная чтобы размяться и всё это вместе мешает спать. Сегодня в девять Жуков не пришёл. И в десять, и позже. Я лежал всё это время на полу клетки с беспокойно бьющимся сердцем, гадая, что могло случиться. В чём я провинился? А потом, кажется глубокой ночью, вошёл Андрей. Я узнал его по голосу, потому что он отдал распоряжение отвести меня наверх. С мешком на голове я постоянно спотыкаюсь - это вам не прогулка до уборной, однако тот, кто ведёт меня, терпеливо ждёт, когда я верну равновесие, идёт медленно и направляет меня также за поводок - без слов. Подозреваю, задумка Жукова в том, чтобы я слышал только его голос. - Спасибо, оставь здесь. Можете идти спать, вы мне сегодня больше не понадобитесь, - обычное распоряжение хозяина дома прислуге. Девушка - я слышал, что она шуршит юбкой при ходьбе - закрывает за собой дверь. Я остаюсь наедине с хищником, которому сам же себя вручил. Тело предостерегающе ноет, напоминая, чем сулит встреча с хозяином, но я всё равно делаю пару шагов в сторону, откуда слышал голос. Потом вспоминаю своё место и оседаю на колени. Ничего не происходит, никакого шевеления или приказов. Я жду ещё немного и не выдерживаю. - Хозяин...? - с головы слетает мешок. Когда нужно, Жуков умеет ходить бесшумно, это может довести до инфаркта. Я рефлекторно дёргаюсь и озираюсь. Мы в его кабинете. Свет даёт только зажжённый камин - в этом ему спасибо, я ведь большую часть времени проводил в мешке, яркий свет меня бы ослепил. Я как раз рядом с камином. Жуков проходит к креслу возле двери, помахивая какой-то нагретой железкой в руке. Садится там. - На столе документы. Прочитай. Садись в кресло, не стой истуканом. Это наш контракт. Суть его в том, что ты добровольно отдаёшь мне своё тело и всё, что с ним связано. Я в свою очередь это принимаю. Пока он говорит, я всё же вчитываюсь в документ. Поле "Договор может быть расторгнут в одностороннем порядке только стороной Принимающего. Сторона Дающего расторгает договор только с согласия Принимающего". Дающий, это, стало быть, я, ведь я отдаю всё, что есть. Принимающий - Жуков. Это описано в начале договора, как и должно быть. Только вот это поле говорит о том, что я не имею никаких прав. Даже меньше, чем без договора. Сверлю взглядом этот абзац, но всё же через время читаю дальше. "Когда Принимающий решит, что Дающий исчерпал себя, Принимающий в праве от него избавиться. Процесс избавления остаётся на Принимающем и приравнивается к расторжению договора" Замираю. "В праве от него избавиться". Он даёт мне в руки такую бумагу, зная о моих чувствах. Зная, что он меня уже "выкидывал", оставив на неделю в академии. - Принимающий. В праве от меня избавиться, - едва ворочая сухим языком, цитирую строчку. Поднимаю взгляд на мужчину - Жуков подогревает в камине свою железку, пока я занят. Оборачивается на меня и с усмешкой кивает. - Да. Когда ты мне надоешь, твоего трупа никто не найдёт. - Я, конечно, понимаю, что мои чувства для тебя ничего не значат, - кладу листок на стол и поднимаюсь из-за стола Жукова, - Но для меня они всё ещё кое-что значат. Лучше верни меня в каморку. Ты всё равно меня убьёшь, с договором или нет. Там я хотябы буду помнить реальное положение дел. Григорий сначала не двинулся. Казалось, его вниманием полностью завладел огонь, облизывающий металл. Спустя пару минут ожидания, он всё же развернулся ко мне и стал подходить. - Сядь на место и прижмись к спинке. Да, вот так, - железка всё ближе. Если вглядеться, можно заметить что-то у неё на конце размером с пятирублёвую монету. Только когда раскалённый кончик вжимается у меня над сердцем, я понимаю, что это клеймо. От ожога кричу, в кабинете нет звукоизоляции, так что наверное меня половина особняка услышало. Через время он убирает железку, вырывая ещё один почти хнычащий крик. Сдерживаюсь, кусаю губы и почти подвываю от непроходящей боли. Осознаю вдруг, что это противоречит договору, который я только что читал. Там говорилось, что на мне будет одно клеймо на левой лопатке. Солнечное сплетение это не лопатка. Это. Это ведь. Подношу руку к ноющему ожогу, повожу над ним зачем-то. Это сердце. Он оставил клеймо на сердце. Ошарашенно смотрю на него. Оказалось, всё это время он смотрел на меня, оперевшись о стол бедром. Железка с клеймом уже лежит в камине, видимо очищаясь от остатков пригоревшей плоти. А над ней догорает забракованный мной договор. Смотрю на него некоторое время, возвращаю взгляд Жукову. - Ты...Будешь клеймить меня...За каждый отказ? - сквозь стиснутые от боли зубы выдаю, хмуро щурясь. Он знает, я не стану умолять не делать этого. Это всего лишь боль и я с ней справлюсь. - Нет. Это единственное клеймо, - он потирает печатку у себя на большом пальце с изображением колибри. Кошусь на свой ожог - тоже. У меня над сердцем колибри, - Договор был просто проверкой того, насколько бездумно ты отдаёшься. Я принимаю твои чувства, как видишь. Он вдруг шагнул ко мне, оказавшись почти вплотную. Я стараюсь отвернуть лицо в сторону - я больше недели не чистил зубы, это явно не то, что нужно этому моменту. Григорий хмыкнул над ухом, огладил костяшкой пальца мне скулу, будто понимая моё беспокойство. - Я тоже тебя люблю, Стас.